— Какая красота… — сказал священник.

— Не балуйте её, а то привяжется, — обратился ветеринар к Вилли Бэнноку, хлопотавшему неподалёку. — Она приучена к одному человеку.

Таммас Моффат жил на другом конце города. Проходя узкими улочками, Энгус Педди услышал знакомые звуки и приостановился.

— Странно… — сказал он. — Где-то играют «Плач по Макинтошу», а сегодня нет никаких похорон.

— Померещилось тебе, — сказал Макдьюи, и они пошли дальше.

Старый Таммас жил на втором этаже оштукатуренного дома, крытого толем. На тротуаре играли дети; на трубе сидела одноногая чайка, белая с серым; на пороге стояла старуха в чепце, с метлой и совком.

— Таммас дома? — спросил отец Энгус.

— Дома, — отвечала старуха, — вроде не выходил.

— Спасибо. Мы к нему поднимемся, если разрешите. Доктор принёс ему добрую весть насчёт собаки.

Они пошли вверх по узкой, тёмной лестнице, священник впереди, ветеринар — сзади. Всё было тихо, только снизу доносился шорох метлы, а сверху — хлопанье крыльев.

На полпути священник остановился.

— Эндрью… — сказал он.

— Что там? — откликнулся ветеринар.

Но священник не объяснил, что остановило его.

— Ладно, сейчас увидим, — сказал он, тяжёлыми шагами добрёл до площадки и постучал в дверь. Ответа не было. Он подождал и тихо вошёл.

— Господи… — сказал он.

Слепой сидел лицом к двери. Голова у него не упала, он как будто прислушивался, ждал шагов, когда явилась смерть.

Макдьюи рванулся к нему, припал ухом к груди, схватил руку. Сердце не билось и пульса не было, хотя рука ещё не остыла.

— Всё, — сказал ветеринар.

Священник кивнул.

— Да, да… Я знал… — проговорил он.

— Я же спас его глаза! — крикнул Макдьюи. — Где твой Бог?

И туг отец Энгус рассердился. Он выпрямился, круглое лицо вспыхнуло, глаза за очками сверкнули гневом.

— Не смей! — воскликнул он. — Будь она проклята, твоя наглость!

— Проклинать вы горазды! — не уступил Макдьюи. — А ты мне ответь!

— Он — Бог, а не твой слуга! — кричал Энгус Педди, наверное, впервые в жизни. — Ты что, хочешь, чтобы Он тебе льстил? Восхищался твоей работой?

— Нет, ты скажи, — орал Макдьюи, — за что вот этому благодарить твоего Бога?

Они препирались прямо над мёртвым телом, а старый нищий словно судил их гнев, и прощал его как истинно человеческую слабость.

Священник первым пришёл в себя.

— Таммас стар, — сказал он. — Он умер мирно. Он умер надеясь. — Отец Энгус поднял голову, и его кроткие глаза глядели так виновато, что друг его вздрогнул. — А ты прости меня, Эндрью.

— Да и я хорош, — сказал Макдьюи. — Разорался над мертвецом, обидел тебя…

— Нет, не меня! — живо откликнулся отец Энгус. — Я не то имел в виду. Ну что ж, мы оба перенервничали, хотя я-то ещё на лестнице знал.

С необычайной, нежной осторожностью он закрыл слепому глаза и накинул ему на голову плед. Вдруг он почувствовал, что ещё что-то неладно.

— Мэри сидела в приёмной, — сказал он. — Вроде, кошка у неё заболела. Что там было потом?

Макдьюи с поразительной четкостью увидел всё, о чем начисто забыл. Он даже ощутил сладкий запах эфира и услышал, как беспомощно колотят в дверь маленькие кулаки.

— Пришлось усыпить, — сказал он. — Видимо, менингиальная инфекция. Так верней. Всё равно бы не выжила.

Мирное лицо Энгуса Педди стало и растерянным, и суровым.

— Господи, — проговорил он. — Господи милостивый!..

Похоронная процессия двигалась через город к лесу. Прямо за гробом — большой коробкой, обитой изнутри атласом, — шла Мэри Руа, а в гробу на подстилке из вереска лежала, свернувшись как живая, сама Томасина. Её накрыли вместо флага куском пледа.

Мэри Руа, вся в трауре, опиралась на руку Хьюги, который оделся для этого случая просто на славу. Он извлёк из нафталина костюм, предназначенный для встречи царствующих особ, и белоснежное жабо сверкало в вырезе бархатного чёрного жилета, украшенного серебряными пуговицами с фамильным гербом. На рукаве красовалась полоска настоящих брабантских кружев; не забыл он и белых перчаток, и кинжала, и кожаной сумки, отороченной мехом.

Мэри Руа была в чёрной шали миссис Маккензи. Шаль была ей велика, она обмоталась ею и стала похожа на мусульманку. Хьюги стащил у матери бабушкину лиловую вуаль, которыми дамы привязывали некогда шляпку, отправляясь кататься в автомобиле, и теперь рыжие волосы сверкали сквозь неё, как предзакатное солнце сквозь грозовые тучи. Получилось красиво, страшновато и не совсем уместно.

В городе на процессию не обратили особого внимания — чего только нынешние дети не выдумают! Один близорукий старичок обнажил голову, несколько человек улыбнулись, и всё.