Загар у Вани действительно был медный, индейский. Такой мог считаться признаком красоты где-нибудь в прериях, но не в Нетске.

– А Чумилка на Нети у нас ничуть не хуже закоптился – вылитый Бюг-Жаргаль, предводитель негров [10] , – сказала Мурочка. Она любила блеснуть начитанностью.

– Эх, сейчас бы на Неть! – вздохнул Володька. – К чему нам этот дурацкий сад? Там душно и народу полно. Учителя на каждом шагу попадаются, папины пациенты – ну их всех к лешему! Лиза, упасть мне на колени, чтоб ты согласилась туда не ходить?

Лиза коленопреклонений не захотела и без всяких уговоров отправилась на Неть.

Вчетвером они прошли два квартала по Почтовой и свернули на Косой Взвоз. Этот короткий переулок существовал вопреки плану городского архитектора, где значились одни прямые линии. Косой Взвоз вычертила сама природа в виде волнистой загогулины – именно по такому вольному маршруту стремился к Нети талый весенний поток. Домишки вдоль загогулины стояли сплошь деревянные, плохонькие. Зато они ловко преодолевали крутизну берега тем, что один бок, ближний к реке, был у них о двух этажах, а другой, упершийся в обрыв, – одноэтажный. Вместо тротуаров в самых неровных местах устроили дощатые лесенки. Однако спускаться к реке удобнее было по мостовой, по древнему весеннему руслу. Это русло к лету превратилось в твердый желоб. Серо-желтая нетская земля, зноем обращенная в пыль и прах, была горяча, будто ее калили в печи. Зато в конце переулка синел лоскут Нети. Он весь дрожал и передергивался солнечными блестками.

Вдруг шум, говор и смех послышались сверху – с горы, откуда и начинался Косой Взвоз. Сухая твердь переулка содрогнулась от конского топота. Четверо пешеходов тут же благоразумно прижались к забору.

Посторонились они вовремя: из-за угла высыпала целая кавалькада. За нею стлалась густая завеса пыли. Куда направлялись всадники, было понятно: по берегу среди ивняка вилась дорожка в сторону Зерновки. А в Зерновке – лучшее купанье. Вода там, выше Нетска, выше пароходно-фабричной суеты, считалась самой чистой. Берег курился тонким белоснежным песком, предприимчивые торговцы держали на пристани недурной буфет.

Среди всадников, которые спускались по Косому Взвозу, было несколько офицеров в светлых летних кителях. Знаменитого капитана Матлыгина Вова Фрязин узнал сразу. Небольшой, но широкий, с плоским скуластым лицом, уже в начале июня чугунно загорелый (куда Ване!), капитан лениво трусил на рыжей лошадке.

– Монгол! – шепнул Вова с видом знатока. – Я знаю, этого коня Монголом зовут. У Матлыгина самого физиономия вполне инородческая, правда? Когда он в экспедиции надевал местное платье и ездил без седла, аборигены принимали его не просто за своего – за древнего батыра, восставшего из мертвых. То есть за привидение!

– Чушь, – ответила Мурочка, любительница противоречить. – Это не привидение, а урод какой-то! И лошадь его урод.

Мурочка не могла оценить ни Матлыгина, ни его коня. Ведь среди других всадников, тоже не слишком казистых (учитель физики Мухин, помощник адвоката Генсерский, актриса Звягина в английском кепи), был трагик Варнавин-Бельский. А в трагика Мурочка была старательно влюблена уже второй год. Звала она его исключительно душкой и приобрела все три открытки издательства Фишер, на которых Варнавин был снят. Она часами эти открытки разглядывала и не могла решить, кто же краше – кудрявый ли Чацкий с сильно начерненными бровями, столь же кудрявый и бровастый Ромео или, наконец, Отелло. Для этой коронной роли Варнавин мазался жженой пробкой, оставляя светлые круги вокруг глаз и рта. Вдобавок он надевал самый завитой из своих париков и таращился так, что его нельзя было бы узнать, если б на груди мавра фотограф не нацарапал фамилию «Варнавин». На Косом Взвозе трагика выдавал громадный рост. Матлыгин на своем рыжем Монголе едва достигал его груди! Большое правильное лицо Варнавина не сохраняло сейчас величия, каким дышало со сцены. Трагик улыбался направо и налево, показывая крупные зубы, и рассказывал спутникам, что кушал на завтрак. Знаменитый голос артиста был так силен, что, казалось, внутри туловища Варнавина расположены бездонные, играющие эхом пустоты.

Мурочка оцепенела при виде своего кумира. Прочие пешеходы любовались вовсе не им: впереди кавалькады на белой лошади, сытой и капризной, гарцевала сама Зося Пшежецкая.

Амазонки некоторое время назад стали выходить из моды. Многие европейские дамы ездили верхом почти в мужских костюмах. Однако в Нетске подобные вольности пока не привились. Одна Зося из природной дерзости могла бы облечься сегодня в какие-нибудь клетчатые жокейские штаны. Но не облеклась. Амазонка делала ее умопомрачительной – стало быть, никаких штанов! Ядовито-синий цвет, затмивший бы любое другое лицо, не столь яркое, тоже годился. Он заставлял по-особому сиять сметанную белизну Зосиной кожи. Растрепанные волосы казались нимбом вокруг бедовой головы.

Зоею звали рыжей. Однако рыжей в прямом смысле слова она не была. Рыжина в волосах, бровях и немного вокруг глаз только чуть-чуть поблескивала огненными искрами. Считалось также, что Зося красится немилосердно – и действительно, ее вечно хохочущий рот был кровав, мелкие зубы белы, как мел, а вокруг глаз лежали тени, возможно наведенные горелой спичкой. В чертах лица не было ничего античного. Истинные красавицы вроде Аделаиды Петровны находили Зоею всего-навсего смазливенькой. Но знаменитая ее белизна, но грудь, но профиль! И смеялась Зося всем существом – волосами, глазами, запрокинутой белой шеей.

В одной книжке про какую-то красавицу, тоже полячку, говорилось: она так была нежна, что, когда пила, вино просвечивало сквозь ее горло. Докторская дочка Мурочка прочитала это и возмутилась: никакая нежность не позволит вину быть видимым сквозь пищевод, трахею и мышцы шеи. Но Лизе казалось, что Зося именно такая – небывало белая и полупрозрачная, как бисквитный фарфор. Разве можно на како-го-то Варнавина пялиться, когда Зося рядом!

– Какая она все-таки красавица, – прошептала Лиза.