И вот она – мудрость большого художника и педагога: Герасимов попросил меня в этюдном порядке порепетировать одни из самых темпераментных эпизодов в роли Григория. Белый генерал Фицхелауров старорежимно распекает Мелехова за казачий его анархизм, за недостаток дисциплины у казаков, и Гришка хватается за шашку, а затем, с трудом совладав с собою, предупреждает: «Как бы мои казачки вас не потрепали…»

– Кто будет Фицхелауровым? – спросил я.

Герасимов ответил:

– Вероятно, Рубен Николаевич Симонов. А сейчас – я…

Кто же из нас не знает, какой отличный партнер, артист Герасимов! Мы, как говорится, «связались», схватились глаза в глаза. Мой собственный, актерский, камень, который хотелось своротить с души, стал камнем Григория. Я закончил сцену, трахнув кулаком по столу. Вылетел в коридор, шумно хлопнув дверью. Вернулся и увидел удовлетворенное лицо Герасимова:

– Ну, брат, темперамента мелеховского у тебя хватает, даже с лишком!..

Тут же он вызвал киногруппу, пригласил на репетицию Элину Быстрицкую, исполнительницу роли Аксиньи, и попросил нас с ней публично экспромтом почитать первую сцену встречи юноши Григория со своей будущей единственной любовью. Я понимал: это экзамен на двадцатилетнего Мелехова, самый ответственный. И если я ухитрился выдержать его с честью, заслуга в том и Элины, и Сергея Аполлинариевича, и удивительных людей из киногруппы – герасимовских единомышленников, которые сумели превратиться из зрителей в заинтересованных соучастников творческого процесса.

Вы спросите, как же «прижился» на моем лице мелеховский нос, созданный пластическим искусством Алексея Смирнова? Впервые в гриме Григория Герасимов увидел меня на лестнице киностудии, остановился, вгляделся и тут же позвал кинооператора Раппопорта: «Гляди-ка. Не Мелехов ли?» Раппопорт почти вплотную рассматривал меня, но, по собственному его признанию, так и не определил, где кончается мое лицо и начинается пластическая подделка. Портрет, созданный А. Смирновым, был признан.

Дальше началась удивительная жизнь в хуторе Диченском, близ станицы Каменской, в восемнадцати километрах от железной дороги, в местах исконно казачьих. Я жил на квартиру у старой донской казачки тети Веры, растворился среди местного люда, приобрел повадки типичного донского казака, гутарил распевно, мягко заканивая слова, вжился в донскую песню, самозабвенно ловил рыбу с местными «асами» рыболовецкого дела. Жизненный багаж – деревенское детство, верховая езда, командирский опыт на фронте, умение носить военную форму – помог быстро и легко овладеть премудростями казачьей жизни, веками воспитанной в традициях военного лагеря.

Помню: идут двое и с трудом ведут на распусках горячего, непокорного жеребца. Я залюбовался им. Спросил:

– Куда ведете такого красавца?

– Вам, Петр Петрович, вам купили. Будете на нем сниматься.

Я сел в седло и ощутил себя в стременах увереннее, чем в детстве, на необряженной лошади. Не тут-то было! Жеребец решил оправдать свою кличку Диктатор и показать мне, что старшим в нашем товариществе будет он. Диктатор понес меня в степь, норовя сбросить. Спор был долгим. «Последнее слово» осталось за мной, и полтора года длилась большая наша дружба с великолепным элитным дончаком. С ним мы ходили в атаки, преодолевали препятствия. И все это – без дублеров. «Никаких дублеров не должно быть у Григория», – предупредил Герасимов с самого начала.

Как он оберегал Шолохова, этот удивительный мастер кино! Многие сцены снимались без монтажных «ножниц», только средствами внутрикадрового монтажа, четко выстроенной мизансценой, как в театре.

– Уважим Шолохова и актеров, – просил он оператора. – Не станем мешать органическому процессу. Не будем дробить сцену.

Радостно было сниматься в «Тихом Доне». Режиссер создавал такую атмосферу, что, приходя на съемочную площадку, я тотчас же ощущал не условности кино, но истинную жизнь. Она бурлила вокруг, просилась на пленку. Сама шолоховская земля, казалось, вскармливала наши творческие замыслы. Земляки великого писателя, донские казаки, самоотверженно служили будущей киноэпопее о тихом Доме. Надо было плакать – станичницы рыдали безутешно, и это нельзя было назвать киномассовкой – это была подлинная народная сцена. Казак, одетый революционным матросом, которого мой Мелехов должен был зарубить шашкой, просил меня:

– Ударь как следует! Стерплю. Надо, чтоб все было по правде!

Мне сменили настоящую шашку на деревянную ее копию, и я ударил. Казак долго растирал ушибленную руку и улыбался счастливо.

Пригласили на эпизод «Свадьба» сорок станичников. Они пришли в павильон, на киностудию, и завладели им полностью. «Я был здесь зрителем, а не режиссером», – признавался Герасимов. А я увидел, как герои Шолохова живут на его земле, как воспринимаются вовсе не литературными персонажами. Как же тут солгать актеру!

Я прожил с моим героем всю его сложную, невиданно трагическую жизнь. Жизнь человека, нутром своим ненавидящего насилие, войну, а на деле убивавшего столько, сколько хватило бы на десять жизней профессионального военного. Я пережил с ним ужас и горечь при виде утенка, случайно зарезанного косой, и бросил косить, ушел в сторону. И первого зарубленного австрийского солдата оплакал я вместе со своим Гришкой. И хотелось, чтобы меня, убийцу братьев по крови – русских матросов, – «предали земле» вместе с Григорием. С отвращением я бросил винтовку, утопил ее, возвращаясь домой, в хутор Татарский. И никогда не забыть чувства, которое я испытал в сцене прощания Григория с могилой Аксиньи.

Предельная тишина была организована Герасимовым на съемочной площадке. Приготовили все так, чтобы не помешать актеру. Мне дали вволю наглядеться на могилу, погладить сырую землю холмика, подровнять его. И как-то само собой вышло, я собрал в ладонь белые камешки и с любовью выложил их крестиком на могиле. Тут и пришло самое драгоценное: простые физические действия, простые, но верно найденные, вызвали веру в обстоятельства, открыли душевный клапан во мне, актере, а клапан этот оказался мелеховским. Потекли скупые, тяжелые слезы Григория. Тихо-тихо сказал Герасимов: «Мотор!» Едва слышно зашуршала в аппарате пленка, и увековечилась на ней моя актерская звездная минута – неповторимая, недостижимая более…