Я успею, ребята!

Аннотация

Повесть и рассказы о подростках, их жизни в школе.

Я успею, ребята! (повесть) Вообще-то я дождь люблю, только в этот день какой-то водяной обвал произошел. Мне домой бежать — мама на месяц в командировку уезжает, — а тут из школы выскочить страшно: лужа на всю улицу и вода в ней прямо кипит. Вот я дождался, когда чуть посветлело, куртку на голову натянул и бегу. Добежал до трамвайной линии — слышу: — Эй, парень, утонуть не боишься? А по дороге, точно, настоящая река течет, и как через нее переправляться — совершенно неясно. Оборачиваюсь — из подворотни какой-то парень машет. Я туда заскочил, он спрашивает: — Опаздываешь, что ли? В подворотне народу много, толкаются, мокрым пахнет. Все, видно, с трамвайной остановки прибежали. Ну, я куртку по-человечески надел и объяснил ему, что к чему. И тут трамвай подходит. Идет, как баржа какая-нибудь, перед собой волну гонит. Все на этот водоплавающий трамвай прямо набросились. Парень говорит: — Чего ж ты? Давай! Я ему объяснил, что мне потом от трамвая дольше, чем отсюда пешком, и грязь там, прямо грязища. Он посмотрел, как трамвай от остановки поплыл, и достает из портфеля зонтик. Фирменный, с кривой ручкой. — Валяй, — говорит, — беги. Успеешь ещё. Ну, я просто обалдел. Он говорит: — Рот закрой. Не насовсем я его тебе, не думай. Послезавтра здесь же встречу. Ну, давай! Мама была уже в плаще. Она поставила сумку на пол, придвинула свое лицо к моему. — Успел-таки, паршивец! Быстро у меня рукой под курткой провела. — Смотри ты, почти сухой. Мамины волосы упали мне на лицо, и мы постояли так немного. Потом они с папой ушли, а я встал у окна. Однажды мама сказала, что уезжать в дождь хорошо. Примета, что ли, такая? Я смотрел, как вода струится по стеклам, и думал, что нам крупно повезло. Вот интересно: дал бы я такой зонтик кому попало? Папа про зонтик два раза напоминал. Он уже на работу совсем ушел, так ведь вернулся и что-то мне через дверь в ванную крикнул. У меня вода шумит, брызги летят, я ему отвечаю: «Обязательно!» Ну чего сто раз про одно и то же говорить? Как из ванной вышел, сразу зонтик в портфель положил. Жаль только, в этот день дождя не было. Я того парня издали увидел. Трамвай, наверное, только что отошел, народу на остановке мало — все как на ладони. Я сзади подкрался и на зонтиковую кнопку нажал. — Бэмс! — говорю. Он вздрогнул даже. — Фу ты! — говорит. — Привет! Ну как, не захлебнулся? — Не, отличный зонтик. Фирма. Только ноги промочил. Он кивает, а сам в портфеле роется. — Слушай, а чехол-то где? — Какой чехол? — Да от зонтика, черный такой. Ох, елки-палки! Вот же мне про что папа с утра кричал. Ну лопух! Я небось его в комнате где-нибудь бросил. — Ладно, — говорит он, — не суетись. Ты его поищи, а я к тебе вечером зайду. Договорились? И руку мне подает. — До вечера, Витя. Ну как будто мы с ним друзья-приятели. И как раз его трамвай подходит. Мы и разбежались. Я у дома остановился, стал ключи искать, и тут меня как будто стукнуло. Как же он придет, когда я ему адрес-то не сказал? А как зовут меня — откуда знает? Дела… Всю квартиру перерыл — нет чехла. Встретит он меня завтра после школы — сегодня-то без адреса, ясно, не найдет — что я скажу? Папа с работы пришел, ещё в дверях спрашивает: — Хлеб купил? — Какой хлеб, — говорю, — ничего не знаю. — Да я же тебе, Витька, утром в ванную через дверь кричал. Ну, я только рукой махнул. Такой день. После ужина мы каждый своим делом занялись, а часов в восемь папа из комнаты кричит: — Витяй, открой! Я молотком стучать перестал, слышу — звонят. Было у меня нехорошее предчувствие, ну а что сделаешь? Пошел открывать. Так и есть: он стоит: — Заходи, — говорю. А сам думаю: как сказать-то? Он у двери к стенке прислонился, замками щелкнул и достает из портфеля зонтик. В чехле. — Ты уж извини, Витя, это я напутал. Чехол у меня дома был. Это он ко мне пришел, чтобы я не искал зря, чтобы из-за его зонтика не беспокоился. Я говорю: — Подумаешь, чехол. Да я бы, в случае чего, новый тебе сшил или два в запас. Ну правда, сшил бы, я умею! Он портфель поставил, смеется. — А в гости к тебе по случаю нашей общей радости можно? И тут из комнаты папа вышел. Стоит, на нас смотрит. — Здравствуйте, Дмитрий Алексеевич, — говорит он папе. Ну как будто они знакомы сто лет. — Здравствуй. — Папа на меня смотрит, а я-то понятия не имею, как его зовут. Как-то у меня сегодня все нескладно. Он говорит: — Юрий. И мы в комнату вошли. В моей комнате всем нравится. Когда гости бывают, обязательно кто-нибудь зайдет на моих чурбаках посидеть. Мы их с папой из парка притащили. Там старые деревья валили, вот мы и выбрали. Я Юре самый удобный придвинул, со спинкой. Он вокруг обошел. — Ишь ты! А сам не сел. К полкам пошел. Ко мне иногда двоюродный брат приезжает. Так тот тоже сразу к полкам. Слоняется вдоль стенки, слоняется. Вытащит какую-нибудь модельку, которую я в третьем классе делал, и начнет зудеть: это у тебя не так да там у тебя не тот диаметр. Зудит, зудит, а у самого дома дверь на одной петле болтается. Юра говорит: — Ну ты, старик, Ползунов прямо. Это он паровой катер увидел. Я его только начал ещё и котел не допаял. — Чем греть будешь, — спрашивает, — свечкой? — Ха, — говорю, — мы с Ваньчиком получше придумали. И пошли у нас разговоры. Я только под конец вспомнил: — Ты адрес-то наш откуда знаешь? Засмеялся: — Страшная тайна. Так и не сказал. Уже около десяти было, когда мы из дому вышли. Дождь кончился, и только с высоких фонарей медленно летели теплые капли, и газоны пахли сыростью. Мы прыгали по асфальтовым буграм, я забегал вперед и говорил. Я говорил, и все было интересно. И наш с Ваньчиком катер, и весь класс. Юра останавливался, чтобы дослушать до конца, или смеялся и толкал меня в плечо. Когда я пришел домой, папа пил чай на кухне. — Чего так рано? — спрашивает. Я говорю: — Не понял. А он мне будильник показывает. Ничего себе! Целый час провожались. — Он что, живет далеко? Я уже рот открыл, чтобы ответить, и тут сообразил: мы же вокруг нашего дома ходили. Проводил называется. Я этого слова терпеть не могу. «Новенький, новенький!» — и таращатся на человека, как будто у него два носа. Только первого сентября так перед школой все перемешалось, что непонятно было, кто кого рассматривает. Половина ребят незнакомые, свой седьмой «б» не найти, да ещё Колюня Петраков рядом скачет. — А я знаю, — говорит, — откуда они все. У нас новый дом заселили. Половина в пятьдесят восьмой учиться будет, а половина у нас. Мама сказала, что мы друг у друга на головах сидеть будем. — Ладно, — говорю, — Петраков, давай я тебе сразу на голову сяду, а то наш класс никак не обнаруживается. — Подумаешь, — говорит Колюня, — наш класс. Ты вон гляди, какой в восьмом «г» новенький. Ничего? Гудилин его фамилия. Ну, не знаю, может, он, конечно, и новенький, только очень уж мятый, прямо жеваный какой-то. Колюня мне в самое ухо шепчет, а сам на первоклассников смотрит, как будто мы молодое поколение обсуждаем: — Сейчас за школой одному девятикласснику навешал — будь здоров! — Да, Петраков, прямо не знаю, как ты без этого Гудилина и жил-то. И тут я Ваньчика услышал. То есть Ваньчика все услышали, такой он тарарам поднял, когда меня увидел. — Витька, Витюха, мы тут! Он так подпрыгивал, что всем вокруг, наверно, ноги отдавил и в портфеле у него гремело, как обычно. На нас оглядывались, а Ваньчик бушевал, будто мы год не виделись. Только, если правду сказать, я по Ваньчику не меньше соскучился. — Привет, — сказали мы друг другу. Я положил ему руку на плечо, и мы просто так постояли рядом. — Слышь, Витька, — сказал Ваньчик, — а я медную трубку достал, какую надо, и паяльная лампа у меня теперь своя. И тут он увидел какого-то знакомого и опять заорал. Он бы и в школе покричать не отказался, но уж больно громко получалось. Пока до класса шли, я чуть не оглох, — наверное, за каникулы отвык. Борис Николаевич сказал: — Иваницкий, Лешенька, я уже устал, радость моя. — Делаю выводы, — ответил Ваньчик и влетел в класс. За дверью загремело. — Поздравляю вас с началом учебного года, — сказал Борис Николаевич. Мы с Ваньчиком уже уселись как полагается, а Борис Николаевич встал около нашей парты и стоит. — Иваницкий, ты знаешь, что такое критическая масса? — Ага, — говорит Ваньчик, — это в атомной бомбе. Или ещё где-нибудь. — ещё где-нибудь. — Борис Николаевич вокруг посмотрел. — В нашем классе, Иваницкий. И сейчас мы эту массу пополам разделим. Для мирного использования. Рассадил он нас, в общем. Эх, жалко, нам в класс новеньких не прислали! Не было бы свободных мест — не рассадили бы. Совершенно непонятно, почему люди в такую погоду в коридорах толкутся. Мы за две перемены чего только не успели — даже в футбол постукали, даже за мороженым сбегали. А как третья началась, что-то грустно стало. Вот, думаю, будут скоро одни тучи да лужи, тут не то что в футбол — вообще на улицу носа не высунешь. Встали мы с Ваньчиком на солнышке и греемся. А греет здорово, ну прямо как летом. Так бы и звонок прозевали. Хорошо, Ваньчик на часы посмотрел. Вот уже по нашему этажу бежим, а навстречу этот Гудилин, и с портфелем. Как будто уроки кончились. Несется, топает — весь этаж гудит. Вдруг около лестницы из-за поворота первоклассница выскочила. И откуда взялась? Заблудилась, что ли? Ведь все же малыши выше нас учатся. — А ну вали! Нет, правда, он ее, как табуретку какую-нибудь, в сторону отпихнул, как будто и не человек это. Девчонка прямо к нам отлетела. — Ну скотина, — Ваньчик говорит. — Ну гадина! Я девчонку поднял, она сразу куда-то убежала, а Гудилин к нам вернулся. Он руки под пиджак сунул, раз — и ремень вытягивает. Военный, с бляхой. — Ну, кого первого? Ты, что ли, рыжий, вякал? Подходи давай, у меня времени мало. И ремень на кулак накручивает. Вдруг от нашего класса Базылева бежит и кричит: — Ой, мальчишки, вас же директор по всей школа ищет, а вас нет! Гудилин со своим ремнем сразу убрался, а мы с Ленкой остались. Она повернулась и к классу пошла. — Зачем ищет, ищет-то зачем? — Да ну… — Она рукой махнула. — Придумала я. Увидела, как этот к вам привязался, и придумала. К парте своей подхожу — моя парта у окна стоит, — смотрю, а этот тип уже из школы вышел. Стоит и головой крутит. Там в сторонке серая «Победа» остановилась, так он к ней как ошпаренный кинулся. Из машины мужчина вышел, Гудилин говорит ему что-то, а сам на школу показывает. Мужчина ему часы под нос сунул и вдруг по щеке как треснет! У Гудилина даже голова дернулась. Потом по плечу похлопал и в машину полез. И Гудилин с ним. Так вместе и уехали. Я Ваньчику на перемене говорю: — Чего было крик-то поднимать? Девчонка эта и не поняла ничего, твоего крика больше испугалась. — Я зато понял, — Ваньчик говорит, — а ты смотри осторожней, в другой раз Ленка опоздать может. До самого конца уроков не разговаривали. И домой врозь пошли. Утром я из дому, как всегда, выскочил и припустил. Уже два парадных проскочил, пока вспомнил: спешить-то некуда. Это у нас с Ваньчиком раньше такое соревнование было: кто первый на трамвайную остановку прибежит. Уж я бегал-бегал — никак раньше Ваньчика не получалось. На остановке вокруг газона вроде заборчика — труба на коротких столбиках. Как ни прибегу, все он там по этой трубе ходит. Увидит меня, руками замашет, свалится. «Сегодня уже почти всю прошел!» Со второго класса человек трудился. Зря я с ним вчера все-таки. Трамвайные провода уже видны были. Я посмотрел на часы и пошел медленней. Ваньчик, он не то что рыжий, он красный — хочешь не хочешь, увидишь. Ну я и увидел. Он к трамвайной остановке шел еле-еле и руку с портфелем все время задирал — на часы смотрел. Я и подумать ничего не успел, а уже бегу как ненормальный. Сзади кто-то: — Ох ты! А я только остановку и Ваньчика вижу. Из-за чьей-то спины в клеточку выскочил — бежит мой Ваньчик. И так мы с ним дали, что стоим на остановке, дышим, а говорить не получается. Ваньчик продышался немного: — Ну что, — говорит, — кишка-то, уф, тонка! — Сам ты, — говорю, — кишка. И чего-то нам смешно стало. Вот не было вчера ничего, и все тут. Стоим и хохочем. До школы-то ещё времени вон сколько. Первым уроком была литература. Базылева на Пушкина в учебнике налюбовалась и шепчет: — Ты, Кухтин, чего красный такой? — Утренняя пробежка, — говорю, — очень хорошо, если кто понимает. — Все с Лешкой на остановку бегаете? — Ага, — отвечаю, а самому так вдруг захотелось что-нибудь Ваньчику сказать, ну как будто и не разговаривали только что. Я за партой перевернулся и зашипел, как змей: — Ваньчик, Ваньчик! Смотрит он на меня, смеется, а потом тоже шепотом: — Чего? Ну, я ему и моргнул разок. Ленка спрашивает: — Поговорили? — А как же? У нас ведь просто: два слова — и порядок. На большой перемене хотели за мороженым сбегать, а тут дождь. В буфет толкнулись — очередина, конца не видно. Ваньчик на часы посмотрел. — До чердака, — говорит, — на время. Слабо? Дождались мы, пока секундная стрелка на двенадцать запрыгнет, и как дунем вверх по лестнице. Только я Ваньчика и видел. И как он меня на целый марш обогнать умудрился? На чердачную площадку залетаю, а там темно, накурено — не сразу и Ваньчика-то увидел. — ещё один. Ну прямо сами нарываются. Это надо такую невезуху! И тут на Гудилина наскочили. И главное, ещё трое с ним. Я бы, может, убежал, только они Ваньчика уже зацапали. От лестницы отпихнули — не проскочишь. — Ну чего, — Гудилин меня к Ваньчику толкнул, — тоже приключений ищешь? На ухо одному пошептал что-то, тот и убежал. Быстро вернулся и первоклассника с собой тянет. — Иди, — говорит, — иди. Не бойся. А он и правда не боится. Откуда ему знать, что в школе такие типы бывают. Гудилин мальчишку перед собой поставил и за плечо держит. — Во, сейчас заступаться будете сколько влезет. На всю жизнь назаступаетесь! И крутит мальчишку, как будто выбирает, с чего начать, а команда его в углу нас прижала. Держат, ну прямо в стенку вдавили. Ваньчик рядом со мной дернулся. — Гудок, слышь, Гудок, пусти его, ну! Я тебе что хочешь делать буду! Да Витька, ты-то скажи! Нет, я честное слово, не знаю, что бы там у нас вышло, если бы первоклассник этот не закричал. Он глядел на Гудилина снизу и кричал. Не вырывался, не плакал, а просто кричал. — Молчи, сопля! — Гудилин хватал его за лицо. — Молчи! Несколько человек затопали снизу на лестницу. — Опять, — закричал кто-то, — опять на площадке хулиганство! Я после уроков говорю: — Вот ведь паразит, настроение испортил. А Ваньчик сидит и молчит. Обхватил свою рыжую голову руками, в парту смотрит. Я его такого и не видел никогда. В коридоре шум, возня, а мы как будто ждем чего-то. Потом Ваньчик на меня посмотрел. — Струсил, Витюха? Я говорю: — Подумаешь, а сам-то? Он опять отвернулся. — А мне кажется, теперь всегда так будет. Первую неделю мы без мамы как-то странно живем. Папа говорит: «Паника в обозе». И все время ищет что-нибудь. «Знаешь, Витяй, у японцев такое слово есть — «ясагаси». Поиски пропавшей вещи по всему дому. Так я думаю — все это ерунда, что у японцев замужние женщины не работают, определенно работают, ещё и в командировки ездят. Иначе откуда бы такому слову взяться?» Мама у нас геолог, каждый год по командировкам. Только она никаких ископаемых не ищет, у нее работа другая. Вот решили где-нибудь завод построить или даже город — мама едет туда и исследует эту землю. А потом говорит: «Стройте, товарищи, на здоровье» или наоборот: «Что-то здесь, граждане, земля для вас мягковата, провалитесь». И ищут граждане землю потверже. А у нас тут ясагаси. Так что первую неделю у меня со свободным временем не особенно было. После школы дойдем с Ваньчиком до остановки, постоим — и в разные стороны. Почти не виделись. Ваньчик говорит: «Ну чего вы там возитесь? Подумаешь, дело — обед приготовить». Легко ему говорить. Только я не из-за одних разговоров на остановке стоял. Все мне казалось, что Юра вот-вот появится. Я Ваньчику эту историю с зонтиком рассказал, а Ваньчик свои рыжие брови на самый верх поднял и ну руками махать: «Я тебе говорил — недоделанное посторонним не показывать? Говорил! А тебе за зонтик подержаться дали — ты и рад!» Ничего, в общем, не понял. Рассказывать я не умею, что ли? А вышло все, как первый раз. Даже дождик был, слабенький, правда. Ваньчик уже домой пошел, а я ещё у перехода ждал. Вдруг из подворотни знакомый голос: — Зонтик не требуется? И Юра выходит. — Здравствуй, Витя. Не Витька, не Витюха, а Витя. — Вот здорово, — говорю, — сейчас я Ваньчика догоню. Познакомишься. Он меня за плечи успел схватить. — Да постой ты, он уже вон куда ушел. Что ты теперь будешь взад-вперед бегать? Ваньчик не далеко был, только я все равно не побежал. Может, у Юры времени нет. Он говорит: — Как дела-то? Пройдемся? Ну я ему про ясагаси и рассказал. На нас прохожие оглядывались — так он смеялся. — Ох, неслабые вы мужики с отцом! Не скучаете. А я, вообще-то, думал — раньше тебя увижу, да весь наш второй курс на картошку отправили… Котел-то допаял? А что дальше делать будете? Ты, случайно, радиотехникой не увлекаешься? — Да ну, — говорю, — мы с Ваньчиком в прошлом году для увеличителя реле времени делали. Скучно, и током бьет. Нет, мне нравится, чтобы крутилось и ездило, а там провода всякие — ничего и не видно. — Эх ты, — говорит, — провода… Не лазил бы руками куда не надо — вот и не било бы… А я вот радиотехникой хотел заняться, да одному начинать неохота. Я так обрадовался, даже остановился. — Ты к отцу моему приходи, к нему все ходят. Он в этом деле знаешь как рубит! Про него даже в газете статья была. Правда, правда, «Левша у осциллографа» — вот как называлась. С фотографией. Юра подумал, подумал. — А что? Возьму и приду. В этот раз мы к самой Юриной парадной подошли. Не так уж от моего дома далеко. Я ещё раз попробовать решил: ну откуда он про меня знает? Смеяться стал: — Но это же элементарно, Ватсон! И выскакивает тут из парадной Базылева. — Ах, какая, — говорит, — встреча! К Юре повернулась: — Здравствуй, Юра. И поскакала. Ну Ленка, ну коза! Ясно теперь, кто про меня сведения доставляет. Сам ведь эту газету в школу таскал, показывал всем. Смотрите, мол, какой у меня отец выдающийся! А Ленка-то даже почитать просила. — Она? — спрашиваю. А Юра опять смеется: — Вычислил ты меня, старик. Потом руку, как прошлый раз, подает. — До встречи, Витя, теперь в городе буду. И в парадную вошел. Видел бы Ваньчик, как Юра со мной попрощался, так бы он тут и сел. У Ваньчика медная трубка оказалась — первый сорт. Он ее в школу притащил. — Все, сегодня гнуть будем. Паяльной лампой нагреем — и гнуть. Я говорю: — У тебя как дома-то, лампу раскочегарить можно? — Да ты чего? Мы же на балконе, никто и не скажет ничего. После школы домой сбегал, поел и — к Ваньчику. Лампа ревет, Ваньчик кричит, с соседнего балкона советуют что-то. Не заметил, как Ваньчиков отец пришел. Он на нас смотрел, смотрел. — Кто же так змеевики делает, артисты? Тут мы его и увидели. — В трубку песок насыпать надо, а то она у вас как миленькая сплющится. Так и простоял с нами, пока получаться не стало. Ваньчик говорит: — Видал? Ты не думай, что он просто автобус водит. Он что хочешь для машины сделать может. Он однажды из двух плохих радиаторов один нормальный спаял. Сам видел. Я бы у Ваньчика остался чаю попить, только мне на завтра ещё геометрия оставалась. Я и пошел домой. В прихожей говорю: — Привет! Папа из комнаты выскочил. — Фу ты, — говорит, — напугал. Орешь как на пожаре. А у меня в голове паяльная лампа гудит, я и не слышу. Захожу в комнату — рядом с папой Юра сидит, а на столе какие-то блестящие книжки рассыпаны, штук десять, наверное. Юра на меня посмотрел, как будто виделись только что. — Дмитрий Алексеевич, вы вот это ещё не смотрели. Вытягивает одну блестящую книжку и папе дает. Ну и ладно, думаю. Пошел геометрию делать. Только писать кончил — Юра входит. Прямо я от этой лампы оглох — шагов не слышал. — Ну, что сердитый? Сзади ко мне подошел и легонько в спину толкает. — Мы с Дмитрием Алексеевичем просто перепугались, когда ты заорал. — Да ну, — говорю, — эти лампы паяльные… А ты как? Это у тебя что за книжки были? Он портфель открыл и достает одну. А это, оказывается, заграничная аппаратура, магнитофоны, что ли. Картинки яркие, блестящие. Я думал — Юра книжку мне оставит, ребятам показать. — Что ты, Витя, это вернуть надо. У тебя книги посмотреть можно? Я ему рукой махнул, чтобы брал, что хочет, а сам историю читаю: мне ещё устные оставались. Папа минут через двадцать вошел. Юра встал, какую-то книжку на место поставил. — Да брось ты, Юра, вскакивать, — говорит папа и сам на чурбак садится. — Я, знаешь, думаю, не сложновато ли это для тебя. Сам ведь говоришь — начинающий, а это все аппаратура высококлассная. — Что вы, я разберусь. И опять свои блестящие книжки вытащил. Вытащил и молчит, как будто вспоминает что-то. Папа его толкнул легонько: — Чего застыл? Юра себя блестящей корочкой по ладони похлопал, помолчал ещё и говорит: — Да есть ещё одно дело, прямо неудобно мне говорить. Папа улыбнулся, говорит: — Валяй, чего там. — У меня знакомый один есть, в ателье работает, звукотехнику всякую ремонтирует. Он мастер классный. Если у кого аппаратура нормальная, его на дом зовут. Особенно если импорт. Ну а тут у него какой-то мертвый случай, никак разобраться не может. А уже обещал. Неудобно, понимаете? — Эх ты, — говорит папа, — дипломат. Проспекты свои разложил, вопросы умные задает. Сразу бы дело говорил. — Вы скажете: дипломат. Уж заодно просто. В курсе-то хочется быть. Что, где? Я говорю: — Когда… Они засмеялись, а папа спрашивает: — Проветриваться идете? Юра в дверях обернулся: — А к вам, Дмитрий Алексеевич, ещё зайти можно? Папа говорит: — Ради бога. Только предупреждай, архаровцу вот скажешь. Мы на улице сперва молча шли. Полдороги уже прошли, наверное. — Знаешь, Витя, у тебя отец… — Юра рукой покрутил. — Схемы эти читает, как семечки… Ты не знаешь, сколько он за ремонт берет? — Какой, — говорю, — ремонт? — Ну мало ли, у людей импорта много. Успевай поворачиваться. Я смотрю на Юру и не пойму чего-то. А он засмеялся и опять рукой махнул. Около Юриного дома мы назад повернули. Опять он меня проводил. Папа спрашивает: — Ты где с Юрой познакомился? Я рассказал. Он говорит: — Занятный парнишка. — Ничего себе парнишка, — говорю, — на втором курсе учится в техникуме. — Да я не в том смысле. Он парень серьезный. А как у вас, кстати, с Ваньчиком? Пароход-то ваш не уплыл ещё? Кто это придумал желтые листья мусором называть? Весь город шуршит, как живой, и грибами пахнет. Я от листопада дурею прямо. С утра специально крюка дал — через сквер пошел. Там этих листьев — травы на газонах не видно. Я их разгребал, думал — желудей наберу, да нет, видно, рано ещё. Одни поганки трухлявые попадаются. Чуть в школу не опоздал. И бежал зря. Бориса Николаевича куда-то вызвали, он только к концу урока вернулся. Девчонки наши этих листьев в класс понатащили, стали венки плести. Базылева с листьями возилась, даже спиной ко мне повернулась, потом спрашивает: — Витька, а Витька, я тебе нравлюсь? Стал я думать, как ей ответить, чтобы не заважничала. — Ну тебя, Витька, думаешь долго. Это ты вчера с Юрой к нашему дому подходил? Я к ней так и развернулся. — Без тебя, Базылева, что, шагу ступить нельзя, следишь ты за нами, что ли? Дела у нас, может! — Де-ло-вые, — говорит. И пошла со своим венком к остальным девчонкам. Ваньчик у нас опять отчебучил. Венок навертел не хуже, чем у девчонок. Я слышу — смеются. Обернулся — рыжий Ваньчик в рыжем венке и в зубах ещё листок держит. Девчонки набежали, зеркало ему суют. Визг, писк. Мы потом у меня за партой