Я вам уже говорила, что люди воспринимают смерть как нечто такое, что происходит с другими, смерть в их доме или их собственная смерть для них всегда сюрприз. Сейчас я кое-что расскажу насчет моей бабушки. Когда она умерла, никто не удивился. Ей было восемьдесят семь лет, она перестала есть и пить, мы отвезли ее в больницу, там ей поставили капельницу, но ее тело сказало «хватит», и она умерла. Мою бабушку родила девушка, которая однажды утром, или днем, где-то в Лике пасла овец. Откуда-то появился импозантный господин, подошел к ней, задрал юбку, она, вероятно, упала, попыталась подняться, он прижал ее к земле и трахнул. Родилась бабушка. Мою прабабушку звали Матия, а в рассказах она фигурировала как Тильда. Это бредовая, невероятная история, но так оно и было. Тильда подала на господина в суд, он бабушку признал, прабабушка получила алименты, имелись все бумаги, подтверждающие это. Лика в эту войну вся полыхала, сгорели и эти документы. Как странно, война убивает и живых и мертвых. Иногда случалось, когда я еще была жива, что сижу я с мужем и думаю о моей прабабушке. Она была храброй женщиной, а у меня маленькое сердце пугливой птицы?! Я не храбрая, я боюсь, что меня побьют! Почему я так страшно боялась этого? Я просто до ужаса боялась, что меня побьют. Если бы я хоть немного походила на свою прабабушку Тильду, все было бы иначе. Но я не такая.

Дрррин, дрррин, отвратительный звук, кто это звонит? Кладу большой нож, я резала петрушку. Я всегда кладу петрушку в соус из помидоров. Дрррин… А ведь мы давно уже решили снять этот звонок и поставить нежный дин-дон. Коридор узкий, у стены желто-зеленый шкафчик, над ним зеркало, на шкафчике, под зеркалом, ключи. Поэтому он и звонит, ключи забыл. На стене кабанья голова, глядит маленькими, коричневыми стеклянными шариками. Смотрю в глазок. Муж красив. В белой футболке, высокий, в джинсах, плоский живот, широкие плечи, конечно, ничего этого мне через глазок не видно. Глаза у него серые. Дрррин… Не буду открывать! Пока. Когда открою, а открыть мне придется, у меня будет алиби. Вот я в полиции, по другую сторону стола добрый полицейский: прошу вас, вот чай, не стесняйтесь. Злой полицейский решительно ходит от окна к стене, от стены к окну: где вы были, когда раздались звонки в дверь, отвечайте?! Я писала, в ванной, у нас совмещенный. У меня алиби. Смотрю на мужа. В том месте, где шея у меня переходит в спину, я чувствую ледяной холод. Я его боюсь, мужа, я его имела в виду. Чешу шею, чтобы растопить лед, хочу, чтобы кровь в том месте, где шея переходит в спину, быстрее бежала. На самом деле кровь течет нормально, никакого льда нет, я это точно знаю, мне доктор сказал: не беспокойтесь, все в порядке. Дрррин… У меня есть алиби! Когда открою дверь, скажу ему, что срала. Что вы делали, когда раздались звонки в дверь? Срала. Полицейский выключит яркую настольную лампу и отпустит меня на свободу. Больше нет обоснованного подозрения. Я знаю много формулировок. Обоснованное подозрение, необоснованное подозрение, правомочный приговор, апелляция, срок подачи апелляции, преступная халатность… У меня муж судья. Звони, звони. Тра-ляляля! Я вне всякого обоснованного подозрения. Дрррин… Не открою! Открою позже! Скажу ему, у меня менструация, сильно кровоточит, не могла быстро надеть трусики, не могла найти прокладки, и в руке буду держать доказательство. Теперь