Пропала Зося, погибла, проплясала свою молодую жизнь – так все говорили. Однако сама Зося не тужила. Она была хороша, как богиня, и нарядна, как самая дорогая кукла. Жизнь она вела беспечальную и часто покидала Нетск, чтоб заглянуть и в Крым, и на заграничные курорты, и к бабушке тетки в Отвоцк. Эта бабушка так почему-то и не умерла, зато очень полюбила дарить Зосе бриллианты. Так, во всяком случае, объясняла обилие безделушек у дочери Антония Казимировна.

Сама Антония Казимировна больше не желала открыто знаться с Зосей. Многие говорили, что она прокляла дочь. Однако это было неправдой. Кася как-то призналась Лизе, что Зося у них бывает, только попозже, ночью, когда никто не видит. Зося приезжает в бедном платье и под густой вуалью – совсем как в каком-нибудь романе! Дома Зося плачет у ног матери и дает денег. Антония Казимировна берет ровно столько, чтобы ей с Касей не умереть с голоду, и уговаривает Зоею уехать из Нетска и постричься в монахини, чтобы искупить грехи. Антония Казимировна и сама бы с Касей от позора уехала, но у нее нет средств, а у Зоей много она взять не может, это Богу обида. Тем более что Зося в монахини ни в какую не хочет.

Наутро после визита сестры Кася с матерью обязательно ходили в костел. В последние годы Антония Казимировна очень исхудала и стала напоминать впалыми висками и нежной немощью кожи что-то уж совсем замогильное. Касе приходилось поддерживать ее под обе руки. В костеле они обе молились и за Зоею, и за несчастного Дюгазона, который в прошлом году умер от желудочного кровотечения. Дюгазон, оказывается, давно покаялся в том, что сотворил с Зосей. Он тоже без конца молился и даже носил под бельем вериги.

Лиза вериг никогда не видела, знала только, что они очень тяжелые. Поэтому обычно представляла их в виде куска рельса с железной дороги, отягощенного гвоздями, болтами и еще чем-то в этом роде. Но Каша ей объяснила, что вериги – это пояса и браслеты с крючками и терками, которые так дерут кожу, что она никогда не заживает. Истертый и исколотый Дюгазон последнее время очень страдал и стал так свиреп, что ученики боялись его как огня: ничего, кроме неудов, он никому не ставил.

Анна Терентьевна Лизу считала ангелом неведения. Она и вообразить не могла, что ангелу все отлично известно не только о Зосином аборте, но и о том, что Дюгазон носил под фуфайкой терки. Поэтому она не очень рассердилась, когда дома Лиза снова завела речь о злосчастной шпильке.

Анну Терентьевну и саму мучила необходимость держать дома такую сомнительную вещь. Когда она узнала, чья это шпилька, завернула ее в платок и не хотела больше брать в руки, как будто Зося была прокаженная.

Она даже подумывала бросить находку в выгребную яму. Остановило ее лишь то, что Натансон уже видел цейлонский сапфир. Сам ювелир, конечно, ничего никому не расскажет, да и сыновья будут держать язык за зубами. Однако кто поручится, что в магазине никого больше не было? Позади прилавков, за дубовой дверью, имелась у Натансона потайная комнатка. Там постоянный клиент мог без нежелательных свидетелей сбыть что-то ценное или попросить распаять колечко на немилосердно потолстевший палец. Вдруг в этой комнатке кто-то сидел?

Анна Терентьевна пребывала в нерешительности. Что делать? Будто бы невзначай выкинуть шпильку на улице? Зашвырнуть в кусты над Нетью? Подбросить в Мариинский приют? Да что угодно, только бы избавиться!

– Ах, тетя, как я жалею, что принесла вам столько огорчений, – покаянно начала Лиза.

По кислому теткиному лицу она поняла, что та тоже думает о проклятой шпильке.

Анна Терентьевна вздохнула:

– Лиза, не казни себя так. Ты слишком наивна и несведуща в житейских вопросах. Не стоит забивать этим головку. Я что-нибудь придумаю!

– А если я уже придумала?

Анна Терентьевна насторожилась:

– Что такое? Снова предложишь какую-нибудь невозможную ерунду. Заклинаю: не предпринимай ничего без моего ведома!

– Тетя Анюта, только выслушайте! Если не понравится, можете забыть о моей глупости.

– Ну хорошо, говори!

Лиза приподняла уголки рта, а взор устремила к кончику собственного носа. Именно это выражение, уверяли тетку в Павловском институте, должна сутками удерживать на своем лице благовоспитанная девица.

– Я думаю, – сказала Лиза в меру убежденно, в меру наивно, – что мы должны отнести шпильку Пшежецким. Пусть Антония Казимировна что хочет, то с ней и делает – отдаст дочке или себе оставит. Для нас главное – сбыть вещь с рук.

Тетя Анюта немного подумала и удивленно заметила:

– Ты, Лиза, пожалуй, права!

«Конечно права! – ликовала про себя Лиза. – А мы поглядим, что сделает прекрасная Зося».

Антония Казимировна Пшежецкая была поражена и уязвлена внезапным визитом соседок, потому что не было на ней в ту минуту выходного крепового платья, черного, как бездна. Было домашнее, бумажное, в клеточку, не для чужих глаз. Ее полуседые волосы, свернутые на затылке в кукиш, не покрывала густейшая траурная наколка, а на шее висел какой-то серенький крестик вместо золотого, благословленного, как однажды хвасталась Кася, каким-то примасом. Сама Кася тоже была в затрапезном буром ситце.

От смущения Антония Казимировна напустила на себя страдальческий и надменный вид.

– Чем могу служить любезной Анне Терентьевне? – спросила она упавшим голосом.

Вежливость она, как и Натансон, выражала в третьем лице.

– Наша няня на улице нашла головную шпильку, – сразу же приступила к делу тетя Анюта, которая со своей стороны скроила гримасу светскую и непроницаемую. – Это славная вещица хорошей работы. Я показала ее Натансону. Он уверен, что шпилька принадлежит вашей старшей дочери.