– Это остроумие в условиях коммунистического правления, – отозвался Шурыгин, – квалифицировалось бы как признак слабоумия, Коля. И был бы ты, братец, помещен в соответствующее заведение, где стараниями персонала действительно бы стал дураком.

– Разрешите идти?

– Сгинь! – Шурыгин помолчал. – Дальнейшее определение опускаю, ты его знаешь.

У двери Власов коротко обернулся, и в глазах его генерал прочитал: «От той же самой силы и слышу…»

Вероятно, как подумал Шурыгин, они были обоюдно и абсолютно правы в этом обмене недосказанными колкостями.

Ночью, продираясь сквозь мокрый ивняк, дабы обогнуть очередную заводь, они наткнулись на лодку, где угольными резкими силуэтами различались двое – в ушанках и в телогрейках.

В нерешительности остановились.

– Эй, – сказал один из силуэтов недружелюбно, с подозрением всматриваясь в темноту.

Ракитин молчал, глядя на Градова.

– Кто такие? – спросил второй грубый голос. – Ну, молчать будем или грузилом огреть, чтоб заголосили?

– Свои… российские граждане, – представился Ракитин, подходя к лодке. – До поселка подкинете?

Двое в телогрейках и в ушанках привстали, оказавшись к тому же одетыми в болотные сапоги. Вопросительно и хмуро уставились на него.

Александр приметил сеть, торчавшую из брезентового мешка, рыбу… Понял: браконьеры.

– К какому такому поселку? – сглотнув, полюбопытствовала первая фигура.

– Да к ближайшему, – беспечно ответил Ракитин.

– Да ты откуда-то свалился, братец? С неба? – Второй браконьер, впрочем, равно как и первый, оторопело изучал собеседника, его перемазанные глиной ботинки и брюки.

– Машина у нас сломалась, – объяснил Ракитин, приглашая к лодке Градова. – Аккумулятор умер. Вот идем и идем, идем и идем…

– Дорога тут… километров сорок отседа-то, – с сомнением сказала первая фигура.

– Вот и идем, – подтвердил Ракитин. – С братом.

– Так ведь… по дороге-то почему… не это… Чего ж степью-то?

– А выпили с горести, – поделился Александр виновато. – И забрели…

Такой аргумент, видимо, показался правдоподобным.

– Да куда ж… лодка-то на двоих… – сказала одна из фигур с растерянностью.

– Братцы! – взмолился Ракитин. – Не околевать же теперь, а?

Фигуры переглянулись. Мрачно кивнули.

Движок, исторгнув облачко бензиновой гари, чихнул пару раз, затем застрекотал, и моторка резво полетела по реке. Браконьеры чутко вглядывались в едва заметные очертания берега, ругая в продолжение своего разговора некоего инспектора Степана, а также рыбозавод, тоннами сдававший рыбу на муку.

– Нам, значит, килограмм на семью – это нельзя, – саркастически говорил один.

– А те, с завода, всю осетрину налево спускают! – возмущался другой, обращаясь почему-то к Ракитину. – У каждого – машина!

Ракитин не отзывался. Социально-экологическая тематика ныне не то чтобы не занимала его, но воспринималась довольно-таки отстраненно. Возможно, потому, что в каком-то смысле он стал странником, а значит, не только созерцающим суету, но и мимо нее бредущим…

Осознание того, что они спасены, что лодка плывет в поселок, начало уступать место опасениям: вдруг ненароком объявится сейчас на пути этот самый инспектор Степан и начнется какая-нибудь ерунда: стычка, выяснение, кто такие, откуда…

Перевел взгляд на корму: там сидел отрешенный от всего Градов, словно не испытывающий ни холода, ни голода, устремленный всем своим существом к снегам и камню горной страны, где был его смысл, исход и итог, за тысячи километров – тех, что им надо было преодолеть.

Надо!

Ракитин не знал, откуда взялось это «надо» и почему нет ничего, никаких компромиссных уверток и никаких против такого слепого убеждения аргументов; просто «надо» безраздельно вошло в сознание и подчинило себе все. Тоже, видимо, потому, что так было надо…