– Да, Петр Александрович, сколько еще таких у нас… Сделают на копейку, а растрезвонят на тысячи. А если ничего не сделают, то столько приведут всяческих причин и обстоятельств в оправдание, что и за несделанное хоть орден давай.

– Вот у меня тоже есть такие. И не везет Валашскому корпусу с командующими. То Олиц там был, то князь Репнин… Стоило мне высказать Репнину несколько замечаний, как он тут же подал рапорт о невозможности продолжать службу в корпусе по болезни. Прискорбнее всего мне это видеть. Чуть занемог – и сразу же в кусты. А сейчас вот подал рапорт об увольнении из армии, очень хочется ему на воды, полечиться.

– Племянник Паниных. А с ними нужно осторожно.

– Но мы-то страдаем от таких вот капризов. Сколько я ни старался привести в порядок этот корпус, прекратить тот развал, который может повести его к гибели, ничего не могу поделать из-за его отдаленности от меня…

– Трудно уследить за такой армией, которая простирается на сотни верст, – посочувствовал Обрезков.

– Вот именно. Мне же невозможно самому побывать во всяком месте. Некоторые пункты Дуная привязывают меня неотлучно к себе, отовсюду можно ожидать нападения, а я должен держать связь со всеми, чтобы вовремя помочь резервами.

– Трудно вам, Петр Александрович, ох как трудно. Далеко от своей земли, помощи ждать приходится долгонько, а прийти может поздно…

– Да, привести армию в хорошее состояние стоит действительно многих трудов. И притом же при удаче какой-либо одной части всю славу, по справедливости, отношу к командующему оной, а неприятные приключения принимаю на свой счет… И вот, Алексей Михайлович, про себя только то могу сказать, что терпение лошадиное имею. Чего только не приходится переносить! Переношу лихорадку, смертоносную язву, а об мече и огне уж и не говорю – это наше ремесло. Но чувствую себя в крайнем изнеможении и слабости. И вы должны понять мое состояние. Ведь сколько уж месяцев мы употребляем уксус, а ведь употребление его не на всех равное действие оказывает. Тут где только кисло может быть, а мне нередко и горько бывает.

И столько грусти и скорби было в словах Румянцева, что Обрезков поразился внезапной перемене в, казалось бы, несгибаемом человеке. Трудно было поверить, что совсем недавно Румянцев горел порывом разбить неприятеля, мощью и силой так и веяло от него, а сейчас внезапно точно что-то оборвалось в нем.

– Настоящее положение на столь великом расстоянии, каковое мы теперь объемлем, – устало продолжал Румянцев, – и при малом моем искусстве и небольшом еще числе людей, не представляет мне никакой перспективы к получению звучных авантажей. Пока я должен все соединять и руководить всеми частными авантажами, сливая их в общую победу над неприятелем…

– Мало кто способен на это, Петр Александрович… Ведь до сих пор воевали только частями, а у вас, я чувствую, все эти части соединены в одну армию, хотя армия эта раскинулась на сотни верст.

– Э, да вы, Алексей Михайлович, я вижу, не только дипломат, но и по военной части можете давать советы.

– Столько лет только войной и занимаемся, Петр Александрович. Особенно при турецком дворе… Там не может быть дипломатом тот, кто не разбирается в военном деле… А кто этот молодой адъютант, который дважды уже заглядывал сюда?

– Старший мой сын, Михаил, названный так в честь деда, фельдмаршала Михаила Михайловича Голицына… Рвался сюда с прошлого года, все мать уговаривал, но всемилостивейшая императрица по-своему распорядилась его судьбой. Сначала направила детей моих к великому князю, а потом старшего сделала моим генерал-адъютантом.

– Славный офицер будет! А мои пошли по дипломатической линии.

– Да вот и я намерен был послать среднего своего сына, Николку, к господину Салдерну в Варшаву, воображая себе, что посредством сего именитого мужа там восстановится порядок и покой и будут случаи что-либо для молодых людей увидеть и чему поучиться. Но по настоящим там оборотам не нахожу для них ни малейшей пользы.

– Ведь Россию все же должен представлять русский человек. А то что же… Совсем недавно он служил одному хозяину, сегодня – другому, а куда переметнется завтра… В Варшаве должен быть природный русак… Странный Салдерн человек, судя по всему… – медленно говорил Обрезков, словно подбирая слова для характеристики коллеги.

– Господин Салдерн, если можно судить издалека, многого не зная, кажется крутенек. Разбудил он и тех, коих князь Михайло Никитич Вяземский, может, и не исправил, но кротостью своей усыпил. А сейчас там снова все отношения обострились… А там, где замешательства пресекли всякое сообщество и обхождение, там почерпнуть молодым людям нечего… Вот почему я разрешил старшему сюда приехать, а младшего и среднего я повелел направить для того в Берлин, где, как в высшей школе военного искусства, можно чему-то научиться. – Румянцев говорил тепло и грустно.

– Дворянами посольства?

– Да… Дворянами посольства при министре нашем, если только соизволение всемилостивейшей государыни на то воспоследует… Благодеяние немалое… Служить надобно с юных лет… Я вот с пятнадцати лет на службе государей российских… И как стыжусь я за своих многих земляков, которые в настоящее военное время уклоняются от поля боя на домашний покой.

Долго еще продолжался разговор. Но как говорится, всему бывает конец. Обрезков ушел, а Румянцев вновь и вновь мысленно возвращался к судьбе этого славного человека.