уселись. И Ленка, между прочим, тоже с нами сидела. Такую они с Ваньчиком возню устроили, чуть меня на пол не столкнули. Ваньчик ей потом свой венок нахлобучил. — Помни, — говорит, — мою доброту! Ленки из-под этих листьев прямо не видно стало. Выхожу на другой день из школы — на ступеньках Гудилин с магнитофоном сидит. Магнитофон, конечно, в мешке полиэтиленовом, уж и не понять, какая картинка на мешке была, все облезло, а он сидит довольный, клавишами щелкает, Гудок несчастный! Я внизу остановился Ваньчика подождать, и тут вылетает из школы какой-то третьеклассник, что ли. Он прямо в этот гудилинский агрегат так портфелем и врезался. Я даже зажмурился: ну, думаю, плакала музыка! Только у этого слона разве из рук выбьешь что-нибудь? Мальчишка и испугаться-то не успел, а его Гудилин свободной рукой зацапал и трясет. — Ослеп ты, салага, что ли? Ты же ему в самое такое место своим дурацким портфелем долбанул! Да я теперь не знаю, что с тобою сделаю, зелень пузатая! А ко мне уж Ваньчик подошел, и опять я сзади, а Ваньчик около Гудилина. Я только к нему придвинуться хотел — бац! — а перед Гудком Юра. — Как дела, — говорит, — в мире прекрасного? Это тут что, музыкальное воспитание трудных подростков? Гудилин мальчишку выпустил, стоит, глазами хлопает, а Юра его музыку послушал-послушал… — Отлично, — говорит, — ансамбль сантехников. Соло на водопроводе. Гудилин от злости прямо ошалел. Как двинет своим кулачищем! Он и не понял, что случилось. Юра ему под руку нырнул и чуть-чуть только за рукав его дернул. Так Гудок со своим магнитофоном и посыпался. Свалился и лежит. Думал, наверное, мешок кулаков на него высыплют. Понял, что не на того нарвался. Юра магнитофон поднял, из сумки вынул. — Нет, ты послушай, какой звук! Ему, наверное, падать полезно. Ты, друг, знаешь, грохнись с ним пару раз — такая вещь будет! Или помочь? Гудилин совсем обалдел: ступеньки ногой пинает, а кругом малыши смеются. Юра говорит: — Это надолго. Пошли, парни! Вышли на остановку, он меня по плечу хлопнул. — Слушай, я с этим дефективным все на свете забыл. К твоему отцу сегодня можно зайти? Юра уже уехал, а мы с Ваньчиком ещё на остановке постояли. — Слушай, — говорю ему, — Ваньчик, почему это всякая сволочь в темпе договаривается, а нормальные ребята так в одиночку и ходят? Это ведь Юре повезло просто, что Гудок сегодня один был. — Ха, — говорит Ваньчик, — нормальные-то, они и по одному нормальные, а этим-то в одиночку никак. А все-таки здорово Юра Гудилину нос натянул. В сентябре диктанты устраивать — это только у нас в школе могут. Тут писать как будто заново учишься, а в диктант таких слов натолкают, что нормальному человеку в голову не придет. Я как про завтрашний день подумал, так сразу «русский» в портфель убрал. Сопротивление бесполезно, я по русскому раньше ноябрьских в форму не вхожу. А у меня ещё и по физике сплошной туман образовался. Папа пришел с работы, говорит: — Напрягайся, отрок. Хорошо ему говорить «напрягайся» — знать бы как! У нашего физика не угадаешь, к чему готовиться. Вон на прошлом уроке Ваньчику велел свой год рождения в двоичном коде записать. Ну при чем тут физика? Ваньчик всю доску нулями с единицами изрисовал — смотреть страшно. И ведь ничего не скажешь, он нам это дело в прошлом году целый урок объяснял. Записывали. Папа за дверью кричит: — Витяй, ты что там, заснул? Я в коридор выскочил — дядька какой-то незнакомый стоит. Что, думаю, за ерунда, я-то здесь при чем? Потом только увидел: Юра у него за спиной был. — Вот, — Юра говорит, — Дмитрий Алексеевич, как договаривались. Познакомьтесь. Тот, который с Юрой пришел, руку папе подает. — Холстов. Посмотрел я, как они в комнату пошли, и опять у себя закрылся. Холстов как Холстов. Старше Юры, конечно, а вообще-то, ничего особенного. Я физику отложил, начал по устным готовиться. За стенкой двумя голосами говорили, потом только папа, а потом такой смех начался, что я взял и вышел. — Картина следствию ясна, — сказал папа. — Ладно уж, посиди тут, потом доделаешь. Он, наверное, что-то веселое рассказывал. — Нет, вы погодите, ещё вот история была, когда меня на практику отправили. Там в лаборатории два остряка были, так чего они мне только в приборах не устраивали… Все проверить хотели, соображает студент или штаны просиживает. Один раз капсюль на двух проводочках в осциллограф подвесили. Как бабахнуло, я уж думал — все, до пенсии за прибор не расплатиться. Потом-то сам разобрался: эти оболтусы здорово меня натренировали. Юра говорит: — А сейчас вам капсюли не подвешивают? Папа засмеялся. — У меня, Юра, теперь и без капсюлей голова другой раз разламывается. Системы на руках сложнейшие, отказы самые неожиданные. Вот и вертись. Он к Холстову повернулся: — Вы-то, конечно, представляете себе. Холстов на стуле поерзал. — Не знаю, чего Юрка тут про меня наговорил, а я ведь в это ателье только пришел. Ну буквально две недели работаю, понимаете? И надо вот вертушка попалась! Как пластинку до середины проиграет — стоп, звука нет. А все смотрят: как, мол, новенький выкрутится? У меня и схема тут… — Не надо схему, — папа так внимательно на Холстова посмотрел, — там в звукоснимателе проводок сломан. Изоляция цела, а внутри он сломан. Как до середины диска дойдет, тут и песне конец. ещё что? И чего это Юра его классным мастером назвал? Как про свой проводок узнал, так и ушел. Ничего больше не спрашивал. Мы втроем в комнате остались. Юра опять свои блестящие бумаги из портфеля достает. Папа говорит: — Намек понял. А ты сделай милость, у архаровца пока физику посмотри. Минут через двадцать папа в комнату заходит. — Ну и как оно? — Нормально, — говорим, — чего же тут? А он Юрину блестящую книжку раскрывает. — Я, если хочешь, могу все подробно объяснить. А в двух словах так: это, Юра, аппаратура экстра-класса и лучше этого центра я ничего сегодня представить не могу. Даже худшая аппаратура пластинки не портит, а уж про это и говорить нечего. Ты говоришь, из твоих знакомых кто-то купил это? — Да вроде бы, Дмитрий Алексеевич. — А ты знаешь, сколько это стоит? — Не я же покупаю. — Ну да, конечно, не ты. Только кто они, знакомые твои? Откуда столько денег? Я у Юры за спиной был. Он на меня оглянулся, покашлял. — Так ведь, Дмитрий Алексеевич, люди-то по-разному живут. Одни — богатые, другие — бедные. Папа на чурбак перед Юрой уселся, быстро так на меня посмотрел. — Ну, с бедными понятно. Нам с Витяем такую музыку не купить, стало быть, бедные. А богатый кто? За какую работу этим богатым платят столько? Юра тихонько засмеялся, только я-то видел, что совсем ему не смешно. — За нужную работу платят, Дмитрий Алексеевич. Это только дураки воруют, умным-то деньги сами отдают. А что у кого-то денег много — так в магазинах дорогих вещёй вон сколько. Что же они, просто так лежать должны? Это вам, может, не надо, а другим хочется. Сами же понимаете. — Умный ты, Юра, парень. Совсем мне не понравилось, как папа с Юрой говорит. Чего он, правда? Ну, купили его знакомые аппаратуру, а он тут при чем? Я подошел и сел рядом с Юрой на свободный пенек. Папа ещё Юрину книжку полистал. — Ладно, братцы, будем жить как умеем. Дернул меня за ухо и вышел. Юра долго молчал, я уж думал — обиделся, а он меня по коленке хлопнул, смотрю — улыбается. Я обрадовался. — Слушай, поехали в парк в воскресенье. Нет, правда. Электричкой-то двадцать минут всего. Мы с Ваньчиком полянку знаем: две березы, ну точно как ворота стоят, и народу нет. Постукаем по очереди, а потом полазить можно. Там башня развалившаяся рядом. Юра сощурился, смотрит куда-то за меня, потом вздохнул: — Не выйдет с полянкой. Я отцу на прошлой неделе одну штуку обещал в гараже сделать. Сколько откладывать-то? Меня как понесло: — Ну ее, башню! Излазили мы ее всю уже. Честное слово! Хочешь, я тебе в воскресенье помогу? Или мы с Ваньчиком придем. Ты не думай, Ваньчик много чего может. Юра подумал, подумал. — А правда, приходите, мужики! Веселей будет. В общем, договорились. А до воскресенья-то два дня ещё. Я же Ваньчика уговорил, а сам проспал. Он нашу любимую остановку вдоль и поперек исходил. — С ума, — кричит, — сошел! Тут его люди ждут, а он неизвестно где болтается! Еле успокоился. Около гаражей шлагбаум и собака пыльная на веревке. Дядька вышел. Кашлял, кашлял. — Чего вам? — говорит. А чего нам? Я и говорю: — Мы к Юре. Дядька живот чешет, а я вижу: погонит он нас сейчас отсюда за милую душу. И тут — Юра. — О, — говорит, — привет трудящимся, а я уж думал — не придете. Он нам из гаража два старых халата вынес. — Фирма обеспечивает бесплатным обмундированием. Ему, оказывается, с проводкой помочь надо было. Юра инструменты притащил, деревяшки для пробок. — Поехали, — говорит. Так колотили — чуть не оглохли. Потом дядька какой-то в гараж заходит. Посмотрел на нас, посмотрел. — Здорово, отцы, — кричит, — хозяин где? Мы стучать перестали, а из-за верстака Юра встает, он там у самого пола дырку долбил. — Юрка, — говорит дядька, — вон ты где! А машину куда поставил? Юра рукой куда-то махнул, дядька и ушел. Ваньчик спрашивает: — Это кто? Юра из дыры крошки выгреб. — Близкий родственник, — говорит, — отец. И опять молотком грохает. Юра провода к рубильнику нам подсоединять не дал, сам там крутил-вертел. Мы вышли, стоим у ворот, а в гараже напротив Юрин отец разговаривает. Он говорит, а перед ним какой-то мужчина суетится, молнию на куртке туда-сюда гоняет. — Прямо не знаю, Аркадий Васильевич, как быть-то? Тут подумать надо. Юрин отец его по плечу хлопнул. — Ага, только ты долго, мыслитель, не думай. Другие-то не спрашивают, как да откуда. Другие резину берут и спасибо говорят. За полцены же, философ! Тут Юра с проводами возиться кончил, из гаража выходит. — Подождите, парни, я сейчас. Минут через пять к воротам «Жигули» подъезжают, а за рулем-то Юра! Мы с Ваньчиком к нему забрались, Ваньчик говорит: — Покатаемся? Юра осторожненько задом в гараж заехал. — Через год, — говорит. — Я папаше за год весь гараж оборудую, а он мне — доверенность. Усекли? Да вы лучше сюда посмотрите. Такой системы во всем городе ни у кого нет — «Вагант»! А система правда фирменная. И маг, и приемник, а звук — закачаешься! Юра говорит: — Там внизу кронштейн, видишь? Это для телевизора, только отец его дома держит. Когда далеко едет, ставит, а так боится. Он за этой системой целый год охотился, пока на Хола не вышел. Я только хотел спросить, откуда Холстов такую аппаратуру берет, но Юра музыку вырубил, и мы из гаража вышли. На улице за шлагбаумом он останавливается. — Вот голова садовая, чуть не забыл же. ещё на минутку в гараж заскочим, ладно, Витек? В гараже у него сумка висела. Он оттуда трешку достал. — Вот вам за помощь. Слушай, Витек, ты ко мне послезавтра, ну во вторник, не зайдешь, а? — Чего там, — говорю, — придем, конечно. Ваньчик точно может. А ты сейчас чего, опять в гараж? Он меня к себе повернул. — Один приходи, понимаешь? Один. Странно с этой трешкой вышло. Я Ваньчику все объяснил, а он надулся. — Ты, — говорит, — в прошлом году мне велосипед чинить помогал, считай, что с меня полтора рэ получил. В расчете будем. Меня зло взяло. — Да он просто парень добрый, а ты завидуешь. Поругались, в общем. Дома весь вечер думал: что же это у нас выходит? Обидная какая-то история. Только вот почему мне не за нас с Лешкой обидно, а за Юру? Такого, как Ваньчик, человека поискать. Совсем обижаться не умеет. Выхожу на другой день к остановке — он вокруг газона по трубе ходит, то направо свалится, то налево. Я думал — мы долго разговаривать не будем, может, неделю целую, только с Ваньчиком разве получится? Так вместе в школу и пришли. До самого звонка за моей партой просидели. Физика на втором уроке была. Перед самым концом Борис Николаевич говорит: — Иваницкий, Кухтин, останьтесь. Мы к нему в лаборантскую зашли, Борис Николаевич спрашивает: — В Дом пионеров в этом году ходите? Неинтересно, значит, стало? А руками поработать хотите? Я говорю: — Если вы про то, что стулья в кабинете поломались, так мы с Иваницким их два раза уже чинили. — Опять поломались? — удивился физик. — Ну ладно, потом это. Тут дело другое. В прошлом году десятый «а» дискотеку устраивал, помните? — Так не пускали же нас. Маленькие, говорят. — Ну, значит, помните. А может, и подсмотрели слегка, как, Иваницкий? — Да ну, — Ваньчик рукой махнул, — грохот на всю школу устроили, а сами еле шевелятся. Ерунда. — Точно, ребята, скучно у них это все вышло. Тут одного шума мало. А ты вот, Кухтин, стал бы дискотекой заниматься? Чтобы и бегущие огни, и стробоскоп, и вообще все, что надо. Я плечами пожал. — Вот ещё, — говорю, — танцы всякие. Борис Николаевич засмеялся. — Посмотрю я, что ты через два года запоешь. «Танцы всякие» — чудак человек! В нашем зале знаешь как развернуться можно? На год работы хватит. Да вас, парни, от этого дела за уши не оттянуть будет! Ну, решились? — А чего, — говорит Ваньчик, — только мы, что ли, будем? — Да вы тут одни за сто лет не справитесь, просто я с вас начать решил. Я про Юру подумал и спрашиваю: — А если не из нашей школы человек, можно? Ваньчик хмыкнул, а Борис Николаевич на часы посмотрел, заторопился. Уже в дверях оборачивается: — Только смотри, Кухтин, чтобы человек хороший был. Я вечером к Юре идти хотел, только ведь ни адреса, ни телефона его у меня нет, ну и пошел прямо в гараж. В крайнем случае, думаю, адрес у сторожа спрошу. Ворота в гараже были закрыты. Неяркий свет перебегал по щелям, и получалось вроде огня за печной дверцей. Я уже хотел толкнуть дверь, но за ней вдруг закричали, да так, что я шарахнулся: — Идиот! Внутри грохнуло, как будто капот закрыли, и свет по щелям заметался как бешеный. — Куда ты, идиот, лезешь? Своих дел нет, что ли? Завел с Холом шашни, ну и давай! Может, хоть с моей шеи слезешь или свою сломаешь. Я сразу узнал, что это Аркадий Васильевич кричит, Юрин отец, и хотел уйти, но дядька у шлагбаума обязательно бы ко мне прицепился. Я встал у соседнего гаража, только все равно было слышно каждое слово. — Куда я хожу — мое дело, с кем бываю — тоже. Пусть спасибо скажет, что не развелся и тебя у нее не отобрал. — Папа, — это Юра говорил, — ну хоть встречаться с ней в другом месте ты можешь? — А я не виноват, что у тебя мамаша такая чувствительная особа. В гараже стало тихо, и свет не метался. Юра сказал негромко и отчетливо: — Ты скажи тогда своей Кашиной, чтобы она мне не попадалась. Я сначала не понял ничего. Юра вскрикнул, и сквозь широкую щель свет плеснул мне в лицо. Что-то загремело в гараже, и дверь распахнулась от удара. Аркадий Васильевич выскочил в перекошенный желтый прямоугольник, обернулся: — Слушай, ты хоть и не стоишь, а вот тебе совет: не будь, как я, дураком, женись на здоровой. Хлопнула дверь, ворота качнулись, гравий несколько раз хрустнул у шлагбаума. В гараже было тихо, очень тихо. Как будто там не осталось никого, и только свет медленно перетекал от одной щели к другой. Дверь сама открылась, я отскочил даже. Юра стоял у полок с инструментами и как-то странно закидывал голову, лампа-переноска в опущенной руке светила ему на ноги, другой рукой он держался за лицо. — Ты, Витя? Он перехватил шнур повыше, и я увидел, что лицо у Юры вымазано кровью. Он провел ладонью под носом. — Ты что? Ты слышал? Уже и лампа у него в руке качаться перестала, а мы все молчали. Я повернулся и пошел. — Стой! Свет позади придвинулся, и моя тень достала замасленную землю перед дверью. — Завтра, — сказал он, — все равно завтра приходи. Юра поднял лампу, и желтый прямоугольник с моей тенью стал совсем коротким. Юра как будто ждал, что я скажу что-нибудь, а я даже повернуться не мог. Не смог себя заставить, и все тут. Так и пошел. У нас девчонка одна учится в девятом, что ли, классе — Светка Пасечник. Красивая — ужас! По коридору идет — ничего не замечает. На нее не то что в школе — на улице оборачиваются. Все я Ваньчику завидовал, что он с ней в одном доме живет. В прошлом году весной забежал я к Ваньчику зачем-то, выхожу, а снизу по лестнице Светка поднимается и какую-то пьяную тетку тащит. Тетка на ступеньку села, головой мотает, а Светка уговаривает: «Мама, ну мама, вставай». Она меня и не заметила тогда, только я месяц, наверное, в школе на их этаж не ходил. Боялся, что на меня посмотрит. Посмотрит и поймет, что я знаю. Наверное, у меня с утра видок был тот ещё. — Ты чего скис? Попробуй только заболей без матери. Папа дернул меня за ухо и ушел на работу. Заболеть — это здорово было бы. Или чтобы ещё что-нибудь случилось, чтобы из дому не выйти. Я уж уроки делал, делал… Сто раз каждое слово проверял, на часы смотрел — всего час прошел. Нет, честное слово, если бы это не Юра был… Звоночек у них — я ещё только нажимать собрался, а уж трезвон на всю лестницу. Юра говорит: — Ну чего ты там? Входи. Хватит на лестнице шаркать. Чего хмурый, бананов нахватал? Очень все просто оказалось. — Мама, — позвал Юра, — это Витя. Я вчера тебе говорил. Они похожи, прямо удивительно. Я ботинок снимать бросил, стою на одной ноге и смотрю. — Как цапля, — сказала Юрина мама. — Раздевайся, Витя-цапля. Ты, Юрик, чайник поставь. Я перед ней стою, куртку с себя стаскиваю, она у меня куртку взяла. — Ты ведь не из техникума, Витя, да? — Нет, — говорю, — мы с Юрой случайно познакомились. На остановке. На кухне Юра чайником греметь перестал, выходит. — Ну, поговорили? Мы пока у меня будем. Интересная штука чужие квартиры. Смотришь — вещь вроде та же, что у тебя дома, а все равно — другая. Я никак понять не мог, что у Юры в комнате необычного. Смотрел, смотрел… Понял потом: замок в дверь врезан, ну как будто в коммунальной квартире. Только я Юру про это спросить хотел, на кухне чайник крышкой загремел. Он вышел и быстро вернулся. — Будет чай, а до чая тоже будет, — поглядел на часы, — ты молодец, что пришел, как договорились. Юра включил торшер, верхний свет убрал. Он все время двигался по комнате. Садился, вставал, переставлял всякую мелочь. Говорил как-то странно, как будто примеривался: — Вот так… Да… Такое дело… Откинул вдруг портьеру и оглянулся на меня. Я подошел. Наискосок от нас, прижавшись к тротуару, стоял автомобиль. — Ваш, что ли? Юра меня совсем к стеклу придвинул. — Смотри, смотри. Дверца хлопнула. Даже странно, как Юрин отец в своей машине помещается. Такой здоровенный. Он машину обошел, другую дверцу подергал и медленно так идет по тротуару. Идет и ключи на пальце крутит. Форточка открыта была, мы стояли и слушали музыку. Здорово это: никого на улице и музыка из пустой машины. — Видал? У него уж если вещь, так экстра. Другого не держит. Его окликнули, наверное. Он быстро обернулся и пошел назад. Девушка стояла возле передней дверцы. Она постукивала ногой по асфальту, и говорила что-то, пока он возился с ключами, и заглядывала сбоку, а Юра все двигал меня к стеклу, двигал… И вдруг спросил: — Налюбовался? — Пусти, — сказал я, — окно выдавишь. Юра убрал руку. — Извини. Мы стояли у окна совсем рядом. Юра задернул портьеру. — Это из-за нее мне вчера… А, ладно, не первый раз! Пошли чай пить. Мы пили чай вдвоем, и Юра молчал. Потом заговорил, не глядя на меня: — Знаешь, я с ним что-нибудь сделаю когда-нибудь. Наверное, он подумал, что я испугался. — Да нет, ничего мне не сделать. Часа на два запрусь в комнате, отсижусь и все. Мать жалко, ей тут и его представлений хватает. Уйти нам от него надо, слышишь, Витька! Уйти! Я, думаешь, в техникум почему пошел? Мне с этой учебой почему развязаться надо быстрей? У матери специальности никакой: со мной сидела, да и сердце у нее барахлит, но вместе-то проживем, когда работать буду. Нам бы только квартиру выстроить. Он через стол ко мне повернулся, чашки локтем сдвинул. — Деньги надо, понимаешь, деньги. Тут к отцу черт знает кто шляется, перехватить можно, они меня знают, дадут. Только не хочу я у них брать, до смерти потом не рассчитаешься. — Он вздохнул. — И матери обещал. Кто-то с включенным приемником прошел под окном. Юра мотнул головой в сторону улицы: — Слыхал? Оно самое. Сами дадут, только помощь нужна. Наверное, у меня вид совсем дурацкий был. Юра чашки по местам расставил. — Ты думаешь, зачем я к твоему отцу ходил? Сейчас у людей импорта до фига. Больше, конечно, туфта всякая, но бывает и фирма. А как у кого фирменная аппаратура завелась, так ему фирменные диски надо. Зря, думаешь, в гараже работали? Хозяин для своей клиентуры любую аппаратуру достать может. И диски. Мы вот у него проводку делали, а он теперь с клиентами договорится, диски на кассеты бесплатно перепишем. И вперед. На эти кассеты знаешь желающих сколько будет. Тут главное, чтобы аппаратура в норме была, когда пишешь, и диск чтоб не хрипел, а то теперь все разбираются. А одному долго мне, понимаешь? Долго. Продавать я сам буду. Ты бы писал только. Ну, разик, может, попрошу кассеты отвезти. Как? Я говорю, что во всем этом не разбираюсь. — Эх, Витек, да зря я к Дмитрию Алексеевичу ходил, что ли? Все тебе у отца на аппаратуре покажу. Сможешь. Когда мы напились чаю и я уже одевался, Юра спросил: — А чего это ты вчера в гараж зашел? — Так, — говорю, — просто. Повидаться. Ничего я ему не сказал. Какая тут дискотека? На улице Юра догнал меня. Он был в тапках и с помойным ведром. — Ваньчику своему, — сказал он, — не говори. Он хлопнул меня по спине и пошел к дому. Отошел немного, обернулся: — Отцу, слышишь? Отцу тоже не надо. У нас в среду биология последняя. Выходим из кабинета — Борис Николаевич ждет. — Вы что думали — поговорили и все? А ну пошли. В лаборантскую заходим, а там и повернуться нельзя. Одних осциллографов две штуки, ещё приборы какие-то и коробки, коробки. Физик говорит: — Вы сюда посмотрите. И открывает узенькую такую дверь. Я думал — она наглухо заделана, а там маленькая мастерская оказалась. С токарным станком даже. — Шефы дали, — говорит Борис Николаевич. — Сначала думали — в большие мастерские пойдет, да только я тут из отпуска пришел, и вот — пожалуйста. Ну так что, начнем? И тут загремело. Ваньчик говорит: — Ой, я нечаянно. А у самого глобус в руках. Ободранный такой, пол-Европы нету. Борис Николаевич глобус взял, перед собой поднял. — Номер первый! Только у нас! Шаровая люстра — цветомузыка под потолком! Потряс он этот глобус, а там гремит внутри, катается что-то. — Это же надо, латунную ось сломали. И вытаскивает оттуда две половинки. — Так что делать будем? Новую искать или как? Ваньчик говорит: — Да ну ее, склеивать ее, что ли? Точно, Витька? Я эту ось взял, посмотрел. — Если горелкой, намертво можно спаять. Физик половинки в карман засунул. — Мнения ученых разошлись. Будем считать, что работа началась? И увел нас из мастерской. Мы с Ваньчиком коробки разбирали. Там чего-чего только не было: транзисторы, конденсаторы, катушенции всякие. У физика ящики как соты. Вот мы две коробки разобрали, за третью взялись — слышим, станок гудит. — О, — говорит Ваньчик, — посмотреть надо. И в мастерскую пошел. Ну и я за ним. Нас, вообще-то, на станке учили работать, какую-то ручку даже вытачивать давали, только из наших, я думаю, никто, как Борис Николаевич, не умеет. Я ещё не сообразил, что он делать собрался, а уже стружка во все стороны летит. Станок-то маленький. Из-за Бориса Николаевича и так ничего не видно, да ещё Ваньчик мельтешит. — Леха, — говорю, — стой смирно. А Борис Николаевич нам махнул, чтобы шли своим делом заниматься. Посидели ещё немного. Борис Николаевич станок выключил, из мастерской выходит. — Шабаш! На часы посмотрели, два часа прошло. Он к нам подходит, улыбается, а в руке держит что-то. — Ну как? И ту самую ось подает. И ведь все же сделал! Изломы резцом убрал, в обеих половинах отверстия высверлил и шпилькой их