смотрю в глазок другим глазом. Левым. Нет, еще не сейчас, сейчас открывать не буду! Иду в ванную, писаю, не подтираюсь, натягиваю трусики на мокрую пизду. Где вы были, когда раздались звонки в дверь? Писать ходила, у меня даже трусы еще мокрые, вот смотрите! А теперь бегу к двери! Fly, flot, fly, flot, умышленно громко шлепаю флайфлотками по плиткам пола, пусть услышит, что я бегу. Вот и он! Я заранее стираю с лица улыбку, он не любит, когда я улыбаюсь, считает, что это я улыбаюсь кому-то другому, воображаемому, уверен, что я ему изменяю. Куда ты пропала, почему сразу не открыла? Писала, говорю я и смотрю ему прямо в глаза. Про менструацию говорить не буду, сегодня первый день. Оставлю про запас. Потом можно будет добавить, что я пристраивала прокладку, долго подмывалась, что-нибудь в этом роде. Если мне придется в подтверждение своих слов предъявлять прокладку, она вряд ли сможет служить серьезным доказательством, небольшое розоватое пятно, я знаю, но лучше хоть что-то, чем ничего. Я иду на кухню, он за мной. Мне показалось, что ты смотрела на меня в глазок, издевалась надо мной, я чувствую его взгляд на своем покрытом болячками затылке. Ты просто параноик, говорю я. Я режу петрушку, здоровенную связку, собираюсь заморозить гору петрушки. Смотри на меня, когда со мной разговариваешь. Я перевожу взгляд, смотрю на его красивый рот. Теперь доволен? Я срать ходила, у меня расстройство желудка, мне нужно приготовить обед нашей дочке, она вот-вот вернется, и петрушку положить в соус из помидоров, и вообще я плохо себя чувствую. Срать, говоришь, ходила? Да, говорю я твердо. А ну пошли! Хватает меня за правое плечо и тащит за собой. Давай, давай! Я не спрашиваю куда. Мой преступный ум напрягается, но тщетно! Мы в коридоре, сворачиваем направо, в маленький коридор, он крепко держит меня за плечо, открывает дверь в ванную, вталкивает меня туда. Нюхай, говорит он, нюхай, корова! Нюхаю, нюх, нюх, нюх! Что, разве здесь воняет, его лапища теперь у меня на шее. Хочешь сказать, что пять минут назад здесь кто-то срал?! Мое алиби разваливается на тысячу и триста кусков. Не признаваться, ни в коем случае не признаваться, это тактика любого уважающего себя преступника. У меня был включен вентилятор, я пытаюсь вертеть шеей, зажатой его пальцами, выворачиваюсь, смотрю в его светло-серые глаза. Почему ты врешь, он сильнее сжимает мою похолодевшую шею, почему ты вечно врешь? Когда ты наконец вырастешь, ты младше собственной дочери, давай отпразднуем наконец твой пятнадцатый день рождения, задуй пятнадцать свечек, фу, фу, фу, мы все будем тебе рукоплескать, купим тебе подарки, сфотографируем тебя, расцелуем! Что, правда, спрашиваю я. Мы стоим в коридоре, я смотрю исподлобья на свою голову в зеркале. Короткие пепельные волосы, синие глаза, высокие скулы. В волосах светлые пряди. Сделай что-нибудь со своими волосами, ты выглядишь как мышь какая-то! Как мышь? Да, мышь, иначе не скажешь, ну или как крыса. Я специально ходила к Флоре сделать мелирование, из зеркала на меня смотрит крыса со светлыми прядями. Чего ты скалишься? У меня хорошее настроение, мой голос теперь более веселый, шея свободна. У тебя всегда хорошее настроение, когда ты считаешь, что наебла меня. Но ты меня не наебла, ты просто больная. Минуточку, ты позвонил в дверь, я не слышала, потому что срала. Срала, я произнесла это слово с особым