– На Луне милиция не нужна, – сказал Петька.

– На Луне-то? – Ноздринов погрозил Рыбакову пальцем: – Нет, Петька, и на Луне милиция будет… у меня на фронте был один дружок, тоже Петькой звали, но умный, учитель математики, необыкновенной головы мужик, необыкновенной… любил поговорить про космос, про звезды и про все такое… он говорил, что космос – это порядок… – Ноздринов поднял палец. – Порядок! Посередине – солнце, по краям люди и всякие животные, растения и дома… а дальше родители… родители любят детей, дети – родителей, жена – мужа, брат – брата… это и есть порядок… вот что такое космос, братцы… Порядок! А где порядок, там и милиция. Так что милиция, братцы, это на самом деле не милиция, а закон природы. И чтобы люди про этот закон не забывали, им опять нужен милиционер… и светофор, конечно…

Милиционеры оживились: светофор был давней мечтой Ноздринова. Он каждый год писал начальству письма о том, что в городке нужен светофор, хотя бы один, чтобы обеспечить соблюдение транспортного движения, которое с каждым годом становится все напряженнее, переходит с конной и паровой тяги на бензиновую, а бензиновой тяге без светофора нельзя. В качестве примера, подкрепляющего его аргументацию, Ноздринов рассказывал о Виталии Носовихине, который выехал на своем мотоцикле на полосу встречного движения и столкнулся с грузовиком, после чего в городке одним мотоциклом стало меньше, а Виталий лишился ноги и от страха стал закусывать водку дождевыми червями, а если бы висел светофор, то и мотоцикл остался бы цел, и дождевые черви живы…

Начальство, однако, на просьбы Ноздринова не отвечало.

– Когда человек видит светофор, – продолжал Ноздринов, – он сразу понимает, что живет не в диком лесу среди животных и зверей, а в населенном пункте, где есть порядок и закон. А если светофора нету, всякому могут разные глупости в голову прийти… то он жене под глаз засветит, то на стенку начнет мочиться и ссать в общественном месте… а увидел светофор – и сразу ясно: ага, нельзя, тут закон, а не цыганский табор… Закон! – Ноздринов поднял стакан. – Давайте, товарищи, выпьем! За победу! За товарища Жукова! Ура!

Все встали и выпили.

– Устал говорить, – сказал Ноздринов, опускаясь на стул. – А ты, Алексей, молодец. И Сырцов молодец – не растерялся. Молодцы вы у меня тут, мужики. И ты, Петька, – ты еще молодой, у тебя все впереди… Ну, еще по одной! На посошок! А ну! За Георгия!

Снова выпили.

– Ну что, братцы? – Ноздринов вскинул руку, чтобы взглянуть на часы, и сбил локтем стакан. – Пора по домам, товарищи. Завтра на службу. У людей воскресенье, а у нас служба. Кто завтра на дежурстве?

– Я, товарищ капитан, – сказал Миколайчук.

– Ну вот и пошли… – Ноздринов встал, покачнулся. – Миколайчук, запевай!

И Миколайчук затянул «Катюшу».

Леша высадил Ноздринова у дома – начальник милиции жил в маленьком особнячке за рекой, неподалеку от Гаража.

– Ну, Николай Филиппыч, как говорится, спокойной ночи. И привет Георгию…

– Георгию… – Ноздринов усмехнулся: – Леша, что ты-то мне голову морочишь? Ну что вы все мне голову морочите, а?

Леша промолчал.

– Эх вы, собаки лысые… – Ноздринов закурил. – Жена ушла, дочка видеть меня не хочет… и к внуку меня, конечно, не подпустят на пушечный… я ж для них кто? Я ж для них, Леша, хуже негра. Хуже цыгана. Фашист я для них, а не Ноздринов. Пьяница, дебошир, мурло… а тут еще рак… доктора говорят, что это не заразно… что они понимают, доктора…

– Николай Филиппыч…

– Танька Сизова! – Ноздринов свирепо оскалился. – Танька Сизова – вот и все, что у меня, Леша, осталось. Знаешь Таньку? Танька на хер Сизова, вот и все. Пехотная блядь у меня осталась. Левая грудь у нее отрезана, а правая – не грудь, а жидкость, смотреть не на что. Зато она не боится заразиться от меня. За десять рублей ложится со мной… за десятку, Леша!

– Новыми, что ли?

– Ну на хер новыми! Ты что! Старыми, конечно. Новыми тут рубль. Ложится и сразу – дрыхнуть. Я уже давно не годен ни на что, Леша, но я человек… ну да что ж, Танька так Танька… тоже ведь живая душа… какая-никакая – а живая… а жена сказала, что и хоронить не придет… ну и хер с ними со всеми…

Ноздринов выбрался из мотоциклетной коляски и тяжело двинулся к дому. На крыльце вдруг остановился.

– Я завтра, может, не приду, Леша… совсем что-то я расклеился… – Помолчал. – Знаешь, если что, ты все-таки про светофор не забывай… светофор – он закон, понимаешь? Закон! И Ольге привет передавай… эх и дура она! Я ж ей еще когда говорил: выходи за меня – не пожалеешь, а она… – Махнул рукой. – Если б согласилась, может, и рака этого у меня не было б… а, да ладно… ехай, Леша, и смотри мне там… чтоб все, как говорится… понял? Ну и ехай, Леша, ехай…

Леонтьев загнал мотоцикл во двор и сел на скамейку покурить. Из темноты возник дед Семенов – босиком, во всегдашних своих широченных кавалерийских галифе, с трубкой-носогрейкой в зубах и полевым биноклем на груди.

– Сапоги-то свои пропил, что ли? – лениво спросил Леша. – Чего босой-то?

У Семенова были хромовые сапоги, которыми он гордился. Даже летом, в жару, он не снимал сапоги, утверждая, что ногам в них прохладно, как у Христа за пазухой.

– Подбить отдал, – проскрипел дед. – Завтра заберу. Скучаю я по ним, Леша. Без сапог – как без рук, Леша… ты должен понимать… другие нет, а ты друг – ты должен…