соединил. Ваньчик эту ось со всех сторон рассмотрел. — Ну, — говорит, — вещь… То свинтит, то развинтит, и так ее повернет и этак. Прямо не налюбуется. — Что, — говорю, — Леха, это тебе не резисторы раскладывать? Только это ведь Ваньчик. Сияет, как новый пятак, и ось гладит. — Это работа, это да! Перед школой задержались, я у Бориса Николаевича спрашиваю: — А вы где так научились? Он шляпу на очки сдвинул и говорит замогильным голосом: — Многое ведомо мне… Ваньчик вокруг физика так и ходит, так и ходит. — Борис Николаевич, научите, а? Ну научите, Борис Николаевич. Нам тоже на труде показывали, скажи, Витька. Сказал я. Жалко, что ли? У Ваньчика ведь вечно так: вынь ему да положь. Только, по правде, там и без станка работы будь здоров сколько. Борис Николаевич прибор какой-то откроет, а там пылища, ламп не хватает. Он зажмурится: «Ах-ах-ах! Глаза боятся!» И тащит его к себе на стол. А с Юрой мы почти неделю не виделись. Обиделся он на меня, что ли? Подумал, что не соглашусь, и обиделся? Или опять их куда-нибудь отправили? Прямо хоть у Ленки спрашивай, соседи как-никак. Ваньчик ко мне в пять часов заявился. — Ожидаются атмосферные осадки, — говорит, — пошли «ашникам» вкатим, а то скоро коробку зальет. Мы в хоккейной коробке в футбол играем. Вкатили. Стукали, пока мяч видно было. Подхожу к парадной — Юра на лавочке сидит. — Ого, — говорит, — давай лучше постоим, а то скамейка совсем грязная будет. Ну как насчет завтра, один с кассетами съездишь? Накрылась моя работа. — Ну и хорошо. Вот тебе адрес, найдешь его там, и договоритесь. Вечером мне позвони. Не забудь. Хоть бы спросил Ваньчик, почему я к Борису Николаевичу не иду. Надулся и все. Обижается, что я ему про себя не рассказываю, что ли? Ну и ладно, пусть что хочет думает. На той бумажке адрес комиссионного оказался. Маленький такой магазинчик, а на витрине труба граммофонная. Я к прилавку подошел. — Леню позовите, пожалуйста. За прилавком дверь, продавец в нее ногой стукнул. — Пигузов, на выход! Внутри магазина что-то упало, потом затопали. — Ну я, чего надо? Стоит и дергается, как будто у него руки-ноги на ниточках. Так и хочется остановить его, честное слово. — Надо-то чего, я на работе, между прочим. — Я, — говорю, — от Юры. Он меня за руку схватил — и внутрь. Там какие-то ящики, коробки и дверь во двор. — Спятил? — шипит мне в ухо. — Тут кадры знаешь какие — жлоб на жлобе. Завидуют, что все достать могу. Вы меня что, под монастырь хотите? Убивают его, можно подумать. — Домой ко мне придешь. Через два часа, понял? И опять ушел в своих коробках разбираться. Я уж подумал — дороги из этих дворов не найду. Прямо лабиринты какие-то. К Пигузову я пешком пошел. Топал до него, топал, а все равно ещё час оставался. Ладно, думаю, позвоню кому-нибудь, найду двушку и позвоню. Только ведь и звонить-то, как назло, некому: Ваньчик в лаборантской, а других телефонов наизусть не помню. Думал, думал — Ленкин вспомнил. Она его на своей половине парты написала, так эту половину мне как будто по телевизору показали. Ленка так Ленка! Позвоню, как будто уроки спросить. А там придумается что-нибудь. Я двушки не нашел, гривенник в автомат засунул, так поговорить захотелось. Кручу диск и соображаю: что придумается-то? У меня этот Леня в голове сидит, как четвертная контрольная, я, что ли, про него ей говорить буду? Базылева уже к телефону подошла. — Але! — кричит. — Але! А я трубку бросил и пошел из будки. Даже гривенника не жалко. Ну почему это такая ерунда получается? Ведь хорошее же дело делаем, а прячемся, как жулье какое-нибудь. Тому не скажи, этому не скажи! И не обманываем же никого. Или Юра этих своих знакомых стесняется? Я слонялся незнакомыми переулками и все время перед Лениным домом оказывался. Какое-то место заколдованное. Подумаешь, у кого какие знакомые бывают. До пенсии Юра будет им кассеты продавать, что ли? Наберем денег, и никакой нам Леня не нужен. Подумаешь, Пигузов. В магазин к нему, видите ли, нельзя. Так время и прошло. На часы посмотрел — опаздываю. До самой квартиры как ошпаренный бежал. Звонков там целых три штуки. Я выбрал, который почище, нажал. За дверью ещё звенит, а уже — блямс! — дверь открывается. Как будто эта бабка так у двери и сидела. Смотрит на меня в щелочку. — Тебе чего? Я стою, соображаю, как сказать, а она губами жует и на меня смотрит. — Гражданина Пигузова, — говорю. Тут дверь опять — блямс! — захлопнулась. Надо было мне Леню спрашивать. А она, оказывается, цепочку снимала. Стоим в прихожей, бабка очки надела. — К Леньке, что ли? А я думала — из милиции, как «гражданин»-то сказал. Без очков худо вижу. И пошла. Я говорю: — Бабушка, а комната его где? — А ты понюхай, разит откуда — там наш Ленечка и живет. Дверь сама открылась. Я и стукнул-то всего раза два. Пигузова не видно, а на диване лежит кто-то. Я говорю: — Можно? А там, оказывается, две комнаты, и Пигузов из второй выходит. — Чего на пороге стоишь? Дверь закрой, соседка опять рыбу жарит. Напустила, понимаешь, вони. Во дает, у самого воняет, как на помойке, а рыба ему помешала. — Ты чего бабке сказал? Ты ей скажи, что ты мне брат. Нет, лучше — племянник из Петрозаводска. Усек? Он все время по комнате носился и всякую дрянь в углы ногами расталкивал. — Старуха вредная, ей в крематорий пора, а она рыбу каждый день жарит. В милицию ходит. Тот человек на диване храпеть начал. — Устал, — говорит Пигузов, — наломался. Тебе Юрка сказал, что я барахло не беру? Ты для барахла других дураков ищи. Чего смеешься? У меня техника — экстра, мне фирменную музыку давай. За мою технику один чудак мотоцикл давал. Дурень, точно? Кто ж музыку на тарахтелку менять будет? Я говорю: — Техника-то где? У него в другой комнате в углу центр, куском обоев накрытый. Он обои снял, рукавом там чего-то потер. — Видал? А мне на эту аппаратуру смотреть жалко. Блоки исцарапаны, у одного фальшпанель краской заляпана, и ручки кто-то сменил, сразу видно: не те ручки. — Ну, кассеты свои давай! Кучей все на стол высыпал. Одну послушал, вторую. — Говорил ведь, чтоб ерунду не носили. Вот я тебе сейчас поставлю. Свои кассеты притащил, поставил одну. Ну музыка пошла! Поют вроде по-русски, а ничего не понять. — Класс, точно? Аркадий Северный. Ну, твоих я парочку возьму, чтоб Юрку не обижать. Деньги дает, я же вижу — за одну кассету. Я говорю: — За вторую-то? А он запсиховал сразу. — Много ты, сынок, понимаешь! — орет. — Мы с Юркой по телефону договаривались. Я вот ему скажу, как ты на его товаре заколачиваешь. Сопляк паршивый! Думаешь, если Псих не знает, так и можно все? Ничего, сынок, Псих сегодня не знает, а завтра — раз — и с приветом. А ну катись отсюда со своим барахлом! Понятно теперь, почему в комнате воняет: это от Ленечки. И слюной меня всего забрызгал. Ругаться начал, я думал — побьет. От стола оттащил. — Нет, — говорю, — врешь. Сначала я свое заберу. Кассеты свои забрал, а остальное в сумку ссыпал. Иду к двери и чувствую, как ему ударить хочется. Дверь на лестницу открываю, а у самого руки дрожат. Я же никого ещё не боялся так. Бабуля с кухни пришла, выпустила. Дома кассеты из сумки вынул — нету одной. Ленечка-то! Ясно теперь, зачем он со своими кассетами суету устроил. Пошел из автомата Юре звонить. Он говорит: — Ладно, сам я виноват, надо было мне к Ленечке ехать. Что он там про Психа говорил? Плевать, не обращай внимания. Пигузов тип, конечно, только не будет он шум поднимать. Ему шум поднимать никакого смысла. Сам же погорит. А тебе и вообще до этого дела нет, нам с тобой дальше раскручивать надо. А ты как думал? Ничего я не думал и отказываться не собирался. Нехорошо как-то было. Юра помолчал. — Никак мне без тебя, Витек, ну просто не выкрутиться. Скорей бы эта беготня кончилась, поговорили бы. ещё чуть-чуть — и я бы все Ваньчику про Юру рассказал. Ну просто напрочь забыл, что молчать надо. Уже рот раскрыл — вдруг кто-то сзади за руку тянет, а у Ваньчика лицо какое-то деревянное. Елки-палки, Гудилин! Вот подарочек-то. В руку вцепился — не вырвешь. — Поговорить надо. И тянет по коридору. Я обернулся — Ваньчик тоже идет. Гудилин говорит: — Этот, ржавый твой, пусть останется. Ваньчик ко мне совсем близко подошел. — Жди, — говорит, — больше. Отстану я, как же. Гудилин подумал и руку мою выпустил. — Зуб даю, мужики, бить не буду. Мы по лестнице до самой чердачной двери дошли. Я вниз посмотрел. Ваньчик на площадке стоит и кашляет как заведенный. Это чтобы я знал. — Слышь, Кухтин, ты того кадра что, знаешь? Я сперва не понял. — Ну того… Ну когда я на крыльце… — Юра? — Да почем я знаю, Юра он или кто там ещё! Вспомнил, в общем. Он чего, точно в музыке петрит или трепался? — А чего ему трепаться? — говорю. — Получше нас разбирается. — Ага. — Гудок вниз посмотрел. — Ну подожди тогда. Быстро на площадку вернулся. С коробкой. — Классная, Кухтин, вещь. Стереонаушники. Фирма. Видал? Там правда какая-то блестящая наклейка была, только я ее разглядеть не успел. Он коробку закрыл и сует ее мне в руки. — Знакомый продает, понял? Десять рублей — вообще, понимаешь, даром. Вот гад буду, сам бы взял, только есть уже. Ну, отнесешь своему Юре? К стене меня прижал, в живот коробкой тычет. Взял я эти наушники. — Ладно, — говорю. Хоть бы, думаю, отстал поскорей, а он, как увидел, что я уходить собрался, прямо взвился. — А задаток, — говорит, — кто давать будет? Вы там импортную вещь замотаете, а Гудилин отвечай? Задаток давай. Чего вылупился? Давай сколько есть. Не возьмет, так верну. Вот история. Мне папа с утра трешку на столовую выдал. Отдал я ему. Ваньчик ко мне поднялся, коробку повертел. — Я-то думал — он просто шпана, а он и спекулянт ещё. Тю-тю твоя треха. Нашел тоже с кем связываться. А я, честное слово, разозлился. — Ну да, — говорю, — ты у нас один умный. Чем по площадке внизу ходить, сам бы тут с Гудком попробовал. Так в класс врозь и вернулись. Не пошел я к Борису Николаевичу. Ну их! Нет, как до девчонок дойдет, ничего не поймешь. Такое придумают, что хочешь — стой, а хочешь — падай. Весь вечер соображал, как бы Ленку похитрее спросить. Только с утра с Ленкой уселся, она ко мне поворачивается и говорит: — Слушай, Кухтин, вы что, каждый день у Бориса Николаевича работаете? — А как же, — говорю, — человеку надо помочь. Там работы знаешь сколько. — А если ты один раз не придешь, человеку очень плохо будет? Вот въедливая! — Да не обижайся ты, Вить, просто я тебя сегодня в кино приглашаю. Я Ленку все уроки рассматривал: чего это с ней? Так ничего и не понял. Может, шутит? Какие там шутки! Только литература кончилась — она у нас последняя была — Ленка раз — и два билета на парту. Тут у меня Ваньчик стоит дожидается, а она мне свидание назначает. — Смотри, Кухтин, не опаздывай, ладно? Ваньчик стоит — рот до ушей, а у меня коленки, наверное, и те покраснели. Ну что за привычка дурацкая! Я от всего этого даже про свои вопросы забыл. На десять минут раньше пришел, думал — Ленку ждать буду. Ничего подобного: сидит в сквере на качелях, ногами болтает. — Ты, Витя, в кино пойдешь? — Билет, что ли, — спрашиваю, — потеряла? — Да ну тебя, ничего я не потеряла. И пошли мы вокруг сквера. Лена идет еле-еле и очень уж тихая какая-то. Вот привыкнешь к человеку в школе, а он — раз — и ещё какой-нибудь оказывается. Ну никогда бы не подумал, что Ленка столько времени молчать может. Мы сквер обошли — Ленка спрашивает: — Витя, а Юра где учится? — В кино, — говорю, — опоздаем. В техникуме он учится, а в каком — не знаю. Ты ему про меня докладываешь, могла бы и спросить. Говорила ведь с ним? Ленка вздохнула, но к кинотеатру поворачивает. — Юра, вообще-то, про моего отца спрашивал, а я вспомнила, как ты про своего говорил, что он во всякой радиотехнике разбирается здорово, ну я про него и сказала. Витя, а у них в техникум после какого класса берут? Мы уже с ней в зале сидим, уже свет не горит, а она все свое: — А техникум у них на какой улице? Ну чего она у меня все про Юру выпытывает? Был бы хоть фильм плохой, а то нормальная картина. Я шепчу: — Вопросы на бумажку перепиши, я тебе к четвергу отвечу. Долго молчала, я думал — фильм смотрит. — Витя, Витька, а день рождения у Юры когда? Ну зачем было в кино приглашать? А только после сеанса я ей ничего не сказал. Мы с ней рядом идем, а она ещё скучнее, чем перед кино была. Челкой своей не трясет, идет — в асфальт смотрит. Вот история. И про что с ней говорить-то — не придумаешь. Я ей около клена красивый лист подобрал — хоть ожила немного, прикладывает его к куртке по-всякому. Я спрашиваю: — Ты это куда после школы с такой сумищей бегаешь? Она листком махнула. — Тренируюсь, Витька. Папа говорит: «У тебя не руки, Елена, а веревочки». Вот и тренируюсь. В греблю хожу. Ничего, расшевелилась вроде. Я-то ее проводить хотел как полагается, а она около моего дома говорит: — Ладно, Витя, я пошла, а то вон тебя ждут уже. Я как Юру увидел, чуть не побежал сперва. Но он тоже быстро ко мне подошел. — Да где же ты, старик, пропадаешь? Ленка — чудачка, ну чего, спрашивается, ушла? Тут бы все сама и спросила. — Слушай, Витя, второй адрес есть. Я говорю: — Ладно. — Ну и нормально. Дня через два поедем. Да не волнуйся ты, первый раз вместе будем. Чуть я про наушники не забыл. Домой пришел, стол открываю — вот они! Я коробку схватил — и за Юрой. Хорошо, что он не торопился, я его быстро догнал. Он наушники в руках повертел. — На полчаса зайти ко мне можешь? Пошли. Юра у себя в комнате эти наушники в два счета разобрал. — Ну, видишь? А там внутри все канифолью заляпано и провода еле держатся. — Это они по частям откуда-то тянут, а собрать нормально не могут. — Понятно, — говорю, — завтра отдам, пусть глупей себя ищут. А Юра наушники внутри рассматривает, как будто интересное там увидел. Я ему через плечо заглянул — ничего, цифирки какие-то выдавлены, а больше ничего. Он ко мне повернулся. — Витя, что там Пигузов про Психа сказал? Ну, я повторил, что помнил, а он опять наушники рассматривает. Потом рукой махнул. — А ну их всех! Точно, Витек? Нам с тобой главное — клиента не упустить. Странно он сказал, и Ленечка тут зачем-то оказался. Я стал вспоминать, что мне Пигузов ещё говорил, а Юра наушники в ящик сбросил и деньги мне дает. — Знаешь, ты своему Гудилину лучше деньги отдай. Отдай, отдай. Неизвестно ещё, как получится. А дома ужинать сел — папа в кухню заходит. — Почитай, Витяй. Конверт мне подает. Я обрадовался: от мамы давно ничего не было. — Да ты не суетись, ничего там хорошего нет. И точно, мама ещё на месяц задерживается. Папа меня конвертом по макушке хлопнул. — Ну что, Витька, отменяется генеральная уборка? У покинутых мужчин Для уборки нет причин. На другой конец города ехать пришлось. Домина новый, большой, парадные на замках. Я вызывную кнопку нажал и говорю в микрофон: — К Владимиру Алексеевичу. Замок звякнул, мы и вошли. В квартире чистота — заходить страшно. Как будто и не живет никто. Владимир Алексеевич впустил нас, спрашивает: — Переписывать, что ли, будете? Хол вчера новые диски принес, с вертушкой возился, все проверял. Мои, говорит, парни придут переписывать, так чтобы все в норме было. Ну погодите тут, я сейчас. Нас в комнате оставил, а сам на кухню пошел. Красивый дядька, уже весь в морщинах, а все равно красивый. Идет — шагов не слышно. Он там посудой звенел, а я комнату рассматривал. На полу ковер мягкий, большой, я и расхаживаю. Юра говорит: — Смотри, как делать буду, в следующий раз один поедешь. — Ну, пошли, что ли, вундеркинды? Аппаратура у него на специальном стеллаже стояла. Подходим, я смотрю — «Каденция»! Я этот центр у Юры в блестящих книжках видел, он говорил, что сейчас ничего лучше и не бывает. — Так чего, любоваться будете или включить уже? Юра кивает, а я вспоминаю, что ему сейчас делать надо. Точно, чистую кассету вставил. — Нет, — это Юра Владимиру Алексеевичу говорит, — вы пластинку не ставьте сразу, пусть вертушка вхолостую покрутится. А я вспомнил: если все в порядке, на ленту никакой шум не запишется. Минут пять подождали, потом послушали. Тишина в колонках. Порядок, значит. Владимир Алексеевич этот у Юры за спиной стоит, курит. — Ах ты чудо-ребенок! А я уже чувствую, что все у Юры как надо. Вундеркинды, вундеркинды! До вертушки уже добрались, вот что! Мне эта проверка больше всех нравится. По краю диска насечки — черные, белые, и лампочка на них светит. Если скорость в порядке, эти насечки как будто на месте стоят, если нет — бегут в какую-нибудь сторону. Ну, тут-то они, понятно, намертво стояли, только Юра все равно регулятор покрутил. Побегали у него чуть-чуть. Этот, сзади, опять задымил. — Ну, наигрался? Да вижу, что можешь, вижу. Пиши уже. А пластинку на диск сам поставил. Не дал Юре. Все пустил и стоит, на свою «Каденцию» любуется. Мы уже почти до конца одну сторону дописали, совсем ерунда осталась. Вдруг — бац! — звук исчез. Владимир Алексеевич засуетился, аппаратуру выключил. — Сейчас, — говорит, — пацаны, сейчас. Ерунда какая-то. Подождем малость, перегрелась техника. Вчера же как зверь пахала. Немного подождали, он диск перевернул. Все нормально. — Ну я же говорил. Пластинка небось с дефектом. Только звукосниматель к концу подбираться начал, та же история: диск крутится, лампочки светятся, в колонках — глухо. Владимир Алексеевич прямо на месте завертелся. — Да я ж за эту чертову «Каденцию» такую прорву денег отвалил, что сказать неприлично. Что я теперь с ней, а? Мне эту шарманку заграничную кто чинить будет? Вы, пацаны, вот что, вы Холу скажите. Он же говорил, что разбирается. Черт его знает, может, и починит. Владимир Алексеевич опять с «Каденцией» возиться начал, а я вспомнил. Вспомнил, как про точно такое же папа Холстову рассказывал. Я Юре тихонько говорю: — Ты ему скажи про проводок-то, скажи, ну, помнишь, отец мой Холу… Юра сумку с кассетами подхватил. — Всего доброго, — говорит. И к выходу меня толкает. Так на площадке и очутились. Я говорю: — Ты чего? А он меня вниз тянет. Я уже на улице уперся. — Ну точно же, Юра, забыл ты, что ли? Все, как папа рассказывал. Чего он будет с ума сходить? Ведь цело там все внутри, цело! А Хол когда ещё придет, он, пока дождется, вообще спятит. Юра меня через дорогу перетащил, сумку свою на скамейку бросил. — Ты помолчать можешь? «Хол», «Хол»… Если хочешь знать, Хол сам этот проводок вчера сломал. Я его, думаешь, к Дмитрию Алексеевичу зачем приводил? Он же сам в этой технике ещё меньше меня понимает. — Так ведь в мастерской же работает… — В какой мастерской? Он эту мастерскую для твоего отца придумал. Он таким, как вот этот, аппаратуру достает, диски. А они, лопухи, ещё и верят, что он специалист. «Посмотрите, все ли в порядке, проверьте». Вот он этому вчера и посмотрел. Сам ведь заметил, точно, как твой отец сказал, так и сделано. Ему-то сто лет такого не придумать. — Фу ерунда, — говорю, — так ведь и чинить ему придется. Ведь придется же? — Ну что ты все спрашиваешь? Не спрашивал бы ты лучше, все же ясно. А ты если помогаешь, так и помогай. Чего мешать-то? Юра на меня так внимательно посмотрел, как будто сообразить хотел, правда я не понимаю или притворяюсь просто. — Сам ты, Витек, подумай: он же теперь до смерти боится, что деньги его накрылись, а Хол для него, лопуха, авторитет. Хол ему скажет, что аппаратуру как следует починить нельзя, так он ее хоть за сколько кому угодно продаст, чтобы сколько-нибудь денег вернуть. А уж тот, кто купит, выложит Холу за это дело. Всех же делов — один проводок заменить. Медленно как-то до меня доходило. — Ты что, с самого начала все знал? И с зонтиком на остановке?.. Юра сморщился. — Ну, знал. Все знал. Вас вот с отцом не знал, а так все. Ты, Витек, можешь не верить, только я теперь и без всех этих штучек, — он по сумке с кассетами хлопнул, — я просто так рад, что мы с тобой познакомились. А что Хол с аппаратурой крутит, так тебе-то что? У одного жлоба купит, другому продаст, подумаешь, большое дело. Так, Витек? Ты же не ему, ты же мне помогаешь! Юра звал меня сначала, потом догнал и шел рядом. Я не отвечал ему, и скоро он отстал. Я очень люблю, когда папа рассказывает, как он был студентом. Все смеются, и он от этого рассказывает ещё веселей. Когда у нас бывают папины друзья, они вспоминают хором, а мы с мамой хохочем как ненормальные. А теперь я, как предатель, привел их домой и они тоже слушали и смеялись и думали, как нас обмануть… Наверное, я больше никогда не смогу слушать папу и смеяться со всеми. Я и не заметил, как оказался в этом сквере. Жесткие листья катались в короткой траве. Из-под маленьких кустов выпрыгивал полосатый кот. Он хватал листья лапами, нюхал и отпускал на волю. Иногда на кота налетало сразу много листьев, он фыркал и лупил себя толстым хвостом. Было уже темно, когда я приехал домой. Папа стоял около парадной в домашних брюках, в куртке, накинутой на плечи. Он взял меня за подбородок, подержал так. — Ну, Витька… Я делал уроки, а под стеклом на столе мама переправлялась через реку на олене. На том берегу ее ждали люди, а она смотрела назад серьезно и внимательно. Она смотрела, как будто от нас с папой увозил ее олень через реку. Я про будильник напрочь забыл. Проснулся, а на часах уже ой-ой. Из дому как встрепанный выскочил и бегу. Так ведь на остановке Ваньчик меня ждал. Мы вдвоем до самой школы как полоумные неслись. Я уже в классе говорю: — Как там у вас, цвет от музыки не отвалился? До самого звонка проговорили, ничего не слышали. Базылева на уроке спрашивает: — Ты, Витька, чего такой разговорчивый? — Погода, — говорю, — хорошая. Посмотрел, а по стеклам в три ручья льется. Ваньчик после уроков говорит: — Витьк, Витьк, сгоняй за пирожками, а то Борис Николаевич уже ждет, а есть ужас как хочется. Бегу в угловую булочную, а сам думаю: «Вот номера, Ваньчик меня за пирожками посылает, а я как бобик бегаю. И ведь что удивительно: не обижаюсь». Я с пирожками прибежал, а их там человек пять. В лаборантской не помещаются, кто-то уже в кабинете тиски привернул, напильником скрипит. Борис Николаевич меня с кульком увидел. — Ага, — говорит, — отыскался след Тарасов. Ну, харчитесь, умельцы. Всех и рассмотрел, пока пирожки уминали. Двое ребят из девятых оказались, я их не знал раньше, а из параллельного седьмого — Капустин Пашка. И когда они успели? Я в лаборантскую пошел, хотел посмотреть, как Борис Николаевич точить будет. А у станка-то Ваньчик! Губу отставил, ручки крутит. Я прямо испугался. — Оставь, — говорю, — резец сломаешь. Борис Николаевич говорит: — Не сломает, он уже сломал что положено. Вот так. Пока я всяких там владельцев посещал, Ваньчик тут, можно сказать, в люди вышел. Я у физика спрашиваю: — Опять конденсаторы по коробкам раскладывать? А он два маленьких динамика достает. — У нас, — говорит, — гражданин Иваницкий в диск-жокеи метит. Будешь ему стереотелефоны делать. Годится? Работка, между прочим, ничего себе, не то что халтура гудилинская. Пока лишнюю бумагу из динамиков вырезал, вся спина мокрая стала. Вазелином, что осталось, смазываю, ну чтобы диффузор эластичный был, а сзади дышат. Я обернулся — Ваньчик стоит и всеми своими веснушками улыбается. И так мне легко стало, будто мама вернулась. — Ну чего тут у вас? — говорю. — Токарь. — Пекарь, — Ваньчик говорит. — Смотри, какой еж получился. А точно — еж. Это Пашка Капустин с девятиклассниками уже почти весь глобус лампочками утыкали. То есть лампочки-то Пашка приделывал, а ребята что-то паяли рядом. Ваньчик туда посмотрел. — Во, видал? Уже почти фильтры спаяли. Пашка лампочки покрасит, и готово дело — цветомузыка. Я ещё хотел посмотреть, что ребята делают, только Борис Николаевич вдруг объявил перерыв и стал на окнах шторы опускать. — Внимание, — говорит, — гвоздь