ударением. Некоторые люди срут так, что не воняет на весь город, ем я мало, поэтому мало сру, в основном я пью воду, кока-колу или кофе и сру вовсе не как наевшаяся до отвала корова. Я худая, даже очень худая, когда такие люди сходят посрать, после них не надо вызывать ассенизатора откачивать септическую яму, бросать в унитаз хлорку, специальной щеткой толкать говно вниз по склону. Не слишком ли много слов, он посмотрел на меня. Я даже не насрала, а совсем чуть-чуть накакала, я продолжала крутить свою пластинку, а между накакать и насрать есть разница. Я перевела дыхание. Я утверждаю, что срала, ты утверждаешь, что я не срала, твое свидетельство противоположно моему. Почему ты считаешь, что суд поверит тебе, а не мне, почему присяжные, основываясь на твоем заявлении, должны сказать мне «виновна»? Кто ты такой? Я старалась не повышать тон. Всегда, когда ты так говоришь, я задаю себе вопрос, а слышишь ли ты себя? Он смотрел на меня серыми глазами. Суд, твое свидетельство, мое свидетельство, присяжные, но мы говорим только о том, что я позвонил в дверь нашей общей с тобой квартиры, ты смотрела на меня в глазок, смеялась надо мной, издевалась, если уж быть совсем точным. Когда ты спустя не знаю какое время открыла дверь, ты наврала, что срала, вместо того чтобы ответить на мой вопрос, почему ты сто часов разглядывала меня в глазок? А есть ли у тебя хоть одно доказательство, доказательство, что я не срала, кроме твоего собственного носа, который, возможно, и недостаточно чувствителен? Указательным и средним пальцами я массировала затылок. Далеко не все срут так, как твой дядя, педантично и обильно. Он подходит к этому как к жизненному проекту. Но не все люди одинаковы. У тебя, судья, нет ни единого доказательства! У меня от тебя голова кругом, говорит он. Я проскальзываю под его рукой, которой он держится за противоположную сторону дверного проема. Я в кухне. Окна соседнего дома распахнуты настежь. На подоконниках проветриваются подушки и одеяла, над ними женские головы. Пялятся на фасад нашего дома. Я снова берусь за петрушку, солнце светит, в кухне светло, на стене красные деревянные часы, одиннадцать часов десять минут, кажется. Послушай, говорит он, давай сядем и по-человечески обо всем поговорим. Поговорим о чем, спрашиваю я любезно и заинтересованно. И нож, и мои глаза заняты горой петрушки, которая все уменьшается. Поговорим о том, как ты смотришь на меня в глазок, смеешься надо мной, издеваешься, не открываешь дверь, делаешь из меня идиота. Поговорим о твоей болезни, против которой, должно быть, есть лекарство. Почему бы тебе не пойти к врачу? А почему бы к врачу не пойти тебе, мой голос звучит весело. Нож прыгает по петрушке. Почему ты считаешь, что ты здоров? Я-то здоров, голос у него озабоченный. Открывает кухонный шкафчик, достает джезву… О, только не это! Нееет! Я признаюсь во всем! Во всем признаюсь! Во всем признаюсь! Во всем, во всем, во всем, во всем! Я не писала! Я не срала! Менструация у меня только первый день, поэтому мне не нужно сидеть в уборной часами! Нет, нет, нет, кричу я про себя! Я наврала, наврала, про себя кричу я! В черную эмалированную джезву он наливает три чашечки воды, две себе, одну мне. Когда он сварит кофе, мы сядем в гостиной, я на диван, он в кресло, на стеклянную поверхность бамбукового столика он поставит пепельницу, примется разминать большим и