Он сел рядом с нею на край кровати.

– Не черт, не дьявол – не бойся. Африканцы называют их кгвара, кхака, инкаке, абу-кхирфа, бвана-мганга и так далее. Большая ящерица. Панголин.

– Слишком большая, – прошептала Лиза. – Она из моря приплыла, что ли? Из самой Африки?

– Они не плавают, живут в норах под землей и питаются муравьями. И потом, этот метров на десять больше самого крупного инкаки. И клыки… – Он потряс головой. – И почему у него только одна нога?

– Пока плыл до нас, акула другую откусила, – слабым голосом предположила Лиза. – Путь-то дальний. – Помолчала. – Ты знаешь, что у тебя в чемодане? Я случайно заглянула… когда прибиралась…

Он кивнул. Лицо его стало грустным.

– Догадываюсь. Значит, судьба. То же самое и дома у меня…

– Полным-полно. Белое, все шевелится… – Лиза передернулась.

– Tinea tapetiella, – со вздохом сказал он. – Моль ковровая, большая охотница до шерсти…

– Они там даже тетрадки твои сожрали.

– Лиза, поехали со мной, а? Ко мне. Перебьем всю моль к черту и будем жить сами по себе. Ну не одному же мне завтра уезжать! Я ведь два билета взял, Лиза.

– Сдашь один. Как я мать брошу?

– Да я ее уговорю! – с тоской в голосе сказал он. – Если только ты…

– Не надо, Алешенька, а то я реветь буду. Иди ко мне.

Среди ночи она его растолкала.

– Ты плачешь или смеешься? – тревожно спросила она. – Алеша, что с тобой?

Он сел на кровати, закурил.

– Наверное, детство приснилось. В детстве я мечтал стать евреем. В игры мы играли жестокие, и однажды я нечаянно запустил камнем в голову девочке Ларисе. Испугался, убежал домой. А отец как-то странно усмехнулся и говорит: «Ничего, пусть евреи помнят свое место». Я еще больше испугался. – Помолчал. – Месяца два копил деньги, наконец купил большущий кулек дорогих конфет и отнес ей. Она сперва даже не поняла, в чем дело, а мне было очень трудно объяснить ей… Мы были ровесники. Она пригласила меня в комнату и сыграла мне какую-то чайковскую муру. Да и плохо она владела пианино. А я ей – Шуберта! Чистого, как спирт! Она аж рот разинула. Ах, какая сладкая была девочка! Как масло!

– Ты масло любишь?

– Терпеть не могу. Так ее батюшка выражался: сладкая, как масло. Полненькая, горячая, сладкая, губы клейкие от конфет… Она сказала тогда, что мне присуще милосердие… Присуще! Рахмонес – по-еврейски милосердие. На идиш. – Вздохнул, легко рассмеялся: – Не получилось из меня еврея, увы.

– А мне в детстве летать мечталось, – сказала Лиза, глотая слезы. – Во сне летала, с крыш прыгала, чуть ноги не переломала…

– Летать – это просто. – Он вдруг стал натягивать ботинок. – Одевайся. Ну пожалуйста! – Топнул ногой. – Пакет! – Быстро развернул бумажку, встряхнул женские брюки. – Пожалуйста, ну!

Дрожа от холода, они вылезли через чердачное окно на обледенелую черепичную крышу. Алексей Алексеевич взял Лизу за руку – «Можешь зажмуриться», – и каким-то чудом они спустились к самому краю.

– Выпрямись и открой глаза, – жестко приказал он. – Не бойся. Ничего не бойся. И не думай об ангелах и демонах: полет – дело Божье. Ну!

Не выпуская ее руки из своей, он шагнул вперед – и они повисли над землей.

– Туда, – шепнула Лиза.

– Не отпускай мою руку.

И они полетели над спящим городком, разрезанным на несколько частей двумя пламенеющими под луной реками, над мерзлыми липами и бесснежным булыжником мостовых, над одиноко бредущей со своей кружкой бабой Улей, над псом-волчатником во дворе Красной столовой, застывшим в луже собственной крови, над всем-всем-всем, что так дорого сердцу и отвратительно уму…

Московский скорый отходил в восемь вечера.

Бутурлин в пуховом пальто и беретке вышел с чемоданом в коридор, где его ждала Лиза. На ней были брюки.

– Ты и их с собой берешь? – кивнула на чемодан.

– По пути буду выпускать по одной. Напишу на крылышке тебе письмо – выпущу. До самого дома хватит. А брючки на твоей попе сидят – так бы и укусил!

На крыльце он неловко обхватил ее пуховой рукой за шею и поцеловал в десна до крови.

– Алеша, – странным голосом сказала Лиза, глядя через его плечо, – лучше останься. Черт с ним, с билетом.

Он обернулся.

Поперек аллеи стоял молоковоз, вокруг которого темнела большая толпа. Прищурившись, Алексей Алексеевич разглядел Николая Моторкина, бабу Улю, официантку Зиночку из Красной столовой, буроносого Виталия и его дружка Руню, охотника Голобокова с ружьем на плече, Евдокию Дмитриевну (Лиза жалобно сморщилась), Кольку Урблюда, Общую Лизу и ее ревнивую дочь Лизетту и множество других людей, которых он и в лицо никогда не видел, и множество собак, и еще какие-то тени то ли животных, то ли людей…

– Я все же попробую, – проговорил он, и впервые в его голосе прозвучала неуверенность, – может, и получится…

– Слишком много незнакомых людей, – глухо сказала Лиза. – И зверей. Останься.

Мотнув головой, он медленно спустился с обледенелого крыльца. Улыбнулся ей.

– О вазе не беспокойся – я все сделал, как обещал.

Прихрамывая сильнее обычного, он двинулся навстречу молчаливой толпе.

– Алеша! – не выдержала Лиза.

Он поскользнулся, подхватил чемодан дрожащими руками. Толпа глухо зарокотала. Бутурлин, прижимая чемодан к груди и не глядя по сторонам, вдруг резко повернул к реке.