И вот (число вспомнить трудно, но это была среда) они, Федор и Илья, бросив ее на попечение микстуры и пледа, поехали пулять в тире. Федор громыхал, что накануне в ближайшем к тиру трактирчике случилась попойка и им почти даром выдадут большевистский полк бутылок, от которого они оставят одни осколки. Между прочим, проверенное средство — смешать с глиной и замазать крысиные норы. Она только буркнула им в дверь — не израньтесь… Оба — хором — расхохотались. Федор, как всегда в таких случаях, в тирольской шапочке с пером, он и Илье такую же нахлобучил, но она все время сваливалась, сваливалась…

Следующий день Илья отдал лабораторным французам — все-таки у него значилась командировка в энную лабораторию. Он позвонил к вечеру с легким, судя по интонации, сердцем — ты выздоровела? — да, я как дура совсем здорова, день, значит, потерян. Она последнее не сказала.

Ну, хорошо. Сколько тебе еще осталось? Пя… Нет, четыре. Скажи сразу — два или один. Хк! Хк! (кашляет по-плохому или смеется?) Но вы, хк, приедете, я надеюсь, хк, ко мне в Берлин? Ты удивительно целомудренный человек. Даже с оттенком патологии. Разумеется, ничего этого не сказала. Приедем (очень уныло).

На следующий — наконец отобедали вместе. Булен — спасибо, удружил — притащил круг, как он изъяснился, соратников. Во-первых, наврал. Ратников он бы и Илье не демонстрировал (зачем неприятности в случае негаданных, но вполне гадких московских встреч?) Во-вторых, притащенные сами толком не знали, чем занимается Булен. Есть деньги? Есть широта русской души? Славно.

Ольга с изумлением приметила, что рыжая кривозубая девица (фамилия с кавказским примесом — если и запомнишь, не выговоришь), — посматривает на Илью, а он, в свою очередь, джентльменски потчует ее винцом.

А, впрочем, почему же нельзя? И (не заметила? какое! — нарочно) — стала сама пьяной в дым. Помнит только, как Булен на бис, на бис расцвечивает историю про потерянный в схватке с большевиками глаз, и как сжимает она — вернее, пытается сжать, — кисть Ильи, а он не отнимает.

Потом застолье продолжается в ресторане на крыше, откуда видна церковь Мадлен, как долго продолжается? Долго. Пока ехали порциями в зеркальном лифте, кривозубая (мы учились в одной гимназии? а правда), улыбаясь всем, шипит ей прямо в ухо (лифтопопутчики действительно не слышат): «Ты ведешь себя неприлично… Ты позоришь своего мужа-ветерана…» Ольга молчит — а вы что? если на вас такое выльют? разве не молчите? — молчит и пытается вспомнить наставления своего дорогого Булена — у каждого, — он как-то поделился с ней, — человека есть такое волшебное место, куда ткнул хоть мизинцем, а он и с копыт долой…

Нет, места, конечно, она не определила, но когда все, запинаясь (лифт не доехал вершок до положенного), выходили, исхитрилась (в дым! в дым! — вот что ее вдохновило) запнуть кривозубую. Каблук с пам-пам-пам-пам отлетел в сторону! Таких удач Ольга в своей биографии, пожалуй, и не могла бы припомнить.

Так что та не могла ни танцевать, ни особенно перемещаться.

На крыше — только какие-то ленточки разговоров —…ветераны Пулковских высот… Ледяной поход… Помнится ли вам Царицын?.. Мне говорили, вы не только глаз, вы полноги тогда потеряли, и только хаммельнские техники вам приладили чудо-ногу?.. А Перекоп?.. Юрочку тогда скосило пулеметом…

Ольга приостановилась в питии — только пригубливала и про себя смеялась, видя из-под скатерти — краснеющую со стыда пятку конкурентки.

Но — вот закон жизни — в лифте Ольга снова была наказана. Илья — как он, однако, ловко выждал, что все вышли — обернулся к ней и успел кинуть злую фразу: «Ты весь вечер сватала меня к этой рыжей идиотке под трогательным видом однокашницы, потому что тебе надо было убедиться — у тебя по-прежнему в моем лице имеется поклонник. Ну? Убедилась?» — И он тоже вышел. А лифтер, учтиво выждав и поклонившись, повез Ольгу обратно. Он же их не понимал. И Ольга заплакала, закричала «Неправда! Неправда!», но в плотно сжатые двери.

Конечно, Булен огорчился, что Илья ускакал к себе в гостиницу на такси.

— Ты, наверное, какую-нибудь ерунду ему сказала?

— Да. Что у меня раскалывается голова… от твоих глупых приятелей…

Дома, лежа в кровати (что, хмель ушел?), — вдруг признается:

— Мне хотелось его напоить и с ним — ну сам понимаешь.

Повернула голову.

Булен спал, чуть приоткрыв рот.

Был ведь и еще случай в фонаре. Но «случай» — сказано громко.

Это пришлось на Святки — мягкие, не морозные. В такие дни питерцы, обычно не кажущие nez [8] на дачи (кроме, разумеется, каменноостровских зимогоров — их голландки чуфыкают от удовольствия, обугливая полешки), приезжают вдруг, все, не сговариваясь, на Каменный. Пьяные дворники, пьяные сторожа носятся по снегу, разгребая дорожки, дети, взвивая снежную пыль, — к окнам соседей — Половцевы приехали? Плуксы приехали? — как будто не виделись, в самом деле, сто лет. Если приехали, будут затеи — хорошо, например, когда пасынок ее отца выходит, охорашиваясь, на крыльцо (он, кажется, начал отдаленно ухаживать за скромной Чаевой) — а по нему та-та-та-та пребольно снеговыми комками. И последним аккордом по закрытой стеклянной двери. Конечно, он там кричит «разобьете», но кто же слышит? За стеклянной дверью он похож на рыбу под невским льдом — двигается медленно, жестикулируя плавниками, и открывает рот, как будто говоря «о», говоря «о»…