указательным пальцем сигарету, проведет по ней кончиком языка. Нееееет, рычу я про себя! Опа! Кричу не про себя?! Кричу вне себя?! Что с тобой, спрашивает он меня с интересом. Ничего. Поисковик в моей голове перебирает, ищет. Что со мной? Почему я вскрикнула? Со мной не может быть… ничего? Я вонзаю кончик ножа в указательный палец на левой руке. Вот что со мной! Показываю ему окровавленный палец, сую его в рот. Он смотрит на меня, потом поворачивается к горящей конфорке. Вода кипит, он кладет в нее три чайные ложки кофе и две сахара. Мы в гостиной, я на диване, он в кресле. Я смотрю на его темно-серые глаза и розоватое, чисто выбритое лицо. Жду. Сначала он разомнет сигарету, проведет по ней кончиком языка, закурит, а потом что-нибудь скажет. Сигарета горит у него в пальцах, у него красивые крупные кисти рук. Открывает рот, говорит: посмотри на себя. Его глаза смотрят в мои. Посмотри, как ты выглядишь, майка на тебе грязная, джинсы не меняла несколько недель, волосы торчат во все стороны, почему бы тебе не вымыть голову? Я вымыла голову, говорю я, поэтому они и торчат. Он кладет сигарету на край фарфоровой пепельницы, фарфор желтоватого оттенка, на нем фиолетовые и темно-синие цветы, зеленые листья. Его серые глаза ловят мои синие. Его глаза жеребец, мои — кобыла. Если кобыла даст слабину, жеребец ее покроет. Кобыле не до секса, у нее широкий зад и толстые ноги, она не дается. Я не опускаю глаз. Ладно, он держит сигарету в зубах, иди в парикмахерскую, сделай что-нибудь, если не ради себя, то хотя бы подумай о дочке, дети любят аккуратных, нормальных матерей. Нет шансов! Напрасно стараешься, скотина! Кобыла превратилась в бронзовый памятник. Кобыла одета в панцирь из толстой бронзы. Жеребец пытается на нее вспрыгнуть. Нет шансов! Я смотрю прямо в его серые глаза. Моя дочь любит меня и такой растрепанной, голос у меня веселый, я улыбаюсь, ну, кобыла, держись! Пей кофе, говорит он, остынет. Делаю глоток, жду. На стене «Черная конница» Стойнича, огромное полотно маслом, галопом скачут черные кони, на спинах у них черные всадники. Вот было бы прекрасно, привязать мужа к хвосту коня, пусть утащит его в далекую степь, где будет строиться небоскреб в сто этажей. Сейчас там только огромная яма для фундамента и мафиози, мрачные мужчины в черном, с золотыми цепями на шее и сигарами во рту. Они отвязывают его от конского хвоста, он жив, орет: подождите, это ошибка… Его хватают два гангстера, раскачивают на краю глубокой ямы, раз, два, три! Он летит, летит, орет, но никто его не услышит, вокруг пустая-препустая степь. Подъезжает огромная машина, бетономешалка. Останавливается на краю ямы. Бетон перемешивается с громким звуком, кркркрк, краккраккрак, водитель машины нажимает на какую-то кнопку, цистерна бетономешалки приподнимается и выблевывает в бездну широкий, бурлящий водопад бетона. Ааааа, орет он, он глубоко, и ему видно, как бетон низвергается на него, потом все стихает. Бетономешалка уезжает, два гангстера, которые бросили его в яму, обтирают руки об свои брюки, они в костюмах «бриони», двое других бросают сигары и гасят их, топча туфлями «пачотти», все садятся в длинный черный автомобиль с затемненными стеклами и уезжают. Действительно ли в степях строят стоэтажные небоскребы? Он выкрутился. Приятно знать, что отец моего ребенка спасся в последний момент. Я отвожу взгляд от «Черной конницы».