программы. Иваницкий, полезай на стол, Кухтин, гаси свет. Такое тут началось! Они с Ваньчиком заранее, наверное, договорились. Ваньчик в темноте скачет, руками машет, а за ним лампа вспыхивает ярко-ярко. Ну прямо как ускоренная съемка или немое кино. Здорово! Потом Борис Николаевич свет зажег. — Ну как, ребята, стоит такую штуку в зале поставить? Ваньчик со стола слез. — Что надо стробоскоп, Борис Николаевич. — Ну и ладно. Физик на столе какие-то провода разъединил, ко мне обернулся: — Ты, Кухтин, тот ящик из-под стола выдвини, будь добр. Дернул я его двумя руками — тяжеленный он оказался — а оттуда всякое железо посыпалось. И штуки-то, главное, совсем непонятные, не придумаешь зачем. Я одну поднял — ну вроде треугольника из железного прутка, только углы скрученные. Подергал туда-сюда. — Борис Николаевич, это у вас что? А он железки на стол выложил. — Эй, мальчишки, кто тут грамотный? Мы перед столом толкаемся, а никто сказать не может. Потом Рогов из девятого взял этот треугольник, муфточку на нем повинтил, хоп — одна сторона открылась. — Карабин, Борис Николаевич? — Молодец, точно. Альпинистский карабин, а это крючья. Скальные, ледовые… — Так вы альпинист? Борис Николаевич крючья свои в ящик сгреб. — Да пожалуй, что нет, я путешествия больше любил. Тут Ваньчик не выдержал. — Вы с геологами, да? — Зачем с геологами — с друзьями. Я, понимаете, парни, очень не любил с друзьями прощаться: то одно сказать забудешь, то другое. А тут идешь неделю по тайге, неделю по горам, потом ещё что-нибудь, и каждый человек рядом, и никто никуда не спешит. Когда поход кончается, ты каждого по отдельности ну просто спиной чувствуешь, и они тебя тоже. Я уж позже понял, что для этого в тайгу ходить не обязательно, а тогда прямо тосковал в городе. Борис Николаевич стоял, крутил свой карабин на пальце и улыбался, как будто слушал приятное, и мы улыбались. За компанию. Потом кто-то говорит: — А теперь? — Теперь иногда встречаемся и вспоминаем, как все было. Это тоже здорово, когда есть что вспоминать. Тут он совсем разулыбался, а я спрашиваю: — А путешествия ваши? — Так я же и говорю: не в тайге дело. Я вот с вами после уроков сижу, и никакой тайги мне не нужно. Ваньчик совсем к Борису Николаевичу протиснулся. — А спиной вы нас тоже… Ну как в походе? — Непременно. Вот Капустин сейчас синхронизацию у осциллографа раскручивает. Точно, Капустин? Пашка от осциллографа так и скакнул. — Да ну вас, — говорит. Мы смеемся, а Ваньчик опять: — А почему я вас спиной не чувствую? — Спина, Иваницкий, от тяжести умнеет. Вот рюкзак потаскай лет пятнадцать — и будет она у тебя все видеть и все слышать. Просто удивительно, сколько в этой комнатухе просидеть можно. Борис Николаевич говорит: — Вы, мальчишки, что, хотите, чтобы ваши родители на меня министру пожаловались? А ну марш! Мы уходим, а он ещё сидит там, возится. Видно, Гудилин меня уже давно ждал. Сидит перед нашей парадной на лавочке, курит. — Ты чего, Кухтин, домой только ночевать ходишь? Остекленел я тебя ждать. Взял твой кадр «телефоны»? Я тут только и вспомнил, что деньги с собой ношу. Гудок деньги взял, а не уходит. Топчется около меня чего-то. — Слышь, Кухтин, а у твоего знакомого записи есть? Ну, на продажу. — Ого, — говорю, — у него этих записей пруд пруди. У него записей знаешь сколько… Все я забыл. Услышал про записи и забыл. Уже у меня условный рефлекс, что ли? — Так чего ты? — Гудок со скамейки вскочил. — Я же не просто так, я бы взял. Ушел я. Наговорил чего-то и ушел. Наторговался, хватит. Утром выхожу на остановку — здравствуйте пожалуйста! Базылева собственной персоной. — Привет соседям. Ленка стоит, челку свою на палец наматывает. — Ты, Витька, со мной что, не можешь серьезно разговаривать? Смотрю, а у нее глаза на мокром месте. Просто растерялся. — Брось, — говорю, — ну чего ты? Она челку накручивать перестала. — Витька, слушай, у Юры маму ночью на «скорой помощи» увезли, а он ничего не знает, не было его дома, не ночевал. Ты ведь знаешь, где его техникум, скажи. Предупредить же надо. Я и сказал, а Ленка уехала. А я потом сидел за партой и думал, что Ленке влетит, конечно, по первое число: взяла и в школу не пошла. И как это странно: Ленка простых замечаний как огня боится, а тут прогул. И ведь даже ничего сказать не попросила. Ну что зубы болят или там голова. Забыла она про все на свете, что ли? После уроков я спустился в вестибюль: вдруг Ленка там. Малыши из продленки возились в гардеробе, буфетчица в пустом буфете разговаривала с кем-то. Я подождал немного и пошел. Что-то у них случилось. «Скорую» так просто не вызовут. Что-то случилось у них. Юра не ночевал дома, мама нервничала. Нельзя сердечникам нервничать, совсем волноваться нельзя. Если бы Юра пришел домой, все было бы нормально. И тут я вдруг подумал, что это он из-за меня не пришел домой. Он надеялся на меня, а я ушел, я даже разговаривать с ним не стал. Я набирал номер, бил по рычагу, снова набирал… О чем можно говорить так долго? Ведь могут же позвонить из больницы, да мало ли что. А может, у них трубка плохо положена? А может, это я сам боюсь идти к Юре? Боюсь, потому что виноват, и торчу в этой дурацкой будке. В этот раз я долго ждал, пока мне откроют. Я подумал, что, наверное, Юра и видеть-то никого не хочет. Мы стояли в прихожей, и я не знал, что делать. Юра молчал и смотрел на меня. Я сказал: — Здравствуй. Он медленно взял мою руку и стиснул ее крепко, стиснул и подержал. В комнате я его спрашиваю: — Мама как? Он так выругался — я ошалел. Я от Юры ничего такого и не слышал. — Извини, — говорит, — у меня с отцом… Ну как тогда в гараже. При матери он меня, понимаешь, при матери! Я из дому убежал, ну и не знал ничего. — Ты что, всю ночь по городу ходил? — Да нет, есть у меня одно место. В общем, у Хала я ночевал. Никуда мне от него, видишь? И тут звонок. Юра говорит: — Подожди, — и открывать пошел. Он впустил кого-то, и они говорили в прихожей, а я ждал. Потом мне надоело ждать и я выглянул. Гудилин стоял в прихожей! Он совал Юре в ладонь какую-то бумажку и нудил: — Нужен ты мне… Псих велел, я и пришел. Видишь же, от Психа записка. Все велел забрать. Юра вынес из своей комнаты раскрытую коробку. Наушники! Точно такие, как я принес ему от Гудка, лежали в ней как попало. — А я, дурак, думал — тебе корпус случайно достался. Юра толкнул коробку к Гудилину. — Внутри-то все сам паял? — Ну сам, — сказал Гудок. Он расталкивал «телефоны», чтоб они в коробке ровней легли. — А что? — Паять не умеешь, вот что. И с Психом осторожней надо. Псих не любит, когда его деньги другим достаются. Ну ладно, катись. Гудилин забурчал чего-то и ушел. — И черт с ним, — сказал Юра, — так даже лучше. Само получилось. Теперь-то понял? Ну что же ты? Смотри сюда. Он те же наушники вытащил, разобрал опять. — Они корпуса с одного завода тянут, а всю начинку — с другого. Гудок корпус-то достал, а внутри всякую дрянь поставил. Я и подумал, что случайность. Это же последним идиотом надо быть, чтобы у Психа красть. Я говорю: — А у тебя-то они зачем были? — А я, Витек, Пигузову их отвожу. Я их по коробкам распихаю, заклею, импортные нашлепки для дураков налеплю — и к Пигузову. Ленечка что через магазин продаст, что так толкнет. Хол ведь тоже из этой конторы. Он меня и подцепил, когда «Ваганта» папаше доставал. Сразу сообразил, что мне деньги нужны. А про кассеты я потом придумал, у Психа-то не больно разживешься. Такие, Витек, дела. Я, знаешь, потом даже обрадовался, что ты ушел. На фиг ему, думаю, это надо? А ты сам вернулся. В общем: хочешь — помогай, хочешь — нет. Все же теперь знаешь. Мы разговаривали о всякой ерунде, пили чай с черствым хлебом, а Юра ждал. Я прямо чувствовал, как он ждет. Я сказал: — Слушай, тут Гудок про твои кассеты спрашивал. Дома я убрал кассеты в портфель и стал думать. Неужели Юра один не справился бы с этой ерундой? Подумаешь, туда-сюда кассеты возить. Или просто надоели они ему все до смерти? Такой Ленечка кому хочешь надоест, и Псих ещё какой-то. Что, Юра про маму им рассказывать будет, что ли? Ведь один же я знаю, для чего ему эти деньги. Никто, кроме меня, и не знает, какой он на самом-то деле. Я три перемены за Гудком ходил, еле дождался, пока он один останется. — Ну, чего надо? Наушники твой Юрка вернуть хочет? Так нету у меня денег. Подождет пускай. Никуда не денусь. — Да ладно, — говорю, — какие там деньги — ерунда. Ты про записи спрашивал, помнишь? — А у него записи как, в порядке? — Нормальные записи, — говорю. — Только денег у тебя все равно нету. — «Нету», «нету». Не твое дело, что у меня есть. Понял? У тебя кассеты с собой, что ли? Так ты, это, после уроков меня подожди. Я с магом подойду, а то вмажешь какую-нибудь «Во поле березу». Ага? Мы уже в класс зашли, смотрю в окно — по улице Гудилин несется. На все ему наплевать — уроки, не уроки. Захотел и побежал. Только странно он как-то побежал, не к дому совсем. После уроков выхожу — никого. Во все стороны посмотрел — нету Гудка. Договорились называется. Только от школы отошел, слышу: — Эй, Кухтин, оглох, что ли? Зовешь его, зовешь. Гудилин из парадной высунулся, рукой машет. — Давай сюда! Парадная проходная оказалась. Мы во дворик зашли, там около песочницы скамейка была. Я говорю: — Слушать будешь? Чего так сидеть-то? Он свой магнитофон из сумки вытащил. Возился с ним, возился. — Ладно дурака-то валять. Ставь, Вовик, кассету. А я и не заметил, как этот парень к нам подошел. Гудок задергался сразу. — Ага, Толик, ага. Толик его на край скамейки сдвинул, со мной сел. — Сколько за кассету хочешь? Я сказал. — Ну это можно. А ещё есть? — Есть, — говорю, — много. — Много — это хорошо. Ну ладно. Тебе Вовик все объяснит. Он к Гудку повернулся: — Понял, Вовик? Только смотри, чтоб без звона было. Если Псих про Виталика узнает, я тебе репу на сторону сверну. И так уже мимо Психа никуда не проскочишь. И в парадную ушел. Гудилин говорит: — Кассеты — мои. Давай. В карманы их затолкал. — Повезло тебе, Кухтин, ты Юрке скажи, чтобы позвонил обязательно. Телефон мне продиктовал. — Виталику сколько хочешь кассет толкнуть можно. Только я из парадной вышел, Ваньчик подходит. Без портфеля уже, наверное, у Бориса Николаевича оставил. — Ну чего, не придешь сегодня? Борис Николаевич тоже спрашивает. — Дела, — говорю. — Твои дела, они вон пошли. Ваньчик на трамвайную остановку показывает, а там ещё Гудилина видно. — Я за ним как дурак бегаю, а он с этим. Я только рукой махнул, отвечать не стал. Всего-то не скажешь. Он ещё постоял немного и пошел. Ваньчик идет, а я ему в спину смотрю. Почувствовал он, что ли? Обернулся, рукой махнул. — Приходи, Витюха, слышишь, приходи. Чудак, как будто мне самому не хочется. Юре я часа в четыре позвонил. — Ну, Витек, видишь? Что бы я без тебя делал? Диктуй телефон. Потом мне адрес дал. — Съездишь? Там работы минут на сорок. Один диск всего. Вечером звони. Я в этот раз даже магнитофон не проверил. Все думал, как там у Юры получится. Хорошо бы, чтоб получилось. Беготня эта надоела. До семи по городу ездил, все ждал, чтобы Юра уж точно вернулся. Он к телефону сразу подошел, ждал звонка, видно. — Что, Витя, новенького есть? Я говорю: — А у тебя-то? — Новенькое, Витек, нужно, новенькое! У меня там все слушали, а взяли одну кассету. Нам этого Виталика упускать нельзя. Он за стоящую музыку будь здоров отстегнет. У тебя-то как? — Все то же, — говорю, — как везде. — Ладно. — Юра листками пошуршал. — Есть у меня адресок интересный. Сам, правда, толком про него ничего не знаю, но съездить, говорят, надо. Завтра, Витек, а? Завтра съездишь? Я, наверное, долго молчал. Юра говорит: — Эй! Ну чего ты? Чего молчишь-то? Вместе поедем, слышишь? Вместе. Я домой пришел — папа на кухне ужинает. Я-то думал — он позже придет. — Привет, — говорю. Посмотрел он на меня: — Ужинай. Говорить после будем. Потом посуду вместе мыли. Он тарелки убрал, руки сполоснул. — Давай, Витя, рассказывай. Я уж думал — не заговорит. — А чего рассказывать-то? Сам ведь знаешь, контрольная через неделю, сегодня отметок не было. — Ты с Лешей что, поссорился? Какой-то он грустный был. — Никто с ним не ссорился. С ним захочешь — не поссоришься. Это он на меня наклепал? Заходил к нам, что ли? — Ох, Витька, никто на тебя не клепал. Говорю же — грустный человек был. Я его спросил, как дела, он мне про всякую цветомузыку чуть не полчаса толковал, прямо лекцию прочел. Только про тебя заговорили, сразу скис парень. «Витя что, — спрашиваю, — с вами не работает?» Молчит. «А где ж он тогда?» Молчит. Знаешь, Витька, времени у меня сейчас нет, но чувствую я, что путаешься ты в какой-то ерунде, и молчать тебе нет никакого смысла. Ну, накрутим мы тут с тобой, напутаем, а что матери скажем, когда вернется? — У меня что, личных дел не может быть? — Может, Витька, может. Только знаешь, из личных дел получаются замечательные семейные неприятности. Можешь поверить. И пошел из кухни. И я к себе пошел, уроки-то надо делать. Уже два часа прошло. Я наш с Ваньчиком катер крутил, была там у меня одна идея. Папа тихо вошел и стоит за спиной. Потом на чурбаке уселся. — Слушай, Витя, а чего к нам Юра не заходит? У меня все идеи из головы выскочили. Ну чего он про Юру заговорил? Видел он нас или просто так вспомнил? — Занят, — говорю, — вроде. Наверное, занят. — Да вы видитесь или нет? Я плечами пожал. — Странный он парень, тебе не показалось? Я люблю, чтобы папа у меня в комнате сидел, а тут еле дождался, пока уйдет. Все время молчать не будешь, а врать неохота. Мы друг другу не врем. А про Юру я понял. Это из-за того разговора про бедных и богатых. Папа Юру тогда про его знакомых спрашивал, удивительно даже, как он запомнил. Я бы, может, ему даже про Юриных родителей рассказал, папа бы все понял, но про Пигузова нельзя было говорить. Я мог сто раз повторять себе, что у нас все по-честному, что стоит Юре сказать «все», и не будет никаких Пигузовых, и можно будет опять говорить про себя все как есть. Но не мог я себе представить, как папа ходит по квартирам и крутит там всякие ручки или как Пигузов на него слюной брызгает. Не мог я этого представить, и все. А потом, когда уже в квартире было темно и тихо и только холодильник гудел за стенкой, я вспомнил, что папа рассказывал, как ему хотелось магнитофон. Он тогда учился в институте, а после лекций работал в разных местах, пока не накопил денег. И я подумал, что магнитофон — ерунда, что у нас с Юрой дело поважнее и что если на то пошло, то можно и Ленечку потерпеть. И только все равно не мог я себе представить папу в Ленечкиной вонючей комнате… Никогда бы не подумал, что у нас в городе такие переулочки есть. Дорога из булыжников, и тихо-тихо. Пока мы с Юрой до нужной парадной дошли, я всего трех прохожих насчитал. И в парадной ещё старик с бидоном по лестнице шаркал. Мы у двери звоним, а он так внимательно на нас смотрит. Не ходит сюда никто, что ли? Дверь долго не открывали. Сначала я решил, что хозяин нас рассматривает, только глазка-то в двери и не было. Он там шевелился, чем-то брякал и молчал. Юра сказал: — Здравствуйте. За дверью ещё громче возиться стали. — Ну конечно, конечно, здравствуйте! Только, ради бога, не машите руками, когда войдете, и вообще стойте смирно. Я вот сейчас с крючком разберусь. Ну, думаю, точно чудо какое-нибудь. Самый обычный дядька оказался. Худой только очень, и очки толстые, как две лупы. У него в этих очках глаза как будто от лица отдельно. Он говорит: — Все в порядке, как договаривались. В кухне подождите, притащу сейчас. Двигает что-то в комнате, топает. Юра из кухни в прихожую высунулся. — Извините, — говорит, — может, мы… — Ничего подобного, — отвечает из комнаты, — все в порядке. Просто у меня коридор узкий. И выходит. Я такого не видел ещё. Здоровенный граммофон, труба блестящая. Все как надо. Он его на стол поставил. — Ну вот. Только вы, братцы, трубу на голову не надевайте, а то прошлый раз ваш Петунков с лестницы свалился. Меня смех разобрал, а Юра с табуретки вскакивает. — Какой Петунков? Что мы, ненормальные, что ли, вашу трубу на голову надевать? — Как какой? Вы что, не из ДПШ, не из драмкружка? А я-то… Ну простите, ребята. Вчера из ДПШ, понимаете, звонили, им для спектакля опять граммофон нужен. «У вас, — говорят, — реквизит уникальный». Вот и перепутал. Ну ничего, разобрались. А вы-то по делу, наверное? Юра уже совсем куртку расстегнул. Жара на кухне. — Так звонили же вам насчет записей. Ну что придут к вам. Дядька этот даже очки снял. Думал, думал. — Ну аппаратуру вы у кого покупали? Юра перед ним стоит, а он через него в стенку смотрит. Потом очки опять надел. — Было, — говорит, — было. Только я у него аппаратуру покупать не стал. Не по купцу товар. Дорого очень. Вертушка у меня есть, замечательная вертушка. Без этого никак, диски беречь надо, а уж усилителем своим обойдусь. Не фирма, конечно, но чем богаты… Он вдруг вскочил. — Да вы раздевайтесь, ребята, в комнату пойдем. В прихожей говорит: — Боком идите. А там иначе и нельзя. Стеллажи в два ряда, а на стеллажах… Я сначала думал — книги, потом он верхний свет зажег — нет, смотрю, коробки какие-то. Он меня сзади под локоток поддерживает. — Ох, у меня тут все на честном слове держится. Так в комнату боком и забрались. И там коробки кругом. Он нас на середину вытолкнул. — Ну, добрый вечер, да? Степан Трофимович. А вас? Два стула из-за стола выдернул. — Прошу. Мы уселись, а он на нас сверху смотрит. — Чаю, ребята? Юра говорит: — Так мы вроде… — Стало быть, чаю. И в коридор протиснулся. Я спрашиваю: — Что это за коробки такие? — Ладно тебе, смотри, что там в углу. А в углу старинный проигрыватель. Стоит темный, полированный, ну прямо как из магазина, только рупора граммофонного нет. На боку медными буквами написано: «Идиллия». Юра по сторонам посмотрел. — Честное слово, понял! Это же у него пластинки в коробках, вот что. Коллекционер он. У него «Идиллия» — это для старых пластинок. Я к этим полкам с пластинками подошел, на одной коробке читаю: — «А. В. Степанов. 1. Холера. 2. 25 рублей». Ничего себе пластиночка! А Степан Трофимович из кухни еле слышно кричит: — Юра, Витя, чай готов! А в кухне везде журналы лежат. Я их сразу не заметил. Старые журналы, с ятями ещё. Я один открыл наугад, а там заголовочек — хоть в «Крокодил» посылай: «Новый вид музыкальной кровати». Только Юре хотел показать, Степан Трофимович говорит: — Ну что, в комнату пойдем? Я вас, братцы, без музыки не отпущу. Аппаратура в самой дальней комнате была. Он выбрал на стеллаже коробку, подержал одну пластинку, оглянулся на нас и взял другую. Она как будто всегда была, эта музыка, и я ее сразу узнал, хоть не слышал никогда. Мне даже почудилось, будто у меня внутри оставалось специально для нее пустое место и она теперь в эту пустоту входила. Наверное, все это как-то называлось, только слова не вспоминались никак… А музыка отодвигалась от нас все дальше, пока ее совсем не стало слышно. Теперь она, наверное, была где-то далеко, а мы трое сидели в пустой комнате. Степан Трофимович убрал пластинку. — Мне тут один говорит — пластинки продавать: деньги, мол, на усилитель будут. «Вы, — говорит, — будете иметь прекрасную частотную характеристику». Чудак, ей-богу. Можно подумать, музыка из частотной характеристики получается… Ну, что ещё слушать будем? Час, наверное, слушали. Юра Степану Трофимовичу говорит: — Здорово! А у нас-то почти и нет ничего. Точно, Витек? — Конечно, — отвечаю, — ездишь, ездишь, а толку никакого. — Мальчишки… — Степан Трофимович со стулом к Юре придвинулся. — Мальчишки, да это ж замечательно просто! Вы, конечно, популярную музыку собираете? Только как же это вы? Ведь дорого, чертовски дорого! Я чувствую, что он как-то все по-своему понимает. Только объяснить хотел, Юра говорит: — Так мы пока кассеты коллекционируем, Степан Трофимович. Ездим, ищем, а везде одно и то же. В общем, он Юрин телефон взял. — Будет что-нибудь — позвоню. На улице я спрашиваю: — Ты чего? Какие мы коллекционеры? — Ну видел же ты, Витек, как дед обрадовался. А представляешь — я бы ему все как есть рассказал… Не смог я, Витек. Не смог, и все тут. Из автобуса вышли, прощаемся. Юра вдруг улыбнулся: — «Частотная характеристика»… Нет, это тебе не Пигузов. Слышишь, Витек, а музыку-то искать надо. Странная у меня жизнь пошла. В списке адресов я уже половину вычеркнул, а новой музыки не было совсем. Люди отличались только адресами. Я мог заранее сказать, что мне дадут переписывать, какая аппаратура будет в квартире и как хозяин будет выспрашивать, нет ли новых дисков. «Такие люди есть, — говорили мне. — Всё добыть могут. Ну абсолютно всё». На уроках Ленка Базылева пихала меня острым локтем: «Витька, не спи, ты сегодня уже третий раз спишь». Как уроки делал — непонятно. С Ваньчиком мы виделись только в школе. Он рассказывал мне про Бориса Николаевича, но в лаборантскую больше не звал и про мои дела не спрашивал. Один раз в большую перемену я искал Ваньчика, чтобы позвать на улицу. Он исчез сразу после урока, и я поднялся к кабинету физики. Он там и на переменках крутился. Я голову просунул в дверь и позвал. — Ага! — крикнул Ваньчик из лаборантской. — Здорово, мужики! Оборачиваюсь — Ляшин из седьмого «а». — А Борис Николаевич где? Ваньчик говорит: — К уроку вернется. Ляшин меня в сторону тянет. — Слушай, Кухтин, хорошее дело надо сделать. Вы у Бориса каждый день вкалываете? Я на Ваньчика оглядываюсь, а Ляшин торопит: — Ну чего ты, заснул, что ли? Ваньчик ко мне шагнул. — Ну я каждый день хожу, а что? — Слушай, Леха, он у вас в классе задачи для контрольной на карточках раздает? Ну белые такие бумажки с номерами! Что он их, домой, что ли, носит? Нет, верно ведь. Вместе-то в темпе найдем. Он куда-нибудь после уроков выйдет — и найдем. Я их в соседнем классе перепишу, а ты, Иваницкий, на место положишь. Не следит же Борька за вами. Вышел, вошел — не на уроке ведь. Я Ляшину в переносицу уставился и смотрю, как будто там кино. На некоторых такой приемчик очень действует. Он заморгал, как будто в глаза попало. — Ну чего, чего? Лешка часы снял и в карман сунул. — Катись. — Чего-чего? — Катись, понял? Только очень быстро катись. И правда, быстро укатился. А Ваньчик смотрит на меня и смеется: — Гипнотизер. Перемена, жаль, кончилась, так на улицу и не успели. В тот день мы с Лехой долго по домам расходились. То он меня немного проводит, то я его. Разговаривали. Я только около своей парадной про Юру вспомнил. Сразу звонить побежал, ведь два дня уже не виделись. — Приходи, — говорит. — Сейчас прямо приходи. Деньги возьмешь. Вчера Трофимыч звонил, что-то такое нашлось у дедушки. Он меня сегодня ждет, а я не могу. К маме надо в больницу. Нехорошо там, понимаешь? Он меня в квартиру впустил — и сразу на кухню. — Сейчас, — говорит, — вместе выйдем. Курагу вот упакую, и пойдем. Весь город я за этой курагой обегал. «Нине Анатольевне Ступиной». Юра буквы красным обвел, чтоб видно было. — День сегодня не впускной, Витек. Вдруг не прорвусь, хоть передача ей будет. Из дома только вышли, дверь сзади как грохнет. — Витя, Кухтин! И Базылева несется. Ну как будто ждала, когда мы выйдем. Я уж думал — беда какая-нибудь, а она перед нами остановилась и спрашивает: — Ты, Витька, номера по физике записал? На Юру смотрит, а мне про номера говорит. — Вспомни, Кухтин, что тебе стоит, а то я, кроме физики, уже все сделала. Вот честное слово! Юра говорит: — Не могу я, ребята, ждать, вы со своими номерами разбирайтесь, а я пойду. Он уходит, а Ленка про номера свои забыла, стоит и смотрит. Он две парадных прошел — Ленка как крикнет: — Привет Нине Анатольевне, Юра! От меня привет! Я говорю ей: — Ты чего, Ленка, у нас и физики-то завтра нет, успеешь ещё. Рукой