Катастрофа была в том, что, падая, Цири-наппель сломал себе член. Производитель, стоивший в валюте больше, чем весь наш несчастный совхоз, сделался ни на что не пригоден. Такой беды в «Смычке» не случалось со дня ее основания. Всякое бывало: растраты, неурожаи... трактора топили в пруду по пьяни... однажды смерч повалил несколько сараев и «Доску почета» — но подобного никто не мог припомнить. Ну пусть бы ногу себе сломал, пусть бы две, так нет же... такое уж, видно, наше везенье. Народ судачил, пытаясь отыскать исторические примеры, но ничего не выходило. Один только случай и вспомнили — это когда ветеринар Кукушкин, напившись, вышел во двор поссать, да упал и заснул, а конец-то в штаны не убрал и отморозил.

Тришкин запил, в правлении не показывался; все ждали, что его вот-вот снимут, и гадали, кого назначат на его место. Гордеев стал героем — его жалели, везде угощали вином и сочувственно наставляли, как вести себя в тюрьме. Старики утешали: «Не горюй, Генка, везде русские люди живут. Матвеич, дык, на зоне грамоту выучил...» Генка встряхивал чубатой головой: «А, ништо мне! Хорошие плотники везде нужны». Но время шло, а никого не снимали и не арестовывали. Исстрадавшийся Пал Палыч решил сдаваться сам... Придя в правление, он закрылся в своем кабинете и долго сидел, собираясь с духом; тщетно пытался он найти слова самооправдания: неотвратимый конец карьеры виделся ему в ужасных подробностях. «Будь что будет!» — решил он наконец и в гибельном кураже потянулся к телефону.

Звонил он в райком, заму по сельскому хозяйству Яровому. Голос его дрожал:

— Сан Саныч,это Тришкин...

— А... здорово, Палыч! —узнал Яровой. — Ты куда это пропал, почему не был на конференции? Запил, что ли? Смотри, на ковер пойдешь...

— Я... нет... — залепетал Тришкин. — Сан Саныч, у меня бык..

— Не слышу... какой бык? Чего ты там блеешь?!

— Бык импортный... ну этот, производитель, чтоб ему... упал и хуй себе сломал... Я не виноват, Сан Саныч, — они недомерка нам подсунули!

— Что сломал?.. — несколько секунд до Ярового доходило, после чего трубка разразилась скрежетом: Сан Саныч хохотал.

— Ну уморил! Ну Тришкин!.. Всем расскажу... — немного успокоившись, он хитро спросил: — А что, Палыч, небось, уже сухари насушил? Ладно, не трусь... Я вам всем говорю: ездить надо на конференции — тогда бы знали, мудаки, текущий момент... Эти быки у всех уже сдохли, а у тебя только хуй сломал... ха-ха, ну, не могу!.. С быками, брат, покончено, теперь у нас на свиноводство упор, понял? То-то... Ну давай там, пей рассол и ко мне: получишь инструкции и письмо ЦК

Пал Палыч вытер пот. Посидев с минуту, он достал из сейфа бутылку, сделал из горлышка несколько больших глотков и позвал секретаршу:

— Ната... — голос еще не слушался. — Наташка!!!

В дверях показалось испуганное лицо.

— Заходи, не бойся... чего уставилась? Найди мне Зюзина, это раз... Погоди... Теперь с этим, мать его... — он внезапно налился гневом. — Короче, быка бельгийского зарезать и в столовую! Поняла?

Секретарша исчезла. Пал Палыч прошелся по кабинету, с удовольствием ощущая, как "забирает" его водка.

— Вот оно что! — сказал он вслух. — Сдохли! Стал-быть, слабо им наших трахать... Ну и хрен с ними, а мы поживем еще.

Яблина

Бело-голубой «ЛиАЗ» с притороченным сзади запасным скатом был одним из полудюжины наших городских «скотовозов». Железный трудяга, хоть и не имел присущих теплокровным вредных привычек, болел, однако, множеством профессиональных автобусных болезней. Причиной их были возраст и ужасные наши дороги. Его изношенная гидроавтоматическая трансмиссия почти не преобразовывала натужное гуденье мотора во вращение колес. Часто на подъемах (особенно том, крутом, называемом «Козьей горкой») пассажирам приходилось вылезать и плестись за ним, подобно похоронной процессии, вспоминая прибаутку про цыган и «студебеккер»4. Водитель, Сергей Иваныч, сам уже ветеран ПАХа", страдавший астмой и геморроем, радовался всякий раз, когда им удавалось без приключений добраться до конечной остановки. Все время короткого отстоя Сергей Иваныч копался в сопящих и лязгающих внутренностях автобуса, кашляя и шепча матерные заклинания. Мотор он не глушил всю смену, из опасения, что машина больше не заведется. Хуже всего водителю приходилось зимой: по пять раз на дню у «ЛиАЗа» замерзал пневмокран, из-за чего «скотовоз» заваливался набок, будто кляча, собравшаяся околеть. Дороги тоже не давали скучать: в те годы, чтобы проехать по нашим улицам, требовался опытный лоцман. Ям было очень много, и располагались они с изощренным коварством, маскируясь под невинные лужицы. Однажды, отъезжая от остановки, Сергей Иваныч «зевнул», и автобус угодил задним правым колесом в глубокий свежий провал. Машину швырнуло вправо, и кондукторша Любовь Петровна, сидевшая на своем возвышении, вывалилась наружу вместе с окошком.

В тот раз Любовь Петровна не пострадала, но Сергею Иванычу досталось крепко «на орехи». Неудивительно, ведь тетя Люба была подлинным командиром экипажа и главным человеком на борту. Кто капитан на корабле, становилось ясно при первых раскатах ее голоса, покрывавших и шум мотора, и гомон пассажиров. Свежевтиснувшиеся «необилеченные» граждане вытягивали шеи, пытаясь увидеть, откуда извергаются эти вулканические громы. Грудь и весь телесный тети-Лю-бин состав соответствовали могучему голосу. Легко, будто пшеничные колосья, раздвигала Петровна теснящихся пассажиров, делая просеку в их непроходимой, казалось бы, чащобе.

— Плотим за проезд! — нечеловечески гремело над головами, и граждане, обрывая на себе пуговицы, лезли в карманы за пятачками.

И не дай Бог зазеваться:

— А ну, плотим!! Чего рожу отворотил?

Трон ее, в виде особого сиденья, возвышался справа перед задней дверью. Занимать его не смел никто, даже наглые по беременности молодые бабы. «Обилетив», то есть даровав новым подданным автобусное гражданство, тетя Люба водружалась на свой престол, поглощая его без остатка царственным телом. Бюст ее и низлежащие части плотно облегала «куфайка» прочней носорожьей шкуры, ноги ниже колен заправлены были в два ведра. Еще раз окинув пятачковое стадо строгим взором, кондукторша благословляла напарника кивком: