Шрифт:
Все бросились к окнам, но мрачный полковник Одеу заметил:
— Чему вы радуетесь? Ведь русские получают пушки лишь для того, чтобы скорее передать их японцам!
Генерал Джеральд побагровел. Румыны подали сигнал, встали из-за стола и, поклонившись мне, вышли из вагона-ресторана; швейцарцам пришлось последовать за ними.
Немедленно состоялось совещание старших представителей. Они единогласно сочли невозможным оставление в своей среде полковника Одеу. Они объявили мне об этом с принесением извинений за своего случайного коллегу и просили доложить об этом командующему армией. По телеграмме Куропаткина в Петербург швейцарские представители были в тот же день отозваны.
Через несколько недель среди вороха вырезок из заграничных газет, доставлявшихся в штаб армии, я прочитал мало для меня лестные отзывы в швейцарской прессе: «Какой-то мальчишка капитан дозволил себе оскорбить нашего уважаемого профессора и великого военного эксперта полковника Одеу. Неужели русское командование не нашло кого-нибудь потактичнее капитана Игнатьева?»
С этого началась заграничная оценка моей скромной личности. Так же, но в других и более сильных выражениях, она и окончилась тридцать лет спустя. Не только белогвардейская эмигрантская пресса, но и часть французской не скупилась на крепкие слова, чтобы хорошенько потрепать мое имя только за то, что при всех обстоятельствах я не переставал себя считать на службе своей родины.
Глава четвертая. На фронте
Весны не было. В конце мая сразу наступила страшная жара. Мои «питомцы» — иностранцы — один за другим покидали Ляоян, отправляясь на Восточный фронт — к Келлеру и Ренненкампфу — и на юг — к Штакельбергу.
Наконец наступил и мой черед. Возвращаясь как-то поздно вечером из дома военных агентов, я столкнулся с адъютантом Куропаткина, моим бывшим однополчанином Урусовым. [169]
— Вот! Допрыгались! — сказал он с возмущением.— Мукденские стратеги! [7] Добивались наступления на юг для спасения Порт-Артура — вот и добились!
7
В Мукдене находился штаб наместника — адмирала Алексеева.
— Что случилось?
— Да то, что Штакельберг разбит под Вафангоу. Какой ужас!
Он быстро поднялся в вагон Куропаткина, блиставший в ночной тьме.
В прокуренной и слабо освещенной комнате одного из серых домиков, где помещалось оперативное отделение, молчаливый и изо дня в день толстевший от сидячей жизни капитан Кузнецов — как хороший генштабист — с канцелярской невозмутимостью дочерчивал очередную дневную схему расположения наших армий. Она становилась все сложнее, так как число отрядов росло не по дням, а по часам. Кузнецов только вздыхал, подставляя названия и номера уже перепутанных рот, сотен и полубатарей! О Вафангоу он уже слышал, но это нисколько его не волновало. Вслед за мной вошел мой коллега по академии Михаил Свечин, состоявший при генерале Сахарове. Я поделился с ним вестью, полученной от Урусова.
Свечин считал, что действительно выдвижение авангарда Штакельберга на юг, сделанное по настоянию Алексеева, «а может быть, и Петербурга»,— как таинственно заметил он,— было чистой авантюрой.
— Я только что был в разведывательном отделении. Там ломают себе головы над тем, сколько же было сил у японцев. Дрались, говорят, наши сибирские стрелки замечательно. Потери тяжелые, но катастрофа опять, как под Тюренченом, произошла из-за незамеченного вовремя обхода нашего фланга. На вокзале рассказывают,— добавил Свечин,— что наши опять потеряли орудия, что в обозах была паника...
Не желая мешать Кузнецову, мы вышли на площадь и долго еще бродили, обсуждая невеселую обстановку. Оба мы негодовали на наш флот, допустивший беспрепятственную высадку японцев под самым нашим носом у Бицзыво, и пришли к заключению, что с гибелью Макарова дело явно ухудшилось. Потом мы критиковали Алексеева за его вмешательство во все распоряжения Куропаткина, нарушавшее принцип единства командования.
Не в первый раз судили мы и рядили о Порт-Артуре. Вместо помощи нам он подчинял себе все наши операции. Свечин сообщил мне по секрету, что комендант Порт-Артура генерал Стессель уже открыто просил Куропаткина о помощи.
Теперь, с отступлением Штакельберга, мы совсем отрезаны от нашей крепости, и хорошо еще, что Куроки остановился и не в силах, по-видимому, предпринять глубокий обход на Мукден.
На следующий день рано утром меня вызвали к Харкевичу, там уже собралось шесть-семь генштабистов.
— Штаб остается временно в Ляояне, но командующий армией выезжает завтра на юг. Все мы назначены сопровождать его,— сказал Харкевич.— Надеюсь, господа, что вы оправдаете доверие, [170] оказываемое вам его высокопревосходительством. Лошади и вестовые должны быть погружены сегодня вечером.
Эта новость сразу подняла настроение.
— Куропаткин, наверное, сразу поправит дело!— говорили все.
— Ну, собирайся в поход!— сказал я моему вестовому Павлюку.
— Наконец-то! — воскликнул тот, и глаза его в первый раз после отъезда из России сверкнули радостью.
Павлюковец, или, как мы его сокращенно называли, Павлюк — унтер-офицер моего эскадрона в Петергофе, так умолял взять его с собой на войну, что я не смог ему отказать. Это был белорус из бедной крестьянской семьи, человек мрачный по природе. Он еще больше ушел в себя во время службы в уланском полку, в эскадроне «легкого на руку» князя Енгалычева. Но Павлюковец был лихим унтер-офицером, искал славы, мечтал получить Георгия, и ляоянское сидение приводило его в отчаяние.