махнула. — Конечно, успею. Знаешь, Витя, у Юры все очень плохо. — Чего ж, — говорю, — хорошего — мать в больнице. — Нет, нет, все плохо. И мама, и все. Ты ничего не знаешь? — Нечего мне, Базылева, знать. Я сейчас к одному отличному деду иду. Хочешь, пошли, а то ты со своей физикой совсем зациклилась. Только знаешь что, Ленка, быстрей шагай. Я, как Юра тогда, не стал ждать, пока он откроет. — Здравствуйте, Степан Трофимович. — Обязательно, обязательно добрый вечер! И голос вроде знакомый. Я ведь вас знаю, да? Вы ведь руками махать не будете? Я Ленке подмигнул: говорил же — дед что надо. Он свой крючок наконец откинул. — Витя! Вот так гость. На площадку посмотрел. — А Юра, где Юра? Ленка говорит: — Здравствуйте. Юра не мог, вам привет от Юры. Мы между стеллажами за ним идем, он к Ленке оборачивается. — Я, знаешь, так и думал, что они ещё придут. Они музыку хорошо слушали. И опять нас в комнату тянет. В середине комнаты у стола посадил, а сам стоит и за плечи меня держит. — И чаю, как в тот раз, да, Витя? Ленка говорит: — Мы дома знаете сколько чаю пьем? Так чайник на огне и держим. А сама на Трофимыча во все глаза глядит. Понравился ей дед. Я в жизни столько чаю не пил. Ложкой в стакане кручу, а сам думаю: как начать-то? Степан Трофимович нас баночками с вареньем со всех сторон загородил. Ленка уже, по-моему, изо всех попробовала. Ну нисколько не стесняется. — Замечательное варенье. У меня мама так не умеет. Я его спрашиваю: — Это вы все сами варите? Он засмеялся: — А ты думал, что старик только пластинки слушать может? Нет, брат, у меня, между прочим, и профессия есть, и работа была, пока на пенсию не вышел. Иногда, знаешь, самому удивительно, когда все это собралось. Он показал на стеллажи. — Я, понимаешь, геодезист, по полгода в экспедициях. Только дома обживешься — давай собирайся. — Понятно, — говорю, — такая работа. У меня у самого мама геолог. Степан Трофимович как будто даже обрадовался. — Ну я же вижу, самостоятельный ты. Мой старший тоже рано все делать научился. А с пластинками — это тоже, знаешь, история. Он нам ещё чаю налил, а я думаю: «Ладно, если про пластинки, то ничего. Тут я ему в нужном месте напомню». — Я, Витя, геодезистом ещё до войны стал, тогда-то нас больше землемерами называли, только я все равно и буссоль, и теодолит, и дальномеры разные — знал я это. Ну и здоровый был. Вот и попал в морские артиллеристы, в Кронштадте служил. А уж когда война началась и часть пушек на берег перетащили, стал я береговой артиллерист. У нас пушка Б-один называлась. И вот, знаешь, стоит наша батарея на краю города, а рядом домишко. И такой домишко, что от каждого нашего залпа подпрыгивает, а уж когда по нам бьют, то кажется — от одного грохота рассыплется. Уж хозяину говорили, чтоб в город подальше от батареи переселялся. «Я, — отвечает, — человек старый, одинокий, мне от смерти неприлично бегать». Но щель, понимаешь, у себя во дворе отрыл и с вещичками во время обстрела туда прятался. Нам с батареи видно было. Только уже в конце зимы подходит ко мне один краснофлотец и докладывает, что сосед наш, оказывается, в щели патефон спасает и что желательно бы у него этот патефон на продукты выменять, чтобы на батарее музыка своя была. Ну, наэкономили мы две буханки, и пошел я в гости. Сосед сидел хвойный отвар пил. От цинги. Только я объяснил ему, что к чему, вскакивает он и ну кричать. «Очень, — кричит, — досадно, что наш моряк, а тем более командир, не понимает, что не все купить можно!» Я, Витя, прямо перепугался. Думал — он от своего крика свалится. Сил-то в старике никаких нет. А он отдышался и уже довольно спокойно говорит: «Это, конечно, очень забавно, когда старый дурень под обстрелом с патефоном бегает, но краснофлотец ваш большой путаник». И открывает передо мной патефонный чемоданчик, а там никакого патефона, одни пластинки. А он ещё и шкаф распахивает, и там тоже пластинки рядами стоят. Сел он перед дверцами на табуретку и глаза от усталости прикрыл. «Сережино это. Сергей, как вы, — моряк, старше только, в гражданскую здесь, на Балтике, воевал. Он уже потом писателем стал и пластинки собирать начал. Я его с лета не видел. Как он коллекцию ко мне перевез, так и не виделись. Самое ценное в чемоданчик сложил. «Береги, — говорит, — отец, по возможности». И ушел. Вот и сижу я тут с вами, потому что куда я с обозом этим? Сколько домов разбито, в общежитиях теснота, ночью по команде поворачиваются, а тут для одних пластинок чуть не дом нужен. Совсем, скажут, из ума выжил. А патефон возьмите, на что мне патефон, я без Сережи музыку слушать не буду. Возьмите, возьмите! Не у меня одного пластинки есть. Поищете — найдете». Так я, Леночка, и ушел без пластинок. Других мы нигде не нашли, и забыл я про этого деда с его музыкой начисто, не до того было. Только в начале апреля приходит он сам. Я, знаешь, тогда уже всякого насмотрелся, сразу понял: недолго ему свои пластинки беречь осталось. Сгрызла его цинга. Валенки разрезаны — ноги распухшие не влезают, — голос еле слышен, а от самого землей пахнет. Тогда таких много было. Но чемодан свой, понимаешь, на саночках везет. Одной рукой за веревку тянет, в другой лыжная палка бамбуковая, чтобы не упасть. Я ему лихо так: привет, мол, соседям! А он на саночки сел и рукой махнул. «Не надо, — говорит, — тут и без вас шуму хватает. Возьмите лучше пластинки, а я пойду лягу. Ежели время будет, зайдите завтра. Похороните. Копать не надо, в щели засыпьте и все. Там, кроме меня, прятаться некому. И разговоров не надо, отвык я от разговоров. Сюда вот только посмотрите». Открывает свои пластинки и показывает мне. «Видите? Сережин знак». А на конвертах квадратики бумажные наклеены, и буквы на них: КО. «Колобов он, Сергей Колобов, а я его пластинки вам передаю». Встал со своих санок и пошел. Я кричу: «Палку забыли, возьмите!» И к нему. Он повернулся и уже совсем еле-еле говорит: «Ни в коем случае. Из бамбука будете патефонные иголки делать. Слышите? Только из бамбука. От железных пластинки снашиваются». Ну, понимаешь, Витя, я эти пластинки поначалу никому не давал. Только потом все как-то забылось. Сгладилось, что ли? И главное, понял-то я не сразу, что старик этот тоже на свой лад воевал. Уйди он к людям, глядишь, и пожил бы ещё. Так нет, дал себе команду: «Ни шагу назад!» — и все. Ну а как одна пластинка осталась, спохватился я. После войны попробовал другие колобовские диски искать, их в том домишке много было. Только больше мне буквы «КО» не попадались, а всякого другого много набралось, сам видишь. Ленка сидит — щеки у нее красные-красные — и даже не моргнет ни разу. Я говорю: — А эта… Ну, та пластинка. Ее посмотреть можно. Степан Трофимович чай допил. — Пошли, — говорит. Я даже руки за спину убрал, а Базылева сбоку стоит, локоть мой стиснула и прямо в ухо дышит. Он перед нами конверт подержал и в отдельную коробку спрятал. Я на пластинке прочел: «Трио сестер Босвелл». И буковки «КО» в углу на машинке отпечатаны. Ленка мой локоть отпустила и спрашивает: — А сам-то он где? — Видишь ты, Леночка, какая история. Уж сколько там жизни пластинке отпущено, уронил — и нет ее, а вот пережила хозяина. Степан Трофимович по комнате походил. — И вот, знаешь, чем дальше, тем меньше надежды, что я колобовский диск найду, а остановиться уже не могу. Такая вот, Витя, история. Ты, поди, уже думаешь, что я забыл, зачем Юре звонил? Он в соседнюю комнату вышел и с пакетом возвращается. — Вот. Я ведь с самого начала знал, где для вас интересную музыку найти. У меня такие вещи сын собирает. Тоже, понимаешь, музыкой ушибленный. А что сразу не сказал, так мы, коллекционеры, со странностями. Ну откуда я знал, даст он вам пластинки или нет? Он, правда, для первого раза только дубликаты взять разрешил, ну двойные экземпляры, они для обмена у него, а уж дальше-то видно будет. Я таких конвертов никогда и не видел. Там чего-чего только не было: чудовища доисторические, айсберги… Я из кармана деньги вынул, а он головой качает: — Ну что вы, ребятки, придумали, не надо мне от вас денег никаких. Возьмешь ты эти диски, перепишешь спокойно и вернешь. Все равно у меня кассетника нет. Так мы с тобой сегодня поговорили, а ты — деньги. Это тебе спасибо, что зашел. Ну вот бумажку с вашими адресами возьму, пожалуй. А сумка-то у тебя для пластинок есть? Мы в прихожей одеваемся, а мне из-за этих денег неудобно — ну прямо вспотел весь. И Лена странно смотрит. Не знает же она ничего. Я уже прощаться хотел, а Степан Трофимович тоже за шапку берется. — Вы, Степан Трофимович, не беспокойтесь, я аккуратно. — Да что ты, Витя, просто у меня вторая смена начинается. С восьми до десяти с внуком сижу. Младший сын на вечернем учится, жена его тоже. Юре привет. С Базылевой до самого ее дома дошли. Во дворе стоим. — Витя, а вы с Юрой ещё к Степану Трофимовичу пойдете? — А что, — говорю, — может, и пойдем. Если надо будет. — А я обязательно пойду. Эх ты, Кухтин! Я и домой не заходил, все Юре по телефону рассказал. — Ну, Витек, завтра из школы прямо ко мне. Все перепишем — и вперед. А скажи, есть люди! Я эти пластинки каждую в две газеты завернул. Еле сумка в парту влезла. На перемене в буфет пошел, по лестнице спускаюсь — Ленка бежит снизу. — Кухтин, Витя! И вниз меня тянет. Я через ступеньки прыгаю, еле успеваю. До вестибюля доскакали — она меня отпустила. — Иди, Витя, иди. Вот ещё новости, куда мне идти? Стою посреди раздевалки столбом, вдруг — Юра. Я так удивился, смотрю на него и молчу. Он ближе подошел. — Спасибо, Ленточка. Ко мне повернулся. — У тебя диски? Порядок. После уроков на остановку приходи. Я Виталику звонил, на сегодня уговорились. Аппаратура у него нормальная, я смотрел, прямо там перепишем. Ну что ты? Завтра же Трофимычу пластинки вернем. Боишься, что ли? Ничего с ними не сделается. Это тебе не Ленечка. Ну, пока, мне ещё к маме заехать надо. Я на последнем уроке только и думал про Юру, как он меня на остановке ждет. Сумку из парты вытащил, на коленях держу. Только зазвенело, вскочил — и к двери. В коридор вылетаю — около двери Ляшин стоит, а с ним ещё двое из десятого. Тоже гудилинская контора. Один поперек дороги ногу вытянул, я еле перепрыгнуть успел. — Сейчас запрыгаешь, точно, парни? Ляшин меня вперед пихнул. — Отвали. Иди, Кухтин, куда шел. Я к подоконнику пристроился, пластинки в сумке перекладываю, чтобы нести удобней было, а из класса народ уже вовсю пошел. Пока я с сумкой возился, в коридоре стало тихо. Поворачиваюсь — Ваньчик в дверях стоит. Ляшин ногой, как шлагбаумом, в дверь перед ним уперся, а эти двое из десятого со смеху помирают. Ляшин на своих оглянулся, ногу опустил. — Ты, мальчик, зачем товарищей подводишь? Вот так. Схлопотал, значит, Ляшин свою пару по физике. Ваньчик оглянулся. Не было, кроме нас, в пустом коридоре никого. — Ну чего таращишься, Иваницкий? Физика своего ищешь? Вместе пошли поищем. Я с пластинками стою, а они по коридору уходят. Ваньчик в самом конце обернулся. — Слышь, Кухтин, ты сумку свою крепче держи, упадет. Дверь на первом этаже хлопнула. Все. Ну кому тут объяснишь. Сумка с пластинками болталась и почти задевала ступеньки. Я подхватил ее двумя руками. Теперь ещё поскользнуться… Один этаж, другой… Я не знал, где искать Бориса Николаевича, кабинет был закрыт. Запертая дверь гремела, я тряс ее, тряс. — Что шумишь, Кухтин? Он незаметно подошел, цепко меня за плечо взял. — Ваньчик там, Ваньчик? — Да оставь ты ее. Где Ваньчик, что? — Ну поругался со мной, на меня обиделся. Борис Николаевич, он вас послушается. Позовите его, Борис Николаевич! ещё немного — я бы все ему рассказал. Физик пошел вниз по лестнице, потом оглянулся на меня и стал прыгать через две ступеньки сразу. Когда я вышел из школы, на крыльце никого не было, я остановился на минутку, но они, видно, ушли в самую глубину двора, и я ничего не расслышал, только трамвай постукивал за углом и малыш в красном пальто гремел велосипедным звонком. Я бежал на остановку, перехватывал неудобную сумку, а он все тренькал и тренькал у меня за спиной. Юра, наверное, адрес этого Виталика наизусть выучил. Мы стояли на трамвайной площадке, а он бумажку с адресом перед собой остановки три держал. То на нее посмотрит, то в окно… Проехать боялся, что ли? Потом говорит: — Ладно, далеко ещё. Сумку к стене коленом прижал, чтобы не болталась. — Знаешь, Витек, мы с тобой теперь перерыв сделаем. Ну, после Виталика. Мама из больницы выйдет — в гости к нам придешь. Съездим куда-нибудь в воскресенье. Точно? С Ваньчиком твоим съездим, а? Минут сорок мы в трамвае тряслись. Юра остановку узнал, заторопился. Из трамвая выскочили — он говорит: — Давай сумку, устал ведь. Да не бойся ты, не уроню. Я и без сумки за ним еле поспеваю, а Юра ещё торопит: — Давай, Витек, давай! И головой по сторонам крутит. Там впереди дом в лесах был, мы за него повернули. Юра остановился, смотрит вперед и говорит почему-то шепотом: — Слушай, Витек, ну чего тебе к Виталику тащиться? Время у меня сегодня есть, что мы там вдвоем делать будем? Проводил ты меня, и хватит. ещё к физику своему успеешь. Как он про Бориса сказал, я сразу Ваньчика вспомнил. Слушаю Юру и стою. Молчу и все. — Ну что ты молчишь? Я ж тебя по-человечески прошу. А сам не на меня, а опять вперед смотрит. Я поглядел туда — никого. Одна серая «Победа» у тротуара стоит. Он подождал немного, подумал. — Ладно, может, обойдется. Пошли, Витек. Тут двором хороший кусок срезать можно. Мне Виталик объяснял. Из подворотни угол его дома виден. Наверное, в доме начинался капитальный ремонт и жильцов уже выселили. Дверь в квартиру под дворовой аркой была приоткрыта, и бочка, вымазанная белым, стояла рядом. Я хотел крикнуть Юре, чтобы он не махал сумкой — она у него как маятник качалась, — и тут из квартиры они вышли. Я сначала ничего такого и не подумал — ну вышли и вышли. Я бы, может, и сам в эту квартиру зашел, если бы не торопились. Интересно же. — Пришли, отцы? Они даже рук из карманов не вынули. Гудок с Толиком стояли перед Юрой, другие двое сзади. — Ну чего, Юрик, накапал кто-то Психу про твою самодеятельность. Псих велел тебе премию организовать. — Сам же ты договаривался. — Юра смотрел прямо на Толика. — Сам же на Виталика вывел. И этот козел с наушниками. — А про это ты забыл. И вдруг два раза сильно и быстро Толик ударил Юру в лицо. Я успел дать с размаху кулаком по чей-то спине и ткнулся головой в стенку. Руку мне вывернули так, что я согнулся пополам и, кроме пары ног в джинсах, ничего сзади не видел. Рядом возились, топали. — Пусти, рожа, никуда я не денусь! Слышишь? — По-тихому надо, по-тихому. Ты отдаешь Психу место, где диски взял, а Псих тебя опять любит. Он сейчас сюда придет, и ты ему все скажешь. Ты не скажешь — Псих его вот колоть будет. — Шестерка он, не знает он ничего. Совсем я дурной, что ли? — Ты это Психу сейчас расскажешь. — Врешь, я сначала про Виталика расскажу и про наушники, которые этот дурень крал. Годится? — Ну ты… Говори чего хочешь. — Парня отпусти. — Толик, Толик… — Тот, который держал меня, засуетился, задергался. — Псих из машины вышел. Он вдруг резко выпрямил меня и швырнул в приоткрытую дверь. Сначала было только темно, больно стало потом. Я отнял лицо от стены и сдвинул шапку. Кусок плинтуса не давал двери закрыться до конца. Чья-то спина была видна мне сквозь щель. — Дай, Юра, адрес. Спокойно просил, очень спокойно. — Ты, Псих, этим адресом подавишься! Я даже удар слышал. Спина отодвинулась. Юра сидел на асфальте. Гудок подхватил сумку, передал кому-то. — Ну вот, одну раздавили. Теперь я видел Психа хорошо, во весь рост. Он вытащил конверты с пластинками из сумки. — Это тебе, Вовик, за труды. А тебе, Юра, неделя сроку. Узнал я этого гада, узнал! Это был тот, который первого сентября Гудка перед школой хлестал. Я смотрел, как он садится в машину. И «Победа» его. Нельзя спутать. Она такая новая, как будто с завода только что. Голова кружилась очень сильно. Я помог Юре, мы постояли в подворотне, сквозь двор прошли на соседнюю улицу. У автомата с газировкой Юра намочил платок. — Постой, вытрусь немного. Он слизнул кровь. — Порядок с пластинками. На одну я грохнулся, а с остальными полный порядок. Аккуратные ребята, ни одной не уронили, сволочи! Вынул из обвисшей сумки конверт с айсбергами. — Врезали вечным льдам. Черные осколки сыпались из блестящего конверта. На улице мы остановились. Я вытряс кусочки пластинки из пластиковой сумки и запихивал ее в портфель. Две девочки в одинаковых сапожках остановились перед Юрой. Он провел пальцем по разбитым губам. — Вы чего в лужу залезли? — Больно? — спросила одна. — Ах вы девчонки. Юра протянул им конверт: — Ваши айсберги, держите. Мы сидели на лавочке у трамвайной остановки и молчали. Трамваи один за другим захлопывали двери, искры сыпались на асфальт. Даже жлобов этих ругать не хотелось. А чего ругать-то? Звали нас сюда, что ли? Сами, можно сказать, напросились. Юра по коленке себя хлопнул. Встал. — Я один, Витя, один пойду. Пока. Все, жаловаться больше некому. Остался — Гудок. Гудилин Вовик. Я ехал домой и воображал, что вот прихожу, а мама вернулась, и как будто все хорошо, и чемодан стоит в прихожей, пакеты всякие валяются. Она скажет: «Иди сюда, чудо мое», а папа будет торопить, потому что обед стынет. Папа сказал: — Леша приходил. Скажи ты мне наконец: что там у вас происходит? — Ничего у нас не происходит, нормально все. — Это значит «нормально», когда у одного лица не видно — синяки сплошные, а у другого ни царапины? Я говорю: — Ты что, хочешь, чтобы и мне насовали? — Некоторым, — говорит, — полезно. Иногда. — Ну вот за Ваньчика и радуйся, ему теперь надолго хватит. Он на меня посмотрел как чужой. Я повернулся и в комнату пошел. — А ну стой! Леша знаешь зачем приходил? Или тебе и это неинтересно? Я в дверях остановился и жду. — На столе посмотришь. Не завидую я тебе, Виктор. Эти две книги я издали узнал. «В дебрях Уссурийского края». В прошлом году я Ваньчику на день рождения подарил. Долго надпись выдумывал. Теперь опять мои. Хорошо, что у меня в комнате дверь на крючок запирается. Никого я сейчас видеть не мог, никого. Воображал, дурень, как мама вернется. Только ей этого и не хватало. Что же это со мной делается? Ведь я же для всех теперь гад последний. Я-то думал, что папа про Ваньчика прибавил. Нет, все точно, одни синяки, даже веснушек не видно. На Лешку мне прямо жалко смотреть было. И не обернется, как будто меня и в классе нет. На уроке Базылева меня за рукав тянет. — Витька, Витька, а что я в учительской слышала: Гудилина, говорят, исключать будут. — На здоровье, — говорю, — мне-то что. Плечом дернула, отвернулась. Уже и Ленка все знает. На перемене я к Ваньчику все равно подошел. Его дежурные из класса не выгоняли, куда ему такому в коридор. Я перед ним стою, а он молчит, потом как дурак спрашиваю: — Ляшин, да? Лешка совсем отвернулся. — Ты не думай, я и без Бориса отмахался бы, Ляшин тоже красивый ходит. И опять молчит. Так и не повернулся. Юра только сказал: — В восемь выходи, я во дворе буду. И трубку бросил. Я, может, на целый час раньше вышел, а Юра ждет. Сначала как на остановке сидели. Я уж думал — уйдет. — Подставили нас с тобой, Витек. Как щенков, подставили. Нас Психу продали, а Виталику пластинки толкнули. Ну точно же нам с тобой только бутылки сдавать! Ладно. Есть, в общем, такие пластинки, есть. Только деньги сразу надо. Нисколько ждать не хотят. Две женщины остановились поговорить рядом с нами. Юра опустил голову и молчал, пока они не распрощались. — Знаешь, Витек, не вышло у нас с тобой ничего. Матери помочь хотел — мать в больнице, у тебя с Ваньчиком все поломалось. Но этого-то старика выручать надо! Кто мы с тобой для него теперь? — Юра рукой махнул. — Ладно. Придумаю что-нибудь. Только что тут придумать-то? В тот день физика первой была. Пока Борис Николаевич чертеж делал, Ленка мне записку подсунула: «После уроков подожди у класса, что-то скажу». Еле я урок досидел. — Ну что там у тебя? Давай. Ленка по сторонам посмотрела. — А то, что Гудилину ничего не будет. Понял? — Врешь, — говорю, — врешь, он же… — Можешь не рассказывать, сама все знаю, а только не будет ничего, и все тут. С него подписку взяли, и с Ляшина тоже. — Какую подписку, Ленка? Не знаешь ничего и выдумываешь тут. — И ничего не выдумываю, спроси у Бориса Николаевича, он на педсовете был. Взяли подписку, что будут себя хорошо вести! Ну я Ваньчика предал, но я-то ведь один. А тут все, все! Борис Николаевич только иногда на меня смотрел. Он меня слушал и что-то на столе перекладывал. Какие-то тетрадки с бумажками. — А ты что хотел — чтобы их в тюрьму посадили? Да причем тут тюрьма-то? — Я, конечно, понимаю, тебе за друга обидно, только ты на нас-то не очень сердись. — И вдруг каким-то совсем другим голосом: — Иди, Кухтин, иди. — И покраснел. Просто не знаю, как опять к Борису Николаевичу пришел. В пустой школе после уроков задержался, вдруг слышу — Ваньчик шумит, потом станок загудел. Я стоял, слушал, потом пошел все-таки. Они меня сначала не заметили, потому что в лаборантской что-то передвигали. Борис Николаевич говорил «раз-два», и потом что-то двигалось и дребезжало. Ваньчик первый оттуда высунулся. Увидел меня — и назад. Я думал — сейчас хоть кто-нибудь выйдет, а в лаборантской возиться перестали и молчат. Я уже уйти хотел — Борис Николаевич выходит. — Ну что, Кухтин, освободился? Заходи, место есть. Они, точно, место мне сразу дали. Прямо даже никто к моему столу не подходил. У меня отвертка лежала, я же видел, Ваньчику как раз такая нужна, крестом. Ну, не хочешь просить — сам возьми. Нет, он обычной, плоской ковырялся, пока руку не разодрал. Так и не отвинтил, за другое взялся. Ушел я от них, чего набиваться-то? До остановки доплелся и стою. Не к кому мне больше идти, не к кому. Я там, может, час околачивался, ждал неизвестно чего. Сижу на загородке у газона и на асфальт таращусь. — Ты, Витька, заснул, что ли? А я и не слышал, как Ленка подошла. Стоит рядом и сумкой меня в плечо толкает. — Тебе, Кухтин, плохо, да? До дому не дойти? — Нормально мне, — говорю, — просто замечательно. А ты куда? У Базылевой на плече сумка висит и набита так, что молния до конца не застегивается. — Забыл ты, Витька, что ли? Я же на тренировку хожу. И так я вдруг испугался, что вот сейчас Ленка повернется и уйдет, схватился за красный ремешок — он у нее из сумки торчал, — тяну к себе и повторяю: — Это у тебя что? Что это? — Да жилет же, Витька. У нас все новички в спасательных жилетах занимаются. И свою сумку на асфальт ставит. — У тебя, Витя, случилось что-нибудь? Ну не знаю я, что это на меня нашло: все Ленке рассказал. Она рядом со мной на загородке сидит, а я говорю, и никак мне не остановиться. И про Степана Трофимовича, и про Виталика, и про Гудка с Толиком… Только про Юриного отца не рассказал, не получилось почему-то. Наверное, мимо нас трамваев десять уже прошло. Я говорю: — Ты, Ленка, беги, там у тебя гребут небось вовсю. Она встала, одной рукой сумку на плечо забрасывает, а другой меня тянет. — Пошли, Витя, у нас скамейки по берегу стоят, посмотришь, как тренируемся. Ну чего ты один будешь? И почему это, когда очень хорошее сказать кому-нибудь хочешь, ничего в голову не лезет? Я говорю: — Давай, что ли, сумку, тяжело ведь. Скамейки были мокрые. Я переходил от одной к другой и смотрел, как там Ленка в своем жилете воду веслом ковыряет. Тренер с мегафоном стоял на маленьком островке, а новички в байдарках с противовесами крутились около. Ленка оборачивалась, кивала мне, чтобы я не скучал, и из мегафона только и гремело: «Базылева, не вертись. Базылева, работай!» Я потихоньку спрятался за дерево, посмотрел