Персы идут вверх с величайшей осторожностью. Дромедары полностью освобождены от груза. На них по двое сидят остроглазые воины, зорко осматривающие ущелье: не затаился ли где враг? Обозы, стада и пленники движутся позади. Расчет Зарины и вейнахского вождя прост: едва головной отряд втянется в теснину Джераха, одновременным ударом сверху и снизу они отсекут всадников от обозов, а навстречу им пустят стадо буйволов.

Со дна ущелья поднимается пар. Точно так же в души персов вползает непрошеный страх.

— О, Агура Мазда, пропусти нас домой! Зачем мы тебе? — шепчут побелевшие губы.

Жаманшин насторожен. Глаза его упираются в сумрак Джераха. Тишина… если можно назвать тишиной грохот сливающихся потоков двух рек. Кедхуда трогает дромедара. Войско движется за ним. Сзади, невидимая за поворотом, вспыхивает молниеносная схватка. Шум бурунов заглушает крики о помощи. Тела азатов уносит вниз двойная струя Алан-дона и Маккал-дона.

Впереди, в тумане, просвечивают скачущие огоньки, будто движется навстречу целое войско, освещая себе путь факелами. Персы молча готовятся к бою.

И вдруг все пространство впереди загородило беснующееся стадо. С налитыми кровью глазами ревущие буйволы появляются, словно исчадия подземного мира. Они несутся на оцепеневших всадников. Из-под бешеных копыт летят комья земли.

— О, Агура Мазда! Агура Мазда!

Зажмурившись, персы кидаются в реку. Крик испуганных верблюдов сливается с жутким, исступленным ревом налетевших буйволов…

В затишье не распознаешь настоящего кормчего, он проявляется в бурю. Зарина выдержала испытание бурей.

Надвигается осень. Струится в перелесках и мелких рощицах на остывающую за ночь землю медь листопада. И все чаще падают тихие, без гроз, дожди. Их неслышные нежные струи, словно заботливые материнские руки, ласкают побуревшие, готовящиеся к зимнему сну пастбища. А когда выдаются теплые солнечные деньки, над степью плывут серебряные ниточки-паутинки.

Зарина знает, что так испаряется роса, превращаясь в белые волоконца, улетающие вверх, пока не исчезнут в голубой лазури. Скапливаясь там, высоко над головой, паутинки собираются в большие кучи, похожие на вороха шерсти после стрижки овец, и они тяжелыми белыми облаками плавают в небе по воле ветра.

И степь, и лес вдоль речек укутывает долгий осенний туман, в котором бродит нечесаный дед Листоед. Своим беззубым ртом он жует оставшиеся травы, обгладывает листву. Глаза у него тусклые, слепые. Дремучая белая борода путается в ветвях, и нельзя разобрать, где кончается она и начинается туман. Кое-кто из сираков видел его, но встречаться с ним ни у кого нет охоты.

Вот в такое невеселое время отпросился Гобрий съездить в свой род, кочевавший где-то у Дона вдоль границ с меотскими землями, что под стенами Танаиса. Вскарабкавшись на лошадь, он уехал.

Вскоре после этого несколько дней стояла солнечная, почти летняя погода. Степь подсохла. Над ней опять летали паутинки. Лошади аппетитно щипали на пригорках проклюнувшуюся зеленую травку. Сторожевые посты нигде не видели на дальних холмах сигнальных огней. Ничто не предвещало беды. Но она уже шагала по сиракской земле. Весть о ней доставил Гобрий, рано утром прискакавший в Успу. Несчастный уродец дрожал, зубы его выстукивали частую дробь, тело было покрыто какой-то слизью…

Пал город Танаис. Ровно через четыре года после того, как Дион очутился в изгнании, под стены Танаиса с севера подошла огромная орда кочевых племен. Едва первые стрелы с подвешенными факелами упали на камышовые крыши, в городе вспыхнул пожар. Ветер легко перебрасывал пламя с дома на дом, и через несколько минут зловещий полог сплошного огня задернул небо над головами обезумевших жителей и защитников Танаиса. Вопли несчастных, вой ветра, треск камыша и рев пламени слились в одну мрачную мелодию гибели города. Уцелевшие от огня горожане бежали через распахнутые ворота в степь, прямо под стрелы готов…