Смотрю на Джурича, «Собака, которая съела солнце». Собака скалится, солнце зажато у нее в челюстях. А что, если собака бешеная, если она его раскусит на куски?! Что ты опять скалишься, это его голос. Я не скалюсь, говорю я, я улыбаюсь, а скалюсь я вот так. И скалюсь. А почему ты улыбаешься, он перекатывает во рту сигарету, что смешного? Он был привязан к хвосту черного коня, конь его тащил и тащил, искал стройплощадку, небоскреб и бетономешалку, не нашел, у гангстеров на ногах были туфли «пачотти», бетоном тебя не залили, ты спасен, степь спасла тебе жизнь. Если бы черный конь направился в сторону Нью-Йорка, лежал бы ты теперь в фундаменте новых «Близнецов». Он смотрит на меня так, как будто меня видит. Слушай, золотой мой, скажи, что тебя мучит, — это мой веселый голос. Его ноги в джинсах дрожат, мокасины «мальи» подрагивают. Что с тобой, что с тобой, сигарета дымит на краю пепельницы. Что с тобой, что с тобой, повторяю я его вопрос. Я позвонил в дверь и опять нашел дома сумасшедшую жену, вот что меня мучает. Я отхлебываю кофе. Что ты так хлебаешь, говорит муж. Гасит сигарету. Да, хлебаю, говорю я. Хочешь меня спровоцировать, говорит муж. Как, спрашиваю я. Ты хочешь вывести меня из себя, вот что ты хочешь, а когда я тебе вмажу, я буду виноват. Но, на твое счастье, сегодня я в хорошем настроении, я тебя слушаю, объясни мне, что происходит? Почему ты считаешь, что я тебя провоцирую, улыбаюсь я, и почему я не могу тебя провоцировать, улыбаюсь я. А почему тебе хочется меня провоцировать, губы его еще растянуты в улыбке. А почему нет, мои губы тоже растянуты. Сегодня ты не вполне нормальна, теперь его зубы уже не видны. Опа, я по-прежнему демонстрирую ему свои зубы, глаза у меня прищурены из-за того, что я улыбаюсь, ты сказал, что сегодня я не вполне нормальна, значит ли это, что вообще-то я в основном нормальна? Молчит, смотрит на меня. Его глаза опять напоминают животное, которое хочет задрать передние ноги на спину толстой бронзовой кобылы. Не сдавайся, кобыла, держись, скотинка моя! Смотрю ему прямо в глаза. Он берет новую сигарету, разминает, слюнит, закуривает. Я задаю себе вопрос, говорю я, ты реагировал бы на меня так же быстро, если бы я была высотой два метра и весом в двести килограмм? Нельзя ли попонятнее, если это хоть как-то возможно, говорит муж и смотрит на меня с интересом. А ты бы считал, что я тебя провоцирую, если бы я была борцом сумо? Борцов сумо я не ебу, он опять улыбается, я вижу его красивые зубы.

Тем не менее перед моими глазами крутится фильм. Борец сумо, высокий как гора, кланяется публике, он стоит в центре ринга. Он только что одержал победу над похожей на себя горой, которая теперь лежит в углу. В черных волосах у него желтая кость и красный бантик, задница здоровенная, как печка, на нем черные шелковые танги шестьдесят пятого размера, он кланяется, и кланяется, и кланяется. Публика ревет, он кланяется, и кланяется, и кланяется. Публика ревет и ревет. Сумо одним показывает свою задницу, другим живот.

Те, кто смотрят на его задницу, видят, как на ринг вступает мой муж, голый, его маленький хуй стоит, но он крохотный, его видят только те, кто стоит у самого края ринга и орет в честь победителя. Те, кто дальше, видеть его уже не могут, я имею в виду маленький хуй моего мужа. Мой муж пытается вставить борцу сумо в задницу. Сумо кланяется, чувствует какое-то щекотание, почесывается, нащупывает мужа, поднимает его и швыряет в публику. Публика ревет. Муж исчезает под копытами разнузданной толпы. Конец фильма. Ух! Я улыбнулась. Чему ты смеешься? А ты остроумен. Насчет того, что ты не ебешь борцов сумо, это было отлично, просто супер! Нельзя ли пояснее, он хочет, чтобы я пересказала ему фильм. Хорошо, скажи, ты бы стал бить меня и проебывать мне мозги, если бы знал, что я могу тебе на это ответить тем