ещё немного и ушел. Не хватало ещё, чтобы Ленка из-за меня перевернулась. Я уже до остановки дошел. Медленно шел. Еле-еле. Слышу — зовут. — Чего ты, Ленка, отпустили тебя? Она постелила полиэтиленовую сумку на скамейку, и мы сели. Лена взяла меня за руку. — Ты, Витя, только не обижайся, ты пойми. Юрику сейчас знаешь как плохо. Ему, может, всех хуже. Вот ты Ваньчику расскажешь, как мне рассказал, и будет у вас все нормально, Лешка же не вредный совсем. И дедушка, что он, не поймет, что ли? А Юрику только ты помочь можешь. Он же сейчас такое сделает, что уже исправить нельзя. Он же один, понимаешь, один! Я на перемене хотел побыстрей из класса выйти — в тот день Ваньчик дежурил, — только к двери подхожу, он меня останавливает. — Поговорить не хочешь? А я не знаю, как ответить, совсем я этого не ожидал. Он дверь на швабру закрыл, сел на учительский стол и ждет. — Ты мне чего, меньше, чем Ленке, доверяешь? Я у двери стою, смотрю на Ваньчиковы кроссовки, и как будто меня толкает к нему кто-то. Около стола сел на парту и начал. Говорю, говорю, как с Ленкой на остановке. Ваньчик со стола слез, рядом стоит. Я ещё говорю, а он меня теребит. — Ну, Витька, что ты? Виталика этого милицией пугнем — сразу диски отдаст. Ты адрес его помнишь? Ну и нормально. Прямо сегодня и пойдем. Я молчу, а он дверь открывать пошел — перемена уже кончилась, — возится там со шваброй, а сам на меня оглядывается. Около моей парты потом задержался. — На остановке вечером встретимся, Витька. Нормально все будет, слышишь, нормально. Ну надо додуматься! Ваньчик с Ленкой пришел. Стоит, глазами хлопает. — Ну чего ты, Витька? Сам же ты ей все про пластинки рассказал. Лучше же вместе. Мы ему так скажем… Сразу диски отдаст. А Ленка вообще молчит, только на часы смотрит. Вот, мол, уже пора, а вы все разговариваете. Я их к Виталику нарочно через ту подворотню повел. Как будто назло кому-то, Ваньчик спрашивает: — Тут они вас, что ли? Дверь приоткрыл, заглянул туда. — Ждали, наверное. Тут хоть целый день жди. А мне уже все равно — ждали, не ждали. В голове только адрес Виталика и крутится. Он с нами, наверное, и разговаривать бы не стал, если бы Ленку не увидел. Напуганный какой-то. А тут видит — девчонка. Высунулся на площадку. — Чего надо? Я говорю: — Здравствуйте, нам Виталика. — В школе Виталик остался, понял? Хочешь разговаривать — говори: Виталий Николаевич. Чего надо? Он из темноты вышел немного, стоит нас рассматривает. Ну, может, на два года Юры постарше. «Виталий Николаевич»… Я говорю: — Пластинки отдайте. Вы с Юрой договаривались, чтобы он с кассетами не приходил. Чтобы с пластинками. Отдайте пластинки! Их вернуть надо, мы их у коллекционера брали. Ленка все меня за руку тянула, чтобы не шумел, а тут Ваньчик как крикнет сзади: — Все отдавайте, а то мы в милицию… Я даже от двери шарахнулся, когда Виталик на площадку выскочил. Одной рукой за дверь держится, а другой нас отталкивает. — Шпана, спекулянты!! Никакого Юры не знаю! Из соседней двери здоровенный дядька высунулся, а Виталик уже чуть не визжит: — Видите, видите? Пал Палыч, видите? Уже дома от них покоя нет. Пристают, видите? Шантажируют! Такому Пал Палычу попадись… Только и ждет, наверное, чтобы кого-нибудь с лестницы скинуть. Хорошо, хоть Ленку не тронул. Нас-то с Ваньчиком от души пихнул — так мы по лестнице и посыпались. Я устоял, а Ваньчик за перила внизу не удержался. Я его поймал, а он вырвался и опять наверх. — Нечестно же, — кричит, — нечестно! Честно, нечестно… Я вот тоже хотел, чтобы все честно было. Уж как одно за другое цепляться начнет, только держись. Папа у меня вечером дневник смотрел. — Ты, Витька, что? Совесть у тебя есть? Через неделю мать приезжает, а к нему в дневник посмотреть страшно. Нам с матерью у тебя за спиной стоять, да? Знаешь ведь, что у меня испытания на носу, целый день на нервах, так ещё добавить решил? Долго говорили. Я боялся, что про Юру вспомнит, спрашивать начнет. Не вспомнил. Совсем он со своей работой все забыл. Только я в своей комнате засел — звонок. У нас соседка часто за спичками приходит, я коробок на кухне прихватил, открываю — на площадке Ленка. Я удивился: никогда же не заходила, — а она совсем близко подошла и шепчет: — Юра ждет, Витька, Юра внизу! По лестнице спускаемся, а она на ступеньки смотрит, будто упасть боится, и молчит, как тогда после кино. На улицу только вышли, сразу девалась куда-то. Досталось Юре все-таки: губы, как у негра, распухшие и видно, что говорить больно. — Ничего, что я Лену прислал? Не хотел Дмитрия Алексеевича своей мордой пугать. Ну как ты? Не стал я Юре про Виталика рассказывать. Так, про ерунду всякую говорю, а он, вижу, не слушает. — Знаешь, Витя, к Степану Трофимовичу надо идти. Он ведь один из всего этого жлобья человеком оказался, понимаешь? Ты представь только, что он про нас думает! Мы же вроде этих, в подворотне, оказались. Зацапали диски — и в сторону. Деньги я, кровь из носу, достану, а ты… Ну объясни ты ему, Витек, что не жулье мы. Ты объяснишь, лучше тебя никто меня не знает. А деньги я скоро пришлю. Ну что ты смотришь? Ты подумай, через три дня мама из больницы выходит, ей совсем волноваться нельзя, а меня Псих со своей конторой доставать начнет, да папаша ещё. Что будет-то? Никак нам тут, понимаешь. Уедем к ее сестре, поживем у них чуть-чуть, потом комнату снимем, а дальше видно будет. В техникум какой-нибудь там переведусь. А ты Трофимычу скажи четко: деньги будут, и все. Ладно, может, увидимся ещё, а нет, так я письмо пришлю. И пошел. Я ему в спину смотрю, а Ленка тихонько так подошла и рядом встала. — Ты мне, Кухтин, скажи: что Юра придумал. — Чего тут придумаешь, — говорю, — к деду идти надо. Влип из-за нас Трофимыч. — Нет! — Ленка почти закричала. — Ты с Юрой, понимаешь, с Юрой должен быть. Если ты с ним будешь, он не сделает этого. — Да что, Ленка, что он сделает? — Не знаю, Кухтин, только он уже все придумал. И чуть не плачет. Тут с настоящими делами не разобраться, а она ещё выдумывает. Если бы меня в этот день вызвали, определенно бы пару схлопотал. Только и думал, как Степану Трофимовичу объяснять буду. Или записку написать? Дома час, наверное, сидел. Придумывал, чтобы вранья не очень много было. Записку в конверт вложил. У двери позвонил, а сам боком стою. Сейчас, думаю, конверт дам и убегу. Дверь открывается, а я и не знаю, что мне делать: там совсем другой мужчина оказался. Молодой. Стоим и друг на друга смотрим. — Тебе кого, мальчик? — А Степан Трофимович, он что, уехал? — Да нет, почему уехал? Часа через полтора будет. Ты не из ДПШ? Сунул я ему, в общем, записку в руки и убежал. Я Юре каждую перемену звонить бегал. Накручивал в автомате расхлябанный диск и ждал. Ваньчик один раз побежал со мной. Мы стояли в тесной, грязной будке и слушали длинные гудки. — Да ну, — сказал Ваньчик на обратном пути, — да брось ты. В техникуме он. Я и говорить ничего не стал. Ну какой сейчас техникум? И в лаборантской после уроков все не клеилось. Ваньчик крутился рядом и смотрел за мной, как за больным. Одни неприятности у людей от меня. Собрался потихоньку и ушел. Наверное, я уже привык по городу ездить. Едешь куда-нибудь, едешь, и как будто легче становится. Часа два колесил. Когда к дому подошел, совсем уже темно было. Дверь в квартиру открываю, а в прихожей папа стоит. Стоит и как будто давно уже меня ждет. — Ну, Витяй, с тобой не соскучишься. То один я тебя дождаться не могу, а то уже… Папа плечами пожал и конверт мне подает. — Он тебе и записку оставил. На вот. И где ты Виктор, такого симпатичного старикана нашел? Уж так он мне тебя хвалил — прямо удивительно… И потом, с каких это пор ты записи собирать начал. И Юра ещё. Я промычал что-то и — в комнату. Пакет разорвал — так и есть: от Степана Трофимовича письмо. «Милый Витя, сначала я подумал, что вы с Юрием просто-напросто большие путаники, и поэтому не пошел к нему в тот же день. Сегодня я был у него и не решился говорить с его отцом. Мне кажется, что Юра в беде, и если вы остались одни, то помочь ему можешь только ты. А кто поможет тебе, Витя? Не молчите, ребята!» Страшно сказать, что мне лезло в голову. И главное, нужно было куда-то бежать, делать что-то немедленно, а я сидел у себя в комнате и ни на что не мог решиться. Папа вошел неслышно, по плечу похлопал. — К тебе, Витяй. Да очнись ты. Он посторонился, а за спиной у него Базылева. Ленка сказала: — Это я. Пошли. Степан Трофимович к Юре приходил. Ждали мы с тобой, ждали, а там уже случилось что-то. Юрин отец знаешь как кричал — я у себя в квартире слышала. Кажется, я и дверь не захлопнул. Папа сверху крикнул: «Витяй!», сосед по площадке шарахнулся. До самого Юриного дома не останавливались. Юрин отец мне открыл. Я только вошел, он меня за плечо в комнату тянет. — Где Юрка, где Юрка, я спрашиваю? — Не знаю, — говорю. — Вижу, что не знаешь. А кто его систему украсть научил? Старик этот очкастый приходил, глазами хлопал. Он? Нет? А приходил зачем? «Извините, очень жаль, что я вашего сына не застал». Аркадий Васильевич вскочил, стул грохнул. — Сказал бы я ему, где мой сын, — жаль, не знал ещё. Думал — шпана в машину залезла. Так нет же! Он остановился возле столика с телефоном и стал передразнивать чей-то голос: — «Ваш сын Юрий находится в тридцать восьмом отделении милиции. Задержан при попытке продать автомобильную стереосистему «Вагант». Утверждает, что взял ее из вашей машины. Для подтверждения его показаний необходим ваш приезд». Он вдруг закричал куда-то в прихожую: — Черта лысого я пойду! Пусть, паразит, получит, что заслужил! Деньги! Вот как Юра деньги достать решил. Аркадий Васильевич уже не замечал меня, он кричал что-то в комнате, стульями гремел. Я постоял немного в прихожей и вышел. Теперь уже все. Лучше бы мне с Юрой в милицию попасть. А Ленке что сказать? Ведь она же как будто знала все! — Ну что ты расселся? — сказала Базылева. — Ведь ждет же он, ждет, что его выручать придут! Не стал бы он свой телефон давать, если бы не надеялся. Ну езжай к нему теперь, скажи: «Ты, Юра, не жди, на тебя папа сильно сердится». А потом с Иваницким пойдешь свою цветомузыку делать? Или что вы там ещё с Борисом придумаете? Я говорю: — Стой, Ленка. Ведь только Борис у нас и остался. Борис Николаевич жил где-то рядом. Мы долго бегали по дворам, пока Ленка не узнала его дом. Физик испугался, по-моему, когда мы с Ленкой к нему ввалились. — Вы что, случилось что-нибудь? Я начал рассказывать, а Борис Николаевич нас постепенно в комнату заталкивал. Мы уже на стульях сидим, а он говорит: — Теперь ты, Кухтин, давай ещё раз, только подробно. И главное, номер этой «Победы» вспомнить попробуй. Я, наверное, очень плохо говорил, а под конец кричать начал. Борис Николаевич говорит: — Что же вы, мальчишки, наделали, а? Тут Ленка и заревела. Он ее из комнаты успокаиваться увел, потом вернулся, сел передо мной. — Учишь вас, учишь… Теперь все понял? Я это дело на себя беру. Хорошо, ты полномера вспомнил. И никаких движений. Базылеву домой проводить, и поделикатней с ней, рыцарь. Мы стояли с Ленкой около парадной Бориса Николаевича и ждали. Мы ничего друг другу не говорили, просто ждали и все. Ленке, наверное, было холодно, она дергала плечами и хлюпала носом, как маленькая. Свет у физика все горел. Может быть, он звонил кому-нибудь, а может быть, одевался. Ленка вдруг перестала носом шмыгать. — Надо такси, Витька. Надо быстро, Юра ждет. Ты беги, Витька, я Бориса задержу, а ты подъедешь. Они на меня не обращали никакого внимания. Я махал рукой, кричал и подскакивал к самому краю панели, так что брызги в лицо попадали. Машины шарахались от меня как от ненормального. Тогда я зажмурился и выскочил на середину дороги. Водитель тряс меня за шиворот, а я твердил как заведенный: — Все в порядке. Все. Все в порядке. Он уже отпустил меня, а я, кажется, так и бубнил эту ерунду. Шофер повернул меня к себе. — Случилось что, ну? — Порядок, — сказал я, — теперь точно — порядок. Утром Ленка не пришла в школу. Мы с Ваньчиком бегали звонить ей, но к телефону никто не подходил. — Слушай, — сказал Ваньчик, — ты Юре позвони. Подумаешь, отец ругаться будет, зато, может, скажет чего-нибудь. Я так заорал, что Ваньчик от будки шарахнулся. — Извини, старик, — сказал Юра, — сразу звонок не услышал, у меня тут пылесос. — Ленка, — ору, — не знаешь где? В школе нет, дома к телефону не подходят. Безобразие сплошное! — Витек, я ведь только утром вернулся. Пока ваш физик приехал, пока Психа привезли, пока меня допрашивали. В общем, я ее попросил маму из больницы встретить. Выписывается она. А мне к их приходу ещё убраться надо. Вечером заходи, договорились? Мы неслись по мелким лужам. — Витька! — орал Ваньчик. — Витюха! — Он задирал руку и показывал на свои часы. — Опаздываем! — Врешь! — Я уворачивался от брызг, догонял его. — Врешь! Успеем! Рассказы В начале пятидесятых Тогда ещё никому не приходило в голову называть фронтовиков ветеранами. Может быть, потому, что они были сильными молодыми мужчинами, а может быть, потому, что их было очень много. Не называть же ветеранами всех подряд. А в городе уже не было развалин и на месте холодных коробок разбитых домов уже строилось новое жилье, но кое-где в ленинградских квартирах ещё хранились блокадные коптилки, и по вечерам светилась у входа в наш подвал надпись: «Бомбоубежище». Уже молочницы с раннего утра трезвонили у дверей коммунальных квартир, и мирным, довоенным житьем пахло густое молоко, но в те же дворы приходили за ними инвалиды с трофейными аккордеонами и играли, посматривая вверх, а мы кидали из окон мелочь, завернутую в бумажки. А потом мы выросли и все это ушло вместе с нашим детством. Вместо поленниц из почерневших осиновых и березовых плах в знакомых дворах стоят блестящие автомобили с выпуклыми боками, и разноцветные булыжники закрыты серым асфальтом. И все-таки, если попытаться представить себе, что за этими воротами, обглоданными неторопливой ржавчиной, тот самый булыжный прямоугольник двора… Представить себе это и войти… Красавчик Мы жили тогда на Петроградской стороне. Узкий двор был стиснут облезлыми спинами четырех домов, и небогатый дворовый пейзаж подробно повторялся в разнокалиберных окнах. Этих окон было так много, что даже самый слабый удар по раздутому до бесформенности мячу кончался могучим скандалом, и в очередном окне появлялась фанерная заплатка. На улице было спокойней. Машины мимо нашего двора ходили редко, и мы носились по мостовой, как хотели. Правда, был и во дворе один интересный тупичок. За узкой дверью в пахучем полумраке стоял наш конь. То есть он, конечно, был не наш, а домоуправления и дворника Гоши, но ведь в нашем же дворе. Коня звали Красавчик, и он аккуратно брал с ладоней принесенные из дому краюшки. Дверь в конюшню не запиралась, и, если бы в городе завелись конокрады, они мигом бы увели покладистого Красавчика. Когда про это говорили Гоше, он призадумывался, двигал туда-сюда кепку и отвечал: «Не-е, животная умная, фронтовая. И меня не подведет, и себя в обиду не даст». А Красавчик и в самом деле был боевой лошадью. Пока бои шли у Ленинграда, он возил снаряды где-то около поселка Ошта. На эту работу брали самых смирных лошадей и некурящих стариков. Для службы в армии Гоша и вправду был староват, но так как грузы они с Красавчиком возили военные, то и двигались вслед за войсками, пока не оказались в Ленинграде. В Ленинграде Гоша с Красавчиком прижились. После войны Гоше выдали белый передник и дворницкую бляху, а Красавчику досталась отдельная конюшня с электрическим освещёнием. И все-таки не могли мы, мальчишки, согласиться с тем, что наш Красавчик — фронтовой конь. Он, конечно, был лучшей лошадью на Петроградской, но разве такими были тонконогие с дикими глазами кавалерийские кони, которых в те годы ещё можно было видеть на улицах. Да что там говорить! Никто даже не слышал, как он ржет. Красавчик только кряхтел по-стариковски, когда ему на телегу доставалось слишком много груза. Вернее, они кряхтели вдвоем, потому что Гоша всегда помогал Красавчику — напирал на телегу сзади. «Тоже мне фронтовой конь! — говорил Серега Покатихин. — Разве фронтовой конь будет хлеб у чужих брать? Ты, Гоша, скажи, будет, а?» Терпеливый Гоша не только не прогонял нас из конюшни, он даже не обижался, что мы говорили ему «ты». «Конь не собака, — отвечал он спокойно. — Чего ему людей на своих-чужих делить? Однако, животная фронтовая, с понятием». Фронтовая животная кивала и уписывала наши горбушки. Теперь уже трудно вспомнить, но, наверное, это Покатихин придумал устроить верховую езду. Он посмотрел фильм «Застава в горах» и решил готовиться к пограничной службе. Конечно, Красавчик не тянул на пограничную лошадь, но выбора не было. Каждый день после обеда Гоша на часок уходил к каким-то своим приятелям и Красавчик оставался без хозяйского надзора. Мы зашли в конюшню, и Серега показал Красавчику буханку. Красавчик затопал и зашевелил ноздрями. Покатихин положил буханку на скамейку, взял лошадь за морду двумя руками и потянул к выходу. — Уздечку надень, — сказали из-за раскрытой двери. Серега взял уздечку и кое-как запутал ремнями безропотного Красавчика. Во дворе коня поставили около поленницы. Серега Покатихин взгромоздился на дрова и приготовился — надел фуражку со звездой и подпоясался солдатским ремнем. Красавчику дали усиленную порцию хлеба. — Ну, что ли, вы там, — сказал Серега сердито. Мы придвинули лошадь ближе к дровам, и Покатихин тихо и плавно перелез на лошадиную спину. Спина у Красавчика оказалась широкая, как диван. Серега растопырился и минуты две молча ерзал — устраивался. — Езда шагом, — объявил он наконец. — Но! Красавчик зацокал по булыжникам. В такт его шагам Покатихин съезжал то вправо, то влево, и лицо у него делалось какое-то озабоченное. Когда Красавчик обошел двор в пятый раз, он сказал негромко: — Трет. — Это оттого, что ты на одном месте крутишься и шагом, — объяснил Венька Бобылев. Серега натянул уздечку и забарабанил пятками по Красавчику. Наш пограничный конь подумал и зацокал по булыжникам быстрее. Внутри у него заикало. — Ой, не могу! — не очень громко закричал Покатихин. — Рули в ворота, — посоветовал Бобылев, который прыгал рядышком. На улице мы бежали рядом с Серегой и уговаривали потерпеть. А Красавчик и не думал останавливаться, хотя мы все кричали ему: — Тр-р-р! Потом он вдруг свернул в какой-то двор и заржал. Самым настоящим образом! Поднял голову и заржал, будто звал кого-то. Он громко ржал и храпел и довольно быстро бегал по двору, а Сергей боялся слезть и только кричал: — Ой, не могу! Ой, мама! Но вместо мамы Покатихиной в чужом дворе появился Гоша. Он вышел из незнакомой парадной, надел кепку и спросил: — Ну что, буденовец, накатался? — Я слезть хочу, — сказал прыгающим голосом Покатихин. — Это уж ты с Красавчиком договаривайся. Когда Красавчик остановился, Сергей сполз с его спины и пошел к дому так, как будто держал ногами арбуз. — Серьезное раненье, — сказал Гоша. — Ну, кто ещё в конницу хочет? Через два дня Покатихин вышел во двор. Мы думали — Гоша будет его ругать и никого больше не пустит в конюшню. Но он только погладил своего Красавчика по мягким ноздрям и подмигнул Сергею: — Говорил ведь — животная фронтовая. Новая бабуля Этот звук раздавался по утрам. Где-то за углом хрипло и долго пела труба. Ее протяжный звук заползал в нашу пустынную улицу, и казалось — должно произойти необычайное. Может быть, тяжело шагая, пройдут полки и батальоны, а может быть, пожарные машины промчатся с громом и воем. Но звук обрывался около нашего дома, и ничего особенного не происходило. Просто-напросто на улицу привозили керосин. Впереди двигалась пропахшая керосином унылая лошадь, за ней подпрыгивала на булыжниках бочка с керосином, последним шел керосиновый продавец, или, как его звали в нашей квартире, керосинщик. Керосинщик подымал красное, все в черной щетине лицо и трубил в короткую трубу. Он трубил долго, громко, и впереди керосинового каравана катилась пахучая волна. У нашей парадной лошадь без напоминаний замирала: она тонко понимала свое дело. Хозяйки с бидонами набегали, и длинная очередь выстраивалась вдоль улицы. Так и в тот день. Одной рукой мама схватила меня, другой — керосиновый бидон, и мы уже выходили из квартиры, когда соседка Анна Александровна стукнула своим бидоном по нашему и сказала моей маме: — Ты бы позвала новую бабулю, а то сидеть ей без керосина. В нашей квартире мама была самой молодой хозяйкой, и все соседки разговаривали с ней чуть-чуть покровительственно. Она дала мне подержать бидон и пошла вызывать новую бабулю. Бабуля эта приехала к детям и внуку из деревни всего два дня назад и, понятное дело, керосиновых порядков не знала. Она вышла в прихожую, поглядела на наши бидоны и сразу все поняла. — Вот спасибо-то! — сказала новая соседка и мигом очутилась рядом с нами с внуком Вовкой и бидоном. Вовка по привычке бузил, но с новой бабулей шутки были плохи. Бабуля была большая, как печка в нашей комнате, лицо и руки у нее были темные, двигалась она большущими бесшумными шагами. — Вы так в валенках и пойдете? — изумилась моя мама. — Тепло ведь. — А ревматизм проклятый, — ответила новая бабуля, и мы выкатились из квартиры. Наверное, все-таки бабуля была посильней своего ревматизма. Она шла во главе нашей квартирной процессии, тянула за руку внука Вовку и размахивала бидоном. Остальные по росту выстроились сзади. Мы оказались где-то в середине очереди, и я сразу убежал вперед смотреть, как наливают керосин. Пахучая прозрачная струя из толстого крана текла в жестяное корытце, откуда керосинщик зачерпывал литровой меркой. Бидоны гремели, керосин пенился, очередь двигалась, и ни одна капля не падала на землю. Керосинщик, казалось, и не смотрел на очередь, но нового человека он замечал сразу, а тем более такого большого, как наша бабуля. Она брала пять литров, и когда подошла ее очередь, керосинщик лихо опрокинул первые четыре мерки, зачерпнул пятую — и вдруг засуетился, вытаращил глаза и уставился туда, где длинная очередь огибала голубой ларек. Он прямо застыл от удивления, и его керосиновая лошадь тоже повернула свою унылую костлявую морду и смотрела туда же. Штука была известная. Сейчас очередь повернется за лошадью, а ловкий керосинщик, пока никто не видит, недольет половину мерки. Он часто проделывал это, и все молчали, хотя давно раскусили его хитрость. Я до сих пор не понимаю: почему так получалось? Не боялись же люди его в самом деле. А может быть, стеснялись? Хорошие люди часто стесняются чужой подлости. Очередь смотрела вдаль. Вдали по Большому проспекту бесшумно проплывал малюсенький троллейбус. Керосинщик шустро вылил в бабулин бидон половину мерки и постучал по краю бочки: следующий, мол. И тут он посмотрел на бабулю. Новая бабуля не отворачивалась. Она прямо глядела со своей высоты на керосинщика. — Ты черпачок-то долей, — сказала она спокойно. Очередь перестала громыхать бидонами. — Какой черпачок, гражданка? — Он снова позвякал меркой по бочке: следующий! — Долей черпачок, — повторила новая бабуля. — Грех воровать-то. — Ах ты старая! Да я с тобой за такие слова знаешь что сделаю! Ты у меня слезами умоешься. И чтоб я тебя у своей бочки не видел. Все слышали? — заорал керосинщик. — Я ей керосину не отпущу. — Воровать грех, — объявила наша бабуля ещё раз. — А у тебя даже кобыла жуликом стала. Тоже вон башкой крутит. Она выпустила из руки внука Вовку и показала керосинщику черный, грозный, весь в морщинах и трещинах кукиш. — Вот ты мои слезы увидишь! Внук Вовка даже бузить забыл, стоял и глядел снизу на свою серьезную бабулю. А она придвинулась вплотную и поводила кукишем перед