Рыжебородый хасид, которого Ехиэль определил как раввина, а теперь знал и его имя, — Миша, — начал с извиняющейся улыбкой жестикулировать, показывая на рассказчика, и прося, призывая старуху и тех, кто стоял за ней, подождать минутку, минуточку, дать человеку договорить.

— Открывай, Миша, открывай, — трубила старуха, — пенсионеры ждут, ветераны.

В подтверждение этих слов из-за ее спины выдвинулся круглолицый паренек. Его голова, подбородок и щеки заросли светлой щетиной. Паренек вкатил большой чемодан на колесиках и, опершись на его ручку, смотрел на слушателей, как смотрят на закат. За пареньком стоял, возвышаясь над ним, высокий семит с блестящим черепом, муравьиными глазами и большими сивыми усами.

Слушатели меж тем, пробормотав молитву, покорно вставали, собирали в стопки одноразовые тарелки и стаканчики с недопитой водкой и заворачивали все это в полиэтиленовые скатерти. Рассказчик, тоже, видимо, признававший преимущественное право людей с сумками, склонив кудлатую голову, складывал в портфель листы.

Миша поднялся, застегнул верхнюю пуговицу полукафтанья и с выражением лица офицера, которого с дружеской вечеринки срочно вызвали на боевое дежурство, двинул в коридор. Послышался скрежет отодвигаемой задвижки. Запах лежалых овощей окреп. Ехиэль заглянул на женскую половину. Люди с сумками столпились в конце коридора в непроходимую пробку.

— Ну, Лиза, ты всегда первая! Не пихайтесь, всем хватит! Дайте же выйти, ну дайте же выйти! — Старуха в лазурном платье получила первая, за ней, держа над головой авоську с апельсинами и картошкой, выбрался сивоусый. Слушатели стояли и ждали. Было ясно, что пока люди с сумками не получат того, зачем пришли, никто отсюда не выйдет.

Две эти группы отличались друг от друга не одеждой, не этнически — и тут и там были семитские, славянские и азиатские физиономии. Разница была в выражении лиц.

Ехиэль дождался, пока вытекут все. Дверь в коридоре, железная дверь в кладовку была распахнута. Раввин Миша, стоя на четвереньках, что-то собирал с пола. Почувствовав присутствие за спиной, он обернулся и встал, отряхивая колени. Перед Мишей стоял молодой хасид в меховой шапке, с лицом горного козла. В руке у хасида было маленькое блестящее зеркало.

Миша покраснел.

Прибыв по месту назначения, посланцы Каменского Ребе в качестве верительных грамот предъявляют руководителям общин или белый лист — паспорт Ребе — или карманное зеркало.

— Почему вы храните в синагоге картошку? — спросил посланец. — У вас что, голод?

— Нам просто приходится бороться с ними, — выпалил Миша на своем невнятном русском языке, полез в карман и снова пятнами покраснел.

— С кем это с ними? — строго спросил Ехиэль.

А Миша уже судорожными движениями человека, который часто теряет нужное, искал в кармане, вытаскивал, разворачивал и перекладывал в другой карман бумажки. Наконец, прочтя одну довольно крупную бумагу, он, просветлев лицом, протянул ее Ехиэлю.

Ехиэль взял листок в руки. Это было объявление, накатанное как будто на гектографе:

«Раздача диетических яиц. Только для мужчин. Раздача кошерных кур. В пятницу с 12-ти до 15-ти. Новая Каменская синагога. Дом № 128. Добро пожаловать».

— Это вы раздаете? — спросил Ехиэль.

— Нет, это не мы, это секта раздает, а мы, чтобы люди к ним не ходили, тоже раздаем…

Ехиэль положил листовку напечатанной стороной на зеркальце и накрыл ее рукой, как будто собрался снимать ксерокс. Потом, когда зеркальце стало расти, расширяться, на нем уже умