А вот Игнатьева так же на куче листьев (только ли его одного?) — не сумел.

Плата учителю? Ведь благодаря начальным «игнатьевским вечерам» Булен овладевал простыми приемами комедии масок, тем, что у него столь удачно потом получалось. «Честный юноша» — так граф Игнатьев именовал Буленбейцера («Бухенбейцеха») за глаза, Труханова, разумеется, соглашалась. Да, плата учителю, который зря, зря отправился в любезный русскому сердцу Париж. Впрочем, как выяснится, генерал оказался живунчиком.

Булен прорыл ход в Париж раньше. Уже летом 1922-го он чувствовал, что не кольцо вокруг — сердце сжимается. Или у него и тогда наличествовала знаменитая интуиция? Которая впоследствии спасала не раз. Когда не поверил, например, Эфрону, когда придумал что-то про тетушку-склеротичку и не поехал с французским полковником (это в 1939-м) испытывать новейший газ и, соответственно, новейший противогаз — полковник так и остался инвалидом, а вся комиссия, принявшая новую модель противогаза, вероятно, так бы и куковала в тюрьме, если бы не война с немцами. Кстати, о войне. Голландия капитулировала 14 мая 1940-го, Бельгия — капитулировала 28 мая же. Прекрасная Франция брыкалась до 22 июня, но Буленбейцер с Ольгой скромно выехали на поезде в Берн уже 11 мая, на второй день после входа немцев в Бельгию. Он просто поменял билеты на это число.

Нет, магнит (и магия) интуиции не в том, что он загодя купил себе и Ольге швейцарские паспорта — это вполне рационально. Интуиция засвистела (как верный сигнал будильника), когда он взял билеты только на 1 июля! Даже эксперт Буленбейцер не мог предполагать такого скорого краха французского петуха. Но голос своей спасительницы он умел расслышать — и знал, что если мелькнет странная, на первый взгляд, мыслишка, то это не из-за неврастении.

«Удивительная страна — Швейцария», — первая фраза в путеводителе, которую Булен подчеркнул еще в поезде. Можно спросить: чего он опасался? Скованности в передвижениях. Подданный оккупированной страны — не то же самое, что подданный привольной Швейцарии.

«Немцы ненавидят большевистских крыс», — дружески шипел Буленбейцеру Шкуро во время встречи в Берлине (июнь 37-го). «Но сами немцы не прочь полакомиться Россией», — отвечал Федор. «Ты же за генерала Франко? Ты отправил к нему пятерых из своей школы! А сколько отправили немцы? Самолеты! Пушки! Танки! В Испании вы воевали вместе, что же, Федорушка, произошло? что ты вдруг немцев своих родных разжаловал?» — «Союзников, — попыхивал Федор черной сигарой, — не выбирают. Немцы — так немцы. Но немцам делать нечего было потом в Испании. Они щелкнули большевиков по носу — что ж: скажем спасибо. Они тренировались? Что ж: их право. Но они не отрезали от Испании ни кружочка, ни ломтика! Дайте мне гарантию, что так же будет в России, и я, когда начнется немецкий поход, первый выступлю с вами…» — «Ты какой-то масон…» — «Благодарю…»

Кузен Николя из Парижа уезжать не собирался: он не мог без парижанок, без устриц («в Швейцарии я устрицами отравлюсь»), без общества. «Что — немцы? — недоумевал он. — Будут держаться скромно. Они знают, что во Франции ценят хорошие манеры». Война с Россией? Хх… Конечно, невесело. Но кузен был недостаточно русским, чтобы печалиться долго. «Не было бы, дружочек, большевистских крыс, — смеялся Николя, — немцам не понадобились бы химикалии, хи-хи-ки!..»

В 1979 году Булен прочел в воспоминаниях некоего Вячеслава Михайлина (псевдоним!), что он, Буленбейцер, перебрался в Швейцарию по заданию английской разведки, которой был завербован еще в 1920-м. Впрочем (Михайлин не унимался), не исключено, что Буленбейцер — двойной агент. Ведь недаром он в те же годы столовался у Игнатьевых, слушал лекции в Коммунистическом университете в Петрограде и главное — без сучка, без задоринки (так в тексте) выехал за границу напрямки в Париж.

«А как в 1932-м выскочил Редлих, он знает?! — фыркнул Булен Ольге, которая нежилась под солнцем в плетеном кресле. — За пятьдесят тысяч крысиных рублей! Тогда как инженеру платили они корму на триста».

«А у Игнатьевых ты, правда, столовался?» — спросила Ольга. «Пф. Пфравда». — «А что ты вынюхивал в Коммунистическом университете?» — «План лестниц, входы и выходы, чердак и подвал — всякое. Там взорвали бомбу в 27-м году, разве ты не помнишь? Ларионов, Соловьев, Мономахов — мои планы, надеюсь, пригодились Мономахову».

«А вот смотри-ка, — она защелкала страницами — к последним — всегда любила читать с конца. — Твой доброжелатель Лжемихайлин пишет на странице триста четырнадцатой, что Русский общевоинский союз поручил именно тебе устранение Игнатьева, а ты провалил дело». — «Врет».

Спасибо Трухановой: с ее помощью и в Париже легко было возобновить «вечера».

Еще в Петрограде, пока генерал Игнатьев жал «Федоху» руку, Натали успевала с материнской заботой поправить ему шарф, пришепнув прямо в ухо: «Я увижу тебя в Париже?»

Ну, конечно, они виделись и в Париже. Труханова быстро устроила «Красный салон». Она не противоречила себе: мужское общество ей всегда нравилось, а кто — великие князья, царские генералы или генералы-отступники, поэты-морфинисты или поэты-коммунисты — разве это важно для женщины? Для французских писак знакомство с Игнатьевым стало надежным способом совершить ознакомительную поездку в страну победившего идиотизма и (или) заручиться конвертируемой дружбой в тамошних издательствах. «Наши издательства, — говорил Игнатьев, — уважают пхава литехатохов не меньше, а даже бохше, чем в Евхопе». Оловянная голова Лиона Фейхтвангера среди гостей спешила кивнуть, подтверждая правоту красного генерала. Андрэ Жид («такая фамихия» — пояснял красным подданным Игнатьев) выглядел кисловатым. Кажется, засунул в салон свой слегка свернутый набок нос Роже Мартен дю Гар (стыдно не знать будущих нобелевцев!) — его считали знатоком психологии, особенно женской, — Труханова смотрела на него с покорностью власти таланта. Впрочем, старомодные ухаживания Фейхтвангера были ей больше к лицу. Говорили, что она чуть не нарочно роняла что-нибудь, а Лион бросался поднять (обязательно кого-нибудь пнув остро-оловянной коленкой). «Как вам Моску?» — спрашивала Лиона Труханова, улыбаясь с русским радушием (тут же успевал подметить Лион и при всех занести под аплодисменты в писательский блокнот), между прочим, ее улыбка показывала, что в Москве по крайней мере не перевелись еще частно-практикующие дантисты. «Я верю в ваш город», — подхватывал Лион. «Он что? — спрашивала впоследствии Ольга, — тоже стал платной крысой?» — «Нет, — улыбался Буленбейцер, — он стал платным… хомячком».