самым носом керосинщика. — Я в колхоз первей мужиков вступала, никого не боялась, всю войну лес вон валила. Так что же мне тебя, пахучего, пугаться? Она опять поймала Вовку и уже спокойней закончила: — Долей черпачок, сквалыга. К дому бабуля шла первой. В кухне она поставила свой бидон под стол, поглядела на всех и улыбнулась. — А ничего, жить можно. Меня, соседки, Анной Харитоновной зовут. Здравствуйте. А керосинщик с тех пор останавливался за два квартала от нашего дома. Мстил, в общем, как мог. Вадька Вадька Курепин ездил к родственникам в Пушкин. Он прожил там весенние каникулы, а когда вернулся, собрал нас за поленницами. Было там уютное местечко. Вадька поставил на землю серую коробку из-под ботинок. — Зекайте, пацаны! — сказал он и снял крышку. В коробке на грязной вате лежала ржавая граната-лимонка. — Да-а, — сказал Венька и полез в коробку. Вадька Курепин звонко треснул его по руке и прикрыл гранату крышкой. Венька почесал руку и спросил: — Ну и чего теперь с ней делать? — Известно чего: грохнуть надо. Вот где только? — А нашел где? — спросил сверху Покатихин. — Да там, в Пушкине, за парком. С местными пацанами в окопе копались. — Вот там и грохнем, — проговорил Серега Покатихин и соскочил с поленницы. Они по-хитрому решили: меня с собой не брать. — Уж больно мамаша за тобой следит. Прямо спасу нет, — сказал Серега. — А я тогда все расскажу, — предупредил я и уселся на поленницу выше всех. Пусть теперь придумывают, что им делать. Покатихин поглядел на меня снизу. — А накостылять ему, чтоб не вредничал другой раз, да и взять с собой. В Пушкине Вадька повел нас какой-то широкой улицей, по которой изредка пробегали машины. Далеко, в самом конце ее, топорщились высокие черные деревья. — Екатерининский парк, — сказал Вадька. Он шел впереди нас и нес под мышкой старый портфель без ручки. Это Венька придумал гранату в портфеле нести. «Обычное дело: школьники с портфелем. Никто и не спросит ничего». Мы свернули вправо, и дорога пошла круто вверх. Там, наверху, была высокая арка и дом с узенькими окнами. Дворец с почерневшей фанерой вместо стекол стоял, заваленный мокрым снегом, и на сохранившейся краске видны были потеки талой воды. Мокрые кирпичи красными пятнами вылезали из-под оседающего снега. За аркой начинался другой парк. Вадька сказал, что это Александровский и что нам сюда и нужно. Мы вошли за ограду и почти тут же увязли в глубоком снегу. Вадька шел впереди со своим драгоценным портфелем, а все остальные ставили ноги в глубокие дырки — следы. У меня шаг был самый маленький, я шел последним и еле вылезал из этих дырок. Я хотел попросить их шагать поудобнее, но подумал, что они запросто могут шугануть меня как следует и придется мне ехать домой одному. Когда ботинки вымокли совсем, мы вышли на какую-то дорогу. Там снег был плотнее и не такой глубокий, и Курепин сказал, что теперь уже близко. Он сказал, что гранату надо кидать в воду, потому что вода поднимется столбом и вообще будет настоящий взрыв. — Тут есть пруд, так в нем до самой середины кто-то лед проломал. Мы прошли мостик с поржавевшими железными цветами на перилах, и Вадька опять полез в сугробы. Пруд оказался совсем рядом, за красными кустами тальника, и на нем правда почти не было льда. Мы протоптали дорожку до низкого берега. Вадька положил свой портфель на торчавшую из-под снега сухую траву и стал греть руки. Он сунул ладони себе за пазуху и стоял на берегу в странной неудобной позе, как будто сам себя обнимал. Потом от открыл портфель и достал коробку с гранатой. Глубокая насечка на металлической рубашке была теперь почти без ржавчины. Бобылев присел у коробки и осторожно ковырнул гранату. — Чистил ты ее, что ли? — Ага, — ответил Вадька, — оружие все-таки. И Покатихин сказал: — Само собой. А я стоял в стороне и потихоньку придвигался, потому что они мне стоять подальше велели. «Свалишься ещё в воду, — объяснил Покатихин, — отец твой уши нам отвинтит». Потом Вадька вынул гранату из коробки и продел палец в кольцо. Он расстегнул на пальто верхнюю пуговицу и стал нам махать, чтобы мы отошли подальше. Мы затеснились на вытоптанной дорожке, а он вдруг страшно крикнул: — Ложись! И мы повалились с перепугу в снег, а он ещё зачем-то: — Бей гадов! И тут грохнуло. Мы воткнулись в мокрый снег и никакого взрыва не видели, а когда посмотрели, Вадька сидел без шапки и все мотал правой рукой, будто бросал ещё что-то. Снег рядом с ним был красным, и из правого рукава выбрызгивалось красное. Он возил каблуками по земле и вскрикивал как заведенный: — У! У! У! Я тоже закричал что-то и побежал от Вадьки по сугробам. Около дороги повалился набок, застрял в тяжелом мокром снегу и греб его руками, как воду. Венька с Серегой возились где-то сзади, и я никак не мог понять, почему они не помогут мне выбраться на дорогу. Потом я увидел, как они, проваливаясь по сторонам тропинки, тянули Вадьку и как все трое падали на каждом шагу. На дорогу мы выбрались вместе. Сразу за железным мостиком нам попался дядька на телеге, он сильно прихватил Вадькину руку ниже локтя веревкой, положил его на телегу и стал хлестать лошадь вожжами. Мы сидели, вцепившись в трясущиеся края телеги, а дядька все оглядывался и ругался громко и непонятно. Из нашего двора Вадька Курепин исчез надолго. К нему в больницу нам почему-то ходить не разрешили, и мы только от родителей знали, что Вадьке оторвало правую кисть и что после больницы он поедет к каким-то родственникам Бобылева, которые живут на юге, и пробудет там месяца три. От нашего дома мы теперь не отходили ни на шаг — такие пошли строгости после истории с гранатой. Все, кто хотел послушать про наше приключение, приходили сами. В нашем дворе перебывала вся улица. Вскоре после майских праздников мы сидели в своем месте на поленнице и я рассказывал, что слышал про Вадьку от мамы. — Его теперь даже писать придется учить. Как в первом классе. Правой-то руки нету. Инвалид. — Здорово, пацаны! — вдруг послышался знакомый голос снизу. Вадька Курепин в новом сером пиджаке стоял у нашей поленницы. Он смотрел на нас, и мы кричали, чтобы он лез к нам. Потом Покатихин вытянул руку: — Давай, Вадька! Вадька закидывал ногу на выступающие березовые плахи, срывался, повисал на вытянувшейся Серегиной руке, и никто из нас не мог решиться ухватить его за правый рукав. Когда он наконец навалился животом на край поленницы и встал рядом с нами, то долго стоял отвернувшись. Спина у Вадьки была прямая, как доска, и весь он был как замороженный. Я подумал, что нужно сказать что-нибудь, а он дернулся, обернулся и как даст мне по шее своей правой. — Это тебе, Вовка, за инвалида. А это за первый класс. — И как треснет опять. Мне было больно, как будто Вадька заехал кулаком. Честное слово! А Серега сказал: — Правильно, Вадька, а то без тебя с этим шплинтом никакого сладу нет. Куда все, туда и он. И я сказал: — Точно. Сладу нет. А ты море видел, Вадька? Он рассказывал целый час, и, хотя, наверное, здорово врал, мы слушали. Ведь моря из нас не видел никто. Наши липы Липы стояли вдоль всей нашей улицы. После первых теплых дождей они сильно и быстро зеленели, и тогда их нестриженые кроны вытягивались зеленой бахромой от нашего дома, мимо военного училища и до самого фасада трикотажной фабрики. Осенью их круглые листья налипали на булыжную мостовую и высокие окна первого этажа, и казалось, что над улицей тряхнули желтой краской. Собственно, осенью все и произошло. Было уже часов шесть, когда я возвращался из школы — в тот год мы учились во вторую смену, — вдруг вижу: у нашей парадной толпа. Толпа была небольшая, но громкая, по краям толпы все спрашивали: «В чем дело?» и «Что случилось?», а в середине кричали непонятно о чем. Серега Покатихин тоже там шумел и между людьми протискивался. Я поймал Серегу за рукав. — Что тут у нас случилось? — говорю. А он сумасшедшие глаза на меня выпучил, руками машет. — Случилось, случилось! — отвечает. — Липы наши увозят, вот что случилось! — И опять начинает чью-то спину отпихивать. Тут уж мы вместе полезли и до самой середки не останавливались. А в середине оказалась наша соседка Мария Денисовна и незнакомый дядька в мятой шляпе. Они кричали друг на друга, и нельзя было понять ни слова. Потом у Марии Денисовны весь крик кончился, и дядька сказал: — Вы гордиться должны, что ваши деревья в центре города высадят, а вы препятствуете. Там на ваши красивые липы столько людей будут смотреть… Тут Мария Денисовна отдышалась: — А мы что, не люди? — А вам что-нибудь другое посадят. — Вот пусть в других местах что-нибудь другое и сажают! И вся толпа как закричит: «Гу-гу-гу!» А дядька покраснел, схватился за шляпу и говорит: — Вы несознательные люди и наплевательски относитесь к родному городу. И тут Мария Денисовна совсем без крика сказала: — Ах ты шляпа мятая, мы ж эти липы в блокаду на дрова не тронули, и если ты и теперь от них не отстанешь, то я уже не знаю, что тебе говорить. — Ну войдите же, товарищи, в мое положение. У меня распоряжение имеется. — И показывает какую-то серую бумажку. А Покатихину, наверное, молчать надоело. Он из-за спины Марии Денисовны вывернулся и говорит: — Нам эти ваши распоряжения просто вот что! — И плюнул. А Мария Денисовна его по затылку щелкнула, а потом подумала чуть-чуть — и меня тоже. — Ты уж извини, — говорит. — Только что же мне делать, если я два подзатыльника приготовила. Сергею два много, а мне один в запас тоже не нужен. Я говорю: — Чего там, Мария Денисовна, подумаешь — раз по затылку, когда кругом такие дела. И жду, что дальше будет. А Покатихин меня в спину толкает: — Смотри, смотри, твой отец со службы идет. И только я собрался из толпы вылезать, гляжу, а Мария Денисовна тянет отца в самую середку. — Скажите, товарищ полковник, этим бюрократам, чтобы наши липы в покое оставили. И тут опять крик начался, и мы с Серегой из этой толкучки вылезли. — Ну все, — говорит Покатихин, — если уж им и твой отец нипочем, пора мне за дело браться. — И достает из кармана огроменный гвоздь. — Ты что, липу к земле приколачивать будешь? — Ты, Вовка, даром что полковника сын, а ничего не понимаешь. Я ихней машине колесо проковыряю, они наших лип и не увезут. И пошел, а по пути ещё Веньку Бобылева прихватил и ему другой гвоздь дал. И пока я думал, можно ли машинам колеса протыкать, они уже вернулись. — Ну эта Денисовна твоя, — сказал Покатихин. — Все видит. Сначала меня сцапала, а потом Веньку. Я ей говорю: «Мы ваши союзники». А она: «Тоже мне Рузвельт нашелся». Гвоздь отобрала. В толпе опять поднялся шум. — Не-е, — протянул Венька, — твоему папаше с ними не справиться. В это время дядька в мятой шляпе особенно громко закричал: — Самоуправство! Не допущу! Мой отец боком выбрался из поредевшей толпы и пошел к парадной. Мария Денисовна поглядела ему вслед, пригорюнилась было, но тут же кинулась к дальнему углу дома. А из-за дальнего угла выворачивал милицейский лейтенант Сидоров. Он жил в нашей квартире и теперь возвращался с дежурства. Мария Денисовна мигом доставила милицию под липы, и шум начался снова. Дядькины рабочие то начинали копать, то втыкали лопаты в землю и закуривали. Лейтенант Сидоров то надвигался на Мятую Шляпу, то покорно читал какие-то бумажки, которые дядька доставал изо всех карманов. И тут из парадной вышел мой папа. Он был в полной форме и даже ордена надел вместо планок. Мне он сказал: — Домой! И пошел туда, где шумели. Он сказал Марии Денисовне: — Я тут кое-кому звонил, но сегодня уже поздно, и вопрос с нашими липами будут решать завтра. — Завтра вопроса не будет, — встрял дядька, я вам это гарантирую. — Значит, будем стеречь, — сказал отец. — Ты, лейтенант, как на это смотришь? — Ох, намылят нам шею за это дело. Мария Денисовна похлопала Сидорова по ордену Красной Звезды: — Тебе орден-то дали за то, что шею берег или как? Сидоров покрутил головой: — Так я, товарищ полковник, щец похлебаю и — назад. — И он убежал обедать. А отец встал напротив Мятой Шляпы и стал на него смотреть. Он смотрел на дядьку, пока тот не рассовал свои бумажки по карманам. Рабочие с лопатами обидно засмеялись, а дядька забрался в кабину грузовика, и все они уехали. Потом папа посмотрел на меня, и я тоже ушел делать уроки. Когда на улице совсем стемнело, я выглянул в окно. Две фуражки раскачивались в такт шагам перед нашим домом, и полоски погон вспыхивали под фонарем. Покатихин с Венькой Бобылевым тоже ходили около лип, где тень была погуще. Сначала их гнали, но потом вышла Мария Денисовна с бутербродами и они все вместе сидели на лавочке и тихо о чем-то разговаривали. На другой день Венька мне сказал, что ночью приезжали какие-то машины и что мой отец долго разговаривал с теми, кто на них приехал. Не знаю. Мне он не рассказывал ничего. Только липы утром были на месте, и никто их больше не пытался увозить. Около соседних домов липы выкапывали на следующей неделе. Серега с Венькой зашли за мной, и мы пошли посмотреть на это дело. Когда автокран втащил в кузов грузовика первую липу, Покатихин посмотрел на мальчишек из того дома: — Ну что, слабы в коленках, а? — И плюнул в широкую, круглую яму. И они ничего не ответили. А что тут скажешь? За дверью Не то чтобы я никогда не видел этой двери, я видел ее каждый раз, когда мы входили в парк. Обыкновенная железная дверь в погреб — на что там смотреть-то? Мы и тогда остановились около нее случайно: папа встретил какого-то своего знакомого. Они стали разговаривать и смеяться, а я пошел к погребу. Просто так, чтобы убить время. Там, перед дверью, оказалась высоченная крапива. Я подобрал сухую ветку и раздвинул ее. На двери не было даже замка, с угла на угол она была перечеркнута железной полосой, прочно приваренной в нескольких местах. Но главное было не это. Маленькие круглые дырочки покрывали обе половинки двери. Вокруг каждой пузырилось железо. Некоторые пузыри вздувались наружу, а некоторые — их было больше — внутрь. Я отпустил крапиву и вернулся к отцу. Он был уже один и оглядывался, — видно, искал меня. — Ну что же ты? Пошли. — Папа, а зачем бывают дырки в дверях? — Какие ещё дырки? О чем ты? — Обыкновенные дырки, круглые. — А я-то думаю: чего он там в крапиве ковыряется? Ну, показывай свои круглые дырки. Сначала отец обжегся, потом придавил крапиву ногой — сделал проход к двери. Мы с ним долю рассматривали железные пузыри. — Как нарывы, — сказал отец и осторожно потрогал один. Мы выбрались из крапивы. — Ну, видел? — Видел, Сашка. Это от пуль. — Что ты, папа, какие пули, кто здесь стрелять будет? — Ты не понял. Это осталось с войны. В погребе кто-то отстреливался. Ты заметил, что пузыри вздуты в разные стороны? Стреляли-то с двух сторон. — А почему тогда в некоторых пузырях дырок нет? — Я думаю, что человек в погребе был офицером или подобрал чей-то пистолет, а для пистолета это железо все равно что броня. Мы долго гуляли по дальним аллеям, где парк становился похожим на лес, и я все думал об офицере. Зачем он тратил патроны и стрелял в толстое железо, когда в двери есть окошко? А может быть, фашисты держали окошко на прицеле и к нему было не подойти? И как он выбрался оттуда, если у погреба только одна дверь? Назад мы шли тем же путем. Около выхода из парка отец приостановился и потянул меня к погребу. Он боком раздвинул крапиву, подошел к двери и заглянул в окошко. — Ты знаешь, ничего не видно, — сказал он, отходя, — темно, и сыростью тянет. Дома я взял книжку и уселся читать, но железная дверь не шла у меня из головы. Я все пытался сообразить, как этот человек спасся. Я думал, думал, а потом взял лист бумаги и нарисовал план. Погреб, деревья, чугунная тумба у входа в парк — я там все наизусть знаю. Нарезал зеленые треугольники из тетрадной обложки — это у меня солдаты — и стал их переставлять на плане около погреба. Я их часа полтора переставлял, думал — пойму, как он оттуда выбрался, вдруг вижу: погреб, деревья, солдаты в чужой форме — все живое. Сначала я решил, что сплю. Так бывает: сон идет, а ты как будто со стороны за всем следишь, как будто тебя предупредили, что все это во сне. Я этот бой увидел. Солдаты перебегали от дерева к дереву и стреляли. Они придвигались и придвигались к погребу, пока не оказались у самой двери, но тут все пошло сначала. И так раза три. Потом я понял, что это не сон, потому что у меня сны немые, а здесь все слышно было, даже как пули по деревьям чиркали. Я сначала испугался, думал — брежу, а потом сообразил, что нет, просто вся эта история у меня в голове крепко засела. И назавтра в школе то же самое, и никак этот бой не мог кончиться, как будто там чего-то не хватало. Это была прямо мука какая-то, и когда я на уроке истории сообразил, в чем дело, то просто встал и пошел к двери: мне необходимо было сейчас туда, в парк. Конечно, я никуда не ушел. Клавдия Яковлевна перехватила меня и устроила, как она выразилась, показательное аутодафе. Только я даже не расстроился. Я теперь не мог думать ни о чем, кроме продырявленной пулями двери. До конца уроков все-таки досидеть пришлось. А когда вышел, на улице начинался мелкий дождь. Черные точки густо покрывали тротуар, и последняя неприбитая пыль взлетала на холодном ветру. В парке было пусто. Я подобрал около буфета ящик покрепче и потащил его к погребу. Крапива раскачивалась и потряхивала своими волосатыми листьями. Я выставил вперед ящик и шагнул. Несколько мокрых стеблей хлестнули по руке, но ожога я не почувствовал. Осень, что ни говори, уже и крапива не жжется. У двери я влез на ящик и заглянул в окошко. Из темноты тянуло слабеньким сквозняком, и где-то в глубине шлепали капли. Ничего не было видно. Газету и спички я купил по дороге в парк. Я свернул из газеты трубку, зажег ее и просунул между прутьями решетки. Она разгорелась нехотя, и я увидел то, о чем догадался на истории. Так вот почему никто не стрелял из-за двери! Я просто не знал об этом углублении в каменной стене справа от входа. Дверь была плохой защитой от автоматных очередей, каменная стенка — другое дело. Он стоял в этой нише и стрелял через окошко из своего пистолета. Я отошел от погреба шагов на двадцать. Окошко было едва заметно, и мне показалось, что он ещё стоит там, прижавшись к холодной стене. Дождь все сыпался, и я пошел домой. Но как же он выбрался оттуда? Я ещё был на улице, когда этот бой начался снова. Только теперь перед погребом, как раньше, никто не бегал. Тот офицер из-за двери очень метко стрелял. Я сам видел, как один солдат из-за дерева на секунду высунулся и наш офицер в него сразу попал, только каска покатилась. Но тут я пришел домой, и совсем другие дела начались. А утром я все это опять увидел. Я пошел в школу длинным путем, и все началось снова. Они целились в окошко, и вокруг него в толстом железе было уже несколько дырок. От выстрелов дверь вздрагивала и гудела, но уже было не страшно: чтобы попасть в ту нишу, нужно было знать про нее, а знали об этом только он и я. Наш офицер стрелял часто и метко, но ведь должны были кончиться у него патроны, и дверь могли взорвать гранатой. Хотя нет, раз дверь цела и сейчас, значит, никто ее не взрывал. Но как же он выбрался оттуда? После уроков я опять забрел в парк. Только я не пошел к погребу, а забрался на один высокий холм — его какой-то царь приказал насыпать, — сел там наверху и стал думать. На этом холме столько берез, что не видно неба. Я сидел и думал, что если уж такой холм могли насыпать, то мало ли что ещё может быть в этом парке, мы теперь и не догадываемся или просто привыкли и не замечаем. Вот если бы в этом погребе оказался подземный ход, мой офицер запросто ушел бы от фашистов. Но тогда бы про этот ход знали, про него было бы хоть где-нибудь написано. Вот ведь и папа говорит, что, сколько себя помнит, дверь в погреб всегда была наглухо заделана. Стоп! Да ведь она потому и заделана, что там ход. Не водить же экскурсии в эту дыру. Вот и заделали, чтобы никто туда сам не лазил, а то ещё засыплет кого-нибудь. Я вскочил и кинулся к погребу. Ящик, который я принес туда вчера, так и стоял у двери, но у меня не было ни газеты, ни спичек. Ближе всех к парку жил Витька Трофимов. Я побежал к нему. Он начал было выспрашивать, зачем мне фонарь, но я что-то наплел ему и ушел побыстрей. Рефлектор у фонарика оказался большой, чуть не во все окошко, но, видно, батареи в Витькином фонарике были старые, и лампочка едва тлела. Я долго вглядывался в дальнюю стену погреба и рассмотрел около нее что-то темное с метр высотой. Я зажмурился, чтобы глаза привыкли к темноте, потом снова заглянул внутрь. Теперь свет лампочки показался мне гораздо ярче и я разглядел предмет у дальней стены. Это был высокий ящик или сундук. Ну конечно, если даже кто-нибудь и заглядывал сюда, разве можно догадаться, что за этим сундуком потайной ход. Я слез с ящика и понес фонарь Витьке. Дома я сразу сел за уроки. Потом побежал в магазин, потом нашел ещё какие-то дела. Я все время суетился и старался с кем-нибудь разговаривать. Мне хотелось дождаться ночи, чтобы увидеть, как там все кончилось, я боялся, что это начнется раньше и кто-нибудь мне помешает. ещё я боялся уснуть, но оказалось — зря. Как только в квартире погасили свет и стало тихо, все началось опять. Время от времени то один, то другой солдат утыкался в истоптанную траву, а я все ждал, когда прекратятся выстрелы из-за двери. Ему пора было уходить. Скоро фашисты подползут совсем близко и начнут без промаха бить в маленькое окошко, как будто возвращая вылетавшие оттуда пули. ещё два выстрела грохнули за дверью погреба, и я вдруг понял, что он не найдет потайной ход, он не может отойти от своего окошка, у него просто нет времени разыскивать этот ход. И тогда побежал я. Все оставалось как раньше: квартира, наполненная темнотой, особенная ночная тишина на улице. Но огромные, растрепанные взрывами деревья я видел так же отчетливо, как и высокий фонарь за окном, и выстрелы слышались так же ясно, как тиканье часов на письменном столе. До царских конюшен было далеко, и я еле добежал. Меня будто кто-то толкнул в спину — на тяжелых, негнущихся ногах прошел через безлюдный двор к зарослям смородины. Там, среди кирпичных обломков и сора, чернела дыра лаза, и я точно знал, что именно этот ход нужен нам сейчас. И тут я перестал видеть окно с фонарем, слышать тиканье будильника: мне было жутко. Я знал, что нужно лезть, и не мог. Потом воздух вздрогнул от недалеких выстрелов, и я опустился коленями в черную влажную землю и стал протискиваться. Я полз на четвереньках по этому ходу, пока не услышал впереди прерывистый гул. Ход пошел круто вверх, я вытянул руки и уперся в узкую дверь. Она долго не поддавалась, — видно, с той стороны было много всего навалено, — потом приоткрылась, и я протиснулся в погреб. Он стоял в той нише. Я видел только руку с пистолетом и винтовку, прислоненную к стене. Винтовка была длинна для этого погреба, и он не мог из нее стрелять. Странно, но я твердо знал, что не могу подойти к нему и сказать хоть что-нибудь. Я стал оглядываться и увидел у стены здоровенный железный лист. Я вцепился в ржавый зазубренный край и что было сил толкнул его. В погребе загрохотало не меньше, чем от выстрелов. Он выглянул из ниши и отпрянул — в каменную кладку ударила пуля, — потом выглянул снова. Заметил приотворенную дверь и кинулся к ней, волоча ногу. Щель была узка для него, он принялся отбрасывать от двери всякий хлам, чтобы открыть ее шире. Я стоял рядом с ним, видел его набухшие, тяжелые руки и совсем не удивлялся тому, что он не замечает меня. А он распахнул дверь и шагнул в провал, но тут же вернулся, схватил за ремень винтовку и снова начал спускаться. В это время за дверью погреба раздались чужие