же? Я не так часто тебя бью, не преувеличивай. Держи себя в руках, и все будет в порядке. Ох, вздыхаю я, приподнимаюсь и впервые за все годы, что мы вместе, громко пержу. Срать хочется, это мои слова, уж не знаю, поверишь ли ты мне. Он смотрит на меня, глаза его становятся более светлыми. Захожу в ванную, сажусь на унитаз, спускаю воду, пусть думает, что я сру. А потом поднимаюсь с унитаза и пускаю воду в ванне, пусть льется, шумит и бурлит. Я знаю, что мне придется с ним ебаться, этого мне не избежать. Да хватит с меня этой ебли с ним! Хватит! Я по горло сыта еблей с ним! Из маленькой плетеной корзинки, она стоит на стиральной машине, беру шариковую ручку и на куске туалетной бумаги подсчитываю, сколько раз в жизни я с ним еблась. Значит так, я еблась с ним, округлим, пятнадцать лет, в среднем три раза в неделю. Подчеркиваю, в среднем, потому что первые шесть или семь лет, не придирайтесь к цифрам, математика — не самая сильная область моих знаний, мы еблись по три раза в день. Итак, три раза в неделю умножить на пятьдесят два, это будет сто пятьдесят шесть раз в год, сто пятьдесят шесть умножить на пятнадцать будет 2340 раз! Это 2340 раз я написала крупными цифрами, обвела и добавила три восклицательных знака. В общем, я наебалась! Сегодня сделаю паузу! Отсосу по-быстрому, супер, у меня менструация, первый день, это уже аргумент. Раньше меня бы и это не спасло, раньше, пока я не перевалила за тысячу. Отсос не считается, Билл Клинтон сказал, что отсос это не ебля. Это вовсе не какой-то особо интимный акт, я теперь сосу все чаще, потому что это и быстрее, и не так утомительно, и можно, пока дудишь в его дудку, думать о других, действительно важных вещах. Так что отсос не в счет. А если сложить все отсосы и все ебли, то получится такое количество, которое в Голландии и других цивилизованных странах обеспечивает проституткам пенсию! Ебля — это целая история. Он становится все изобретательнее, использует какие-то свечи, ароматические палочки, от которых у меня аллергия и слезятся глаза, меня тошнит от запаха ванили, который они испускают. Запах ванили одинаковый и у этих палочек, и у дезодоранта, которым мы брызгаем у себя в сортире после того, как посрем. Может, это и естественно, ваниль она и есть ваниль, но из-за этого я больше не могу есть ванильное мороженое, которое на протяжении многих лет было моим любимым лакомством!

Он колотит в дверь. Открой, открой, голос у него нервный. Мне плохо, со стоном отвечаю я дрожащим голосом, меня рвет. На рвоту у меня всегда есть право. Надо мне, перед тем как выходить, проблеваться как следует. Если хорошо проблеваться, то я буду похожа на больного белого кролика, слюнявого, с красными глазами, тогда, может быть, и отсасывать не придется. Охохо! Я всю жизнь старалась всеми возможными способами добиться, чтобы у него стояло! Депиляция, воск, фитнес, бег, парикмахерши, мелирование, короткая стрижка, длинная стрижка, педикюр, зубной врач, проволока, чего только я не делала, чтобы он меня трахал! И эти муки часто разочаровывали и оказывались напрасными. А сейчас, сегодня я готова на все, лишь бы у него не стояло?! Какие же мы несчастные, мы, женщины! Когда совпадут наши и их желания? Не скажу, что хер меня не интересует, интересует, но только не его хер. Тот, другой, хер посылает мне месседж: смотри, какой я большой, не то что у него, мы ведь бываем разные, что ты приклеилась к этому маленькому замухрыжке? Уважаемая, говорит он, сотни и сотни херов болтаются в этом мире и ждут, чтобы их погладили, многие из них поднимут головы в ответ на твое прикосновение, возьми его, дотронься до него, посмотри на его большую голову! Я смотрела на свое лицо в зеркале, мои глаза казались мне странными. Мои синие глаза говорили мне: послушай, ты разговариваешь с неизвестным тебе хером, может, ты не в своем уме?