невнятные голоса и тяжелые удары по железу. Он задержался, поднял руку с пистолетом и раз пять или шесть не целясь выстрелил прямо в дверь, бросил пистолет на пол и исчез. Я успел разглядеть только металлические треугольники на его петлицах. Голоса за дверью становились тише, и постепенно я расслышал тиканье будильника, потом увидел за окном фонарь на длинной бетонной ноге. Все было на месте: диван, сбившееся на сторону одеяло… И только слабый кисловатый запах дыма чувствовался в комнате. Но это было совсем недолго, пока я не заснул. Охотник и рыболов На открытие магазина «Веселый рыболов» собрался чуть не весь город. И неудивительно. Ни один магазин не имел такой великолепной витрины. За толстым стеклом на искусственном пеньке сидел румяный рыболов. У рыболова были жесткие черные усы из капроновых волос и длинное бамбуковое удилище, которое он сжимал в розовых блестящих кулаках. Даже воду устроили на витрине — положили у самого края кусок стекла. Из стёкла торчала половина поплавка, а от нее шла леска к удилищу. Когда на улице темнело, директор магазина просовывал руку за спину рыболову и поворачивал потайной выключатель. Около рыболова вспыхивал костерок — маленькая электрическая лампочка под березовыми поленьями. Витрина светилась таинственным красным светом, и прохожие часто останавливались полюбоваться на рыболова. Особенно дети. Даже директор магазина иногда потихоньку выходил на улицу, чтобы посмотреть на заманчивую витрину и послушать, что о ней говорят. «Наша витрина, — внушал он потом продавцам, — имеет большое культурное значение». И наказывал им почаще стирать пыль с рыболова. Между собой продавцы называли рыболова Пантелеем и по утрам здоровались с ним. Директор, когда его никто не видел, тоже подходил к стеклу и заглядывал под клетчатую кепку: «Ну, здорово, брат Пантелей!» Пантелею все это нравилось ужасно. Он топорщил свои блестящие усы и так натурально растопыривал локти, что казалось — вот-вот выудит рыбу. Люди останавливались, удивлялись: «Это же надо, как живой!» А по ночам Пантелей сидел у выключенного костра в скучной темной витрине. Он смотрел на бледные пятна уличных фонарей в стеклянной речке, и ему чудилось, что там, под стеклом, ходит длинная злая щука. Рыболовы, которые толпились в магазине днем, мешали Пантелею думать про щуку. Они покупали острые крючки, прозрачные лески, шумели и рассказывали друг другу всякие небылицы. Однажды за стеклом около Пантелея остановились двое. Разговор шел о рыбалке. — И сидел я, милый мой, всю ночь, а около — костер. Вот как у этого деревянного. — Он ткнул пальцем в сторону Пантелея. — И веришь ли, замучился рыбу таскать, такой клев был. — Ну? — Вот и ну. А как погас костер, тут и рыбалке конец. От этих слов Пантелей разволновался. Теперь он целыми днями мечтал о том, что однажды его костер останется гореть на всю ночь, а утром рядом с ним будет лежать рыбина со страшной пастью. И тогда все увидят, что его не зря назвали человеческим именем Пантелей и что он рыбак не хуже тех, которые покупают у них в магазине крючки и плетут небылицы. Так и тянулась сидячая жизнь Пантелея, пока не закрылся магазин на ремонт. Правда, сам Пантелей, как всегда, думал о щуке и никаких перемен сперва не заметил, а когда заметил, то оказалось, что в витрине он не один. У новичка были сапоги до самого пиджака и ружье в выставленных руках. — Ну вот, Пантелей, — сказал директор, будет тебе, Пантелей, компания. Под самым потолком витрины подвесили птичьи чучела, и Пантелеев сосед делал вид, что целится. Ночью в неуютной темноте они познакомились и Пантелей рассказал соседу про хитрую щуку в стеклянной речке. Охотник поскрипел новеньким патронташем. — Ерунда, ба-бах, глупости, — сказал он сердито, — тут, кроме тараканов, ничего не водится. — Как же не водится, как же? Ты вот целишься, — значит, дичь видишь. — Я, ба-бах, не целюсь. Я притворяюсь. Магазин теперь называется «Охота — рыболовство», вот я охотой притворяюсь, а ты, ба-бах, рыболовством. — Я щуку ловлю, — обиделся Пантелей, — мне притворяться ни к чему. Мне надо, чтобы костер горел. — У тебя костры, щуки всякие, а мне, ба-бах, что делать? В потолок палить? Так он же на тебя, ба-бах, и обвалится, картонная твоя голова. Теперь по ночам приставучий Охотник мешал Пантелею думать приятные рыболовные мысли. «Эй, Пантелей, — дразнился он, — ну и где твой, ба-бах, клев? Рыба твоя где?» Пантелей молчал. Он смотрел на поплавок и старался думать про щуку. — Уж больно ты стараешься, — сказал ему как-то раз Охотник, — вон как перекосился. — Не перекосился, а нагнулся. Потому что надо. — Врешь, ба-бах, это только люди нагибаются-разгибаются. А тебя от старости скрючило. Рассохся весь. — «От старости», «от старости»… Говорю, нагнулся, — значит, нагнулся, а ни от какой ни от старости. Пантелей хотел обидеться, но раздумал. «Ну чего на такого обижаться — целится, а сам даже глаз не прижмурил. Охотничек». Он-то по-прежнему ночи напролет высматривал щуку в запылившейся своей речке. Щука шевелила толстым хвостом в неподвижной стеклянной глубине и не желала вылавливаться. Пантелей смотрел на потушенный костер и злился. Но как-то вечером, когда пришло время выключать костер, продавец, который всегда делал это, не смог дотянуться до выключателя. Твердая спина покосившегося Пантелея не давала просунуть руку. Продавец совал руку и снизу, и сверху, и толкал Пантелея по-всякому — до выключателя было не добраться. Он рассердился: — Ах ты чучело шершавое! — изо всех сил толкнул Пантелея. У того внутри что-то хрустнуло, и он покосился ещё больше. Продавец испугался и оставил Пантелея в покое. — Смотри ты, — сказал Охотник, когда во всем магазине остались только они двое. — Нет, ты смотри — горит ведь, а? Пантелей молчал. Он смотрел на отражение костра в стекле, на поплавок. Из темной прохладной глубины медленно подымалась невидимая осторожная щука. Настырный Охотник не дождался ответа и опять начал зудеть у Пантелея над головой: — Ну сиди, сиди. Будет тебе утром клев. Вот, ба-бах, прибьют тебя к пеньку гвоздем — будешь знать, как выключатели загораживать. Или вообще уберут. Куда нам, скажут, этот, ба-бах, скособоченный. И вдруг — дзынь! — разбежалась мелкими трещинами стеклянная вода. Пантелей разогнулся и вскочил с пенька. Хрясь — треснуло у него в руках удилище. Охотник испугался и замолчал. Пантелей бросил обломки, заглянул в лопнувшее стекло и сказал басом: — Ушла, окаянная! Охотник побоялся ещё немного и решился подать голос: — Ничего, Пантелеюшка, вернется… — Голос у него окреп. — Нам, ба-бах, шевелиться не положено. — «Вернется», «вернется»… — Пантелей возился в темноте, щелкал задвижками. — Что она, глупая, на одном месте два раза клевать? Нет, ты как хочешь, а я пошел. Я теперь все рыбные места наизусть знаю, никуда она от меня не денется. Щелкнула последняя задвижка. Пантелей толкнул тяжелую раму раз, другой… Огромное стекло качнулось и сдвинулось. Он шагнул на тротуар и сначала неловко, а потом все уверенней зашагал прочь. Охотник глядел ему вслед вдоль пустой улицы, слушал, как стукаются от ночного ветра деревянные птицы над головой, и думал, что для витрины Пантелей определенно не годится. Дыра в заборе Если бы родители хоть раз увидели слаломные ботинки так, как видел их Виктор Барабанов! Ботинки парили над снежным склоном, их застежки сверкали обольстительно, и не было у Барабанова слов, чтобы рассказать об этом. «Не канючь, — говорили ему родители. — Сказано, через год, — значит, через год. У младшего ещё и велосипеда нет». Барабанов страдал и экономил. Три недели он не обедал в школьном буфете и не ходил в кино, три недели совал деньги в облезлого резинового петуха со свистулькой. Наконец терпение Барабанова лопнуло, он растянул щель в боку у петуха, вытряс деньги и пересчитал наличность. Ботинки были недосягаемы, Витька лег на диван и стал соображать. — Бармалея, что ли, соседям продать? — думал он вслух. Бармалей, мускулистый кот без правого уха, лежал на шкафу и моргал оттуда на Барабанова. — Ну да, такого, пожалуй, продашь. Барабанов сполз с дивана и стал мотаться по квартире. Очутившись у окна, соскоблил пальцем шершавый иней и глянул вниз. Около могучего забора заброшенной стройки крутился знакомый Барабанову второклассник с лыжами. Он огляделся, положил лыжи на снег, нагнулся и пропал. — Ух ты! — сказал на это Барабанов. Он очистил половину стекла и сходил за стулом. Скоро около забора появился второй мальчишка с лыжами и точно так же просочился в невидимую щель. Через полчаса на стройке кишмя кишело. Малышня отчаянно сигала в глубоченный заснеженный котлован. Витька Барабанов развеселился, оделся кое-как и выбежал на улицу. Он обошел весь забор — забор был на удивление, всем заборам забор, и единственную дыру Барабанов нашел едва-едва, да и то потому, что к ней вела узенькая тропка. Витька постоял возле дыры, пошевелил доску, прикрывавшую ее, и ушел. Назавтра после школы Барабанов натянул на себя два свитера, валенки и вышел из дому. Он встал около секретной дыры в заборе и стал ждать. Первым явился вчерашний второклассник. Он потоптался перед Барабановым, заглянул ему за спину. «И чего этому длинному надо? Стоит, людям дорогу загораживает». Витька отставил ногу в рыхлом волосатом валенке и сцепил руки на животе. Именно так делал один знакомый Барабанову студент, когда пускался с ним в разговоры. — Вот, значит, кто заборы ломает, — начал он чужим голосом. — А знаешь, что за это полагается? — Мы же только покататься, пусти, Барабан. — Я тебе дам Барабана, вот позову сторожа — узнаешь! Мальчишка посмотрел на Витькины валенки. Валенки выражали непреклонность. Вздохнул глубоко-глубоко и пошел прочь. — Эй, стой! — кинулся за ним Барабанов. — Я ж тебя не совсем не пускаю. Я тебе просто говорю, что забор ломать нельзя и всякое такое. А так чего ж? Давай десять копеек и катайся на своих дощечках. Все оказалось очень просто. Больше Барабанов на воспитательные разговоры не отвлекался, малыши организованно вносили гривенники, и, когда стемнело, в специальной Витькиной коробке тарахтели два рубля. Два дня шло как по маслу, на третий случилась заминка. Барабанов коченел на своем посту, а гривенников ему никто не нес. Когда Витька промерз до последней футболки, он решил пробежаться. С противоположной стороны забора знакомый второклассник выломал доску и пропускал желающих за пятачок. Такого нахальства Витька снести не мог и долго гонял конкурента по сугробам. Потом пришлось чинить забор, и на рабочее место Барабанов вернулся, когда стемнело. У законной дыры стоял серьезный мальчик в очках и держал за руку что-то увязанное двумя шарфами. — Один взрослый, один детский, — сказал он строго и протянул пятнадцать копеек. — А почему у вас освещёния нету? — Лампочки от мороза лопнули, — не задумываясь, ответил Витька. — А что? — А то, что в этом случае соревнования будут проходить в светлое время дня. Барабанов сунул мальчику пятак. — Дошкольники бесплатно. А что за соревнования? — По слалому, естественно. «Ну кадры! — восхитился Барабанов. — Это же надо чего придумали!» К соревнованиям он подготовился основательно. Расчистил дорожку к дыре, проверил, нет ли лишних лазеек в заборе, и притащил из дому табуретку: не стоять же столбом весь вечер. В соревновательный день на стройке собрались школьники-малолетки чуть не со всех ближайших дворов. У Барабанова карман отвис от мелочи, он ни разу не присел и совсем извелся, отгоняя нарушителей с санками. — На лыжные соревнования зрители с санками не допускаются! — орал он подмороженным голосом. Наконец все желающие пролезли на стройку. Витька закинул на плечо табурет и хотел уйти. В это время из-за забора раздался такой визг и хохот, что он не выдержал — полез в дыру, оставив табуретку на произвол судьбы: не лезла мебель в щель. Вдоль пологого склона котлована были расставлены флажки — красные тряпочки на лыжных палках. На самом дне мельтешил вчерашний очкарик с секундомером, другой мальчишка давал старт наверху. Барабанов посмотрел, как стартовал первый, потом второй, и неожиданно для себя оказался на старте. Он бегал, проваливаясь в снег выше валенок, и кричал, что все неправильно и не так. Он отцепил кого-то от лыж, вбил кое-как валенки в крепления и сделал несколько виражей. Котлован зашумел одобрительно. Витька сбросил лыжи и велел всем ждать. — Я вам ещё не то покажу. Он кинулся к дыре, споткнулся о свою табуретку, вскочил и побежал к дому. На стройку Барабанов вернулся с лыжами. Целый час он вертелся на склоне, а потом до сумерек распоряжался соревнованиями. Когда совсем стемнело, Витька подъехал к серьезному очкарику. — Что у вас победителю полагается? — А разве надо? — Эх вы! — махнул рукой Барабанов. — Ну да ладно, бежим. Около своей парадной Барабанов оставил мальчишку, а через три минуты вынес коробку с гривенниками, всыпал туда же сегодняшнюю мелочь. — Беги в магазин, купи лыжные палки, тут как раз хватит. Вернешься — награждение устроим. А я им пока ещё чего-нибудь продемонстрирую. Час пик Автобус качнулся на выбоине. Никита не удержался на ногах и ткнулся в чье-то плечо. Человек едва заметно напрягся и неуловимым движением отбросил Никиту в сторону. Никита только успел ухватиться за поручень, как автобус снова качнуло, и прохладное железо выскользнуло из ладони. — Извините, — сказал Никита, обрушившись на того же пассажира, — качает. Пассажир не обернулся и не ответил. Он только сдвинулся в сторону. Никита опустил на пол портфель, поставил локти на блестящую трубу поручня и стал смотреть в забрызганное заднее стекло. ещё пару остановок в автобусе было просторно, потом люди стали входить густо, торопясь и задевая друг друга. Горячая теснота навалилась и придвинула Никиту к соседу. Соседа тоже придавила чья-то спина, но теперь он стоял спокойно и сосредоточенно смотрел в широкий седоватый затылок. Никита вспомнил про портфель, пошарил ногой вокруг. Портфель оказался рядом. От толчков он опрокинулся, и Никита нырнул в самую давку, чтобы подобрать его, пока не высыпались учебники. Уже выпрямляясь, он увидел руку. Она двигалась, как разумное существо, подрагивая пальцами, будто разнюхивала дорогу. Около пиджака с разрезом рука замерла и вдруг точным и плавным движением отвела полу в сторону. Полоска желтой кожи едва выступала над краем заднего кармана. Как будто случайно, рука коснулась ее, застыла на секунду, и стиснутый двумя пальцами бумажник легко пошел из кармана. Прижавшись щекой к чужой сумке, Никита следил за рукой, пока бумажник не исчез в кармане чьих-то брюк. Тогда он поднял глаза: его сосед все тем же спокойным и даже как будто сонным взглядом упирался в ближайший затылок, но эта хитрая рука — это была его рука! Никите стало страшно, он рванулся в сторону — плотно сдвинутые плечи даже не шевельнулись. Он завертел головой, высматривая дорогу к выходу, и наткнулся на пронзительный, как сквозняк, взгляд. Этот взгляд существовал отдельно от человека, он ощупывал лицо Никиты, словно спрашивал: «Видел? Нет?» — и, выяснив для себя что-то важное, скользнул вниз и потух. Теперь сосед Никиты стоял, прикрыв глаза, и как-будто ждал чего-то. Мерзкая дрожь поползла по ногам. Никита крепче сжал поручень и как мог широко расставил ноги, чтобы унять ее. «Он ждет, ждет, когда я выйду. Понял, что я струсил, и спокойно ждет, когда я выйду». Никита искоса глянул в сторону соседа: крупные сильные руки совсем рядом с ним сжимали поручень так, будто пытались раздавить блестящую трубу, кожа на суставах натянулась и побелела. Из-под прикрытых век сосед, не отрываясь, следил за Никитой. «Неужели и он боится? Да-да, боится, что я подниму шум». Теперь они смотрели друг на друга открыто, и в заледеневшем взгляде незнакомца появилась какая-то трещинка. Он быстро огляделся — кругом были спины, только спины — и, не торопясь, опустил руку в карман. Не в силах двинуться, Никита изо всех сил вдавил ноги в пол. «Не дрожать, только не дрожать!» Он почувствовал неожиданно мягкий удар по ноге. Уже понимая, что страшное миновало, Никита взглянул на соседа. Сосед стоял, привалясь к стеклу, и с видимым удовольствием разглядывал убегающую улицу. Тогда он посмотрел вниз: бумажник, тот самый бумажник, лежал на замызганном полу около его ботинка. Никита почувствовал, что вот-вот рассмеется. «Выбросил! Испугался и выбросил! Пусть теперь таращится сколько ему влезет». Он стал нагибаться. «Я скажу этому, с седым затылком: «Эй, товарищ, не вы потеряли?» — и хлопну его по плечу, как будто мне лет двадцать». Никита дотянулся до бумажника и посмотрел вверх, чтобы, выпрямляясь, не зацепить чей-нибудь локоть. Там, вверху, улыбался его сосед. Улыбался тайком, одной маленькой складочкой гладкой щеки. Улыбался, как будто подстроил веселую шутку. И снова Никиту обдало пронзительным холодом быстрого взгляда. Не понимая, в чем дело, он начал подниматься и ещё не выпрямился до конца, как вдруг руку с бумажником стиснул холодный браслет из крепких пальцев. Это было так неожиданно, что Никита выронил свою находку, и пальцы тут же разжались. Теперь он понял, что значила та осторожная улыбка. Кто бы ему поверил, что он просто подобрал бумажник? Уж, наверное, сосед Никиты знал, что говорить в таком случае. «Не сомневайтесь, гражданин, я сам видел — мальчишка лез к вам в карман. Ну что вы, посмотрите, как он вцепился в бумажник, не вырвать». Они снова были притиснуты друг к другу, и бумажник лежал между ними на полу. Было так просто окликнуть того человека и показать ему пропажу, но кто знает, что ещё придумал этот парень с пронзительными, холодными глазами. Объявили остановку Никиты, и автобус зашипел, с трудом раскрывая створки. Можно было успеть протиснуться к выходу, но бумажник тяжелее десяти кирпичей лежал на ноге и не давал сойти с места. Сосед придвинулся к Никите вплотную, и когда автобус тронулся, он качнулся вместе со всеми и, словно нечаянно махнув рукой, больно ударил Никиту локтем под ребра. Никита прижался лицом к стеклу, подождал, пока вернулось дыхание, и, прикрывшись согнутой в локте рукой, стал ждать, что будет дальше. Можно было бы отлично защититься портфелем, но портфель лежал внизу, рядом с бумажником. Автобус осел на повороте, и сосед снова ударил Никиту. Теперь он бил, используя каждый толчок. Удары были короткие, злые, и Никите пришлось бы плохо, если бы сосед мог развернуться удобнее. Они раскачивались вместе со всеми в душной сутолоке, и Никиту охватывала какая-то незнакомая ещё злость. Не та, от которой кидаются в драку на школьном дворе и тычут кулаками куда попало. Нет, это была спокойная, умная злость. Она заставила Никиту терпеть эти подлые, суетливые удары, она подсказывала, что сейчас иначе нельзя. И вдруг что-то переменилось. Никита огляделся. В автобусе стало свободней, и сосед отодвинулся от него. Глядя на соседа боковым зрением, Никита сам шагнул к нему, и тот снова отступил. Все. Страх кончился. Теперь боялся не он. Автобус остановился. Тот, кто ещё недавно был соседом Никиты, шагнул к двери, но, задержавшись, резко ударил его носком туфли по правой лодыжке. Это было так больно, что у Никиты выступили слезы. Он присел и стал тереть лодыжку руками, унимая боль. Когда с трудом выпрямился, то увидел сквозь мутное стекло, как его недавний сосед, торопясь, почти бегом уходил от остановки. Никита поднял бумажник. Человек с седым затылком дремал на освободившемся сиденье. Никита, хромая, подошел к нему. — Вот возьмите. Это ваше. Седой затылок благодарил Никиту целую остановку. Вышли вместе. — Ты чего хромаешь? — спросил он напоследок. — Да ну, — Никита махнул рукой, — уже и не болит почти. Медаль Первого сентября второклассник Николай Бутырин явился в школу с медалью. В праздничной суете это прошло незамеченным, но на следующий день перед уроками в класс зашел дежурный учитель, историк Иван Яковлевич. Иван Яковлевич сразу заметил исходившее от Бутырина сияние и подошел к его парте. Медаль была самая настоящая — «За отвагу». Она висела на замусоленной ленточке и, казалось, притягивала все солнце, отпущенное второму «в» классу. — Это у тебя чья медаль, Бутырин? — спросил Иван Яковлевич, который знал по фамилиям всех мальчишек в школе. Бутырин похлопал коротенькими ресницами и спокойно ответил: — Моя. Учитель истории приглашающе покосился на класс. — Не иначе как ты, Бутырин, на проспекте Щорса танк подбил. Лишенный чувства юмора Бутырин снова похлопал глазами: — Ничего я не подбивал. — А за что ж медаль? — Медаль отцу дали на фронте. — Вот видишь, Бутырин, твой отец награду заслужил, а ты ее для баловства навесил. Узнает отец — что скажет? — Ничего не скажет. Помер он летом. За окном грузовой трамвай, скрежеща, свернул на Геслеровский. — Прости, брат, — сказал учитель истории. — Садись. «Они ничего ещё не понимают, — подумал Иван Яковлевич, глядя в окно, — все им бирюльки». На большой перемене Бутырина вызвали в учительскую. Классная руководительница Анна Климентьевна и завуч стояли посреди комнаты, остальные сидели кто где. — Коля, — сказала Анна Климентьевна, стискивая перепачканные мелом пальцы, — мы не знали, что у тебя такая беда. Может, вам с мамой что-нибудь нужно? Родительский комитет… Бутырин знал, что говорят в таких случаях. «Чего теперь-то, — думал он, — теперь ничего, как вдвоем остались. Вот втроем так да, тяжело на мамкину зарплату». Завуч не то похлопал его по плечу, не то подтолкнул к выходу: — Ладно, Коля, иди, мы подумаем. Бутырин уже наполовину вышел, когда завуч снова окликнул его: — Вернись-ка, Коля. Ты все-таки медаль сними. Не твоя ведь. — Моя. — Ну как же она твоя, если ее отец твой, слышишь, отец получил на фронте. Не тебе же ее дали. — А я и не говорю, что мне. — Ну ты же все понимаешь. И потом, где это видано — чужие награды носить? Теперь их обступили почти все, кто был в учительской, и нужно было объяснять, доказывать, а Бутырин устал. Ведь не надел же Бутырин орден. Орден так и остался на отцовском пиджаке, и он понимает, что орден трогать нельзя. Александр Федорович придвинул к медали свои дремучие брови, приподнял желтым большим пальцем серебряный кружок. — Сними, Николай. Никто не имеет права носить чужие медали. От отца, поди, кроме этой награды, ничего не осталось. — Орден ещё на пиджаке. — Орден, — повторил физик. Он стоял, по-прежнему нагнувшись к Бутырину, и его дыхание пахло табаком, как у отца, когда он три года назад вернулся домой и врачи ещё не запретили ему курить. Орденские планки на пиджаке Александра Федоровича были совсем близко, и Бутырин неожиданно спросил: — А вы про свои ордена в классе рассказываете? Физик дернул бровями, переглянулся с завучем. — Ну, положим, рассказываю, когда спросят. Тут вдруг всполошилась Анна Климентьевна. — Коля, Бутырин, да ты что? — Ничего, ничего. — Учитель физики цепко ухватил Колю за руку, потянул его к дивану и усадил рядом с собой. — Ты, Коля, говори, что надумал. Бутырин прерывисто вздохнул. — Вы, Александр Федорович, целому классу про свои ордена там, медали рассказываете. Потом у вас новый класс будет. Вы и им тоже. А моего-то с медалью даже не все соседи видели. Он больше лежал. Ну и рассказывал из-за контузии плохо, заикался очень. Один я и понимал, чего там у них было. А медаль я в столе нашел, когда отца в больницу увезли. Большая перемена уже кончилась, и почти все учителя разошлись, только двое взрослых и мальчик не замечали этого. Бутырин сидел рядом с физиком маленький, прямой и глядел не отрываясь на темный портрет в простенке между окнами. — Я сниму медаль, Александар Федорович, — наконец сказал Бутырин и вздохнул. — Только пусть я ее завтра сниму. Пусть ещё сегодня его медаль все видят.