Сейчааас, выхожу, кричу я. Не стучи, я сейчас, мне нехорошо, сейчас, только еще раз блевану. Засовываю в горло два пальца, указательный и средний, из глотки льется желчь, кофе и кока-кола, рот не вытираю, оставляю на губах слюну цвета зеленого кофе. Перестал стучать. Скорее всего, лежит голый на кровати в нашей спальне. Да, отсосу ему там, быстренько, конечно, потом опять придется блевать, но это лучше, чем здесь, в ванной. С этой ванной у меня связаны грустные, очень грустные воспоминания, здесь мне пришлось реализовывать тысячу его идей. Поджечь ароматические палочки, зажечь свечи из «Икеи», расставить их на крышке унитаза, выключить свет, набросать на поверхность воды засушенные фиолетовые лепестки, сесть в ванну с горячей водой, лицом друг к другу, фиолетовые лепестки сначала плавают на поверхности, потом тонут. Сидеть в пене все холоднее, нас здесь слишком много, не шевельнуться, добавь горячей воды, еще, еще, вот хрен, вода в бойлере кончается, лучше было бы установить не электрический, а газовый или проточный. Воняет ванилью, свечами. Засушенные ароматические лепестки опустились на дно ванны, теперь здесь слишком жарко, прямо как в аду, кондиционер гонит горячий воздух, задницы у нас ледяные, головы раскаленные, у меня начинается аритмия… Он наконец-то решает прекратить все это. Вылезаем из ледяной пены, которая уже и на пену не похожа, он снимает с моей мокрой задницы фиолетовую дрянь. Я молчу, не кричу, не выступаю, типа, какого хрена нам делать в ледяной воде в тесной ванне, на кой нам фиолетовые фиалки, кстати, это вообще никакие не фиалки, каждый цветок раз в пять больше фиалки, у кого на такое встанет, от запаха ванили у меня болит голова, кондиционер вызвал климактерический прилив, при чем здесь свечи, кто умер, и что это за прелюдия, и к чему?! Дорогой мой, именно сейчас, в этот момент, я хотела бы тебя забить насмерть, не трахаться с тобой, а забить тебя насмерть! Сделай что-нибудь для меня, для нас! Не еби меня этим индийским дерьмом, если это индийские палочки! А может, они китайские или македонские?! Шимпанзе, ты просто шимпанзе, шимпанзе! Но ничего, ничего из этого я ему никогда не сказала. Я прочитала слишком много советов в женских журналах. С мужчинами нельзя разговаривать как с нормальными человеческими существами. В любом пособии типа «Как жить с ним», а я добавлю и «рядом с ним», написано, что мужчины это дебилы, которым нужно всегда улыбаться, в том числе и тогда, когда от кондиционера закипают мозги, и когда знаешь, что от холодной воды у тебя начнется воспаление яичников, и когда глаза у тебя слезятся от дыма ванильных палочек! Улыбайся, ласкай его, бери его хер в рот, молчи, подставляй зад, дергайся, не дергайся, кричи, когда он считает, что ты должна кричать, говори ах! и ох! схватись за вешалку с внутренней стороны двери в ванную и подставь ему задницу так, чтобы своей он мог опираться на стиральную машину. Почему стиральная машина под задницей, почему вешалка на двери ванной, почему ваниль, а не лимон, почему фиолетовые цветы, почему, почему?! Да потому, потому, о, глупые коровы, что в нас меньше килограммов, мы ниже ростом, спокойнее, легче, и поэтому нам свернут шею, если мы зададим вопрос — почему! Мы не имеем права задавать вопросы героям наших судеб. Разве не мы их желали, хотели, охотились на них, добыли?! Мы! Так будем наслаждаться охотничьей вечеринкой!

Выходи, выходи! Дверь опять трясется. Какого хрена, чего ты боишься, выходи! Голос у него довольно спокойный. А я и не боюсь, мне ясно, что настал момент принять участие в празднестве. Постучи в дверь еще немного, это так приятно, быть защищенной. Сейчас, сейчас, со стоном произношу я угасающим голосом. Снова сую два пальца глубоко в горло, блюю, громко, рыгаю, громко, рычу как лев. Он уходит, я слышу, как он уходит, но не понимаю куда. В гостиную? Сигарета, помял, послюнил. Ждет меня. Добрый, добрый, предобрый Боже, если бы сейчас я была в фильме ужасов, наверняка уже что-нибудь бы произошло! Убийца вонзил бы мне в шею нож, или раздался бы вой полицейской сирены, ууууу, ууууу. Только в жизни ничего не происходит! Жизнь спокойно себе течет в промежутке между двумя приступами рвоты! Мать твою так! И растак! Трах, бум, трах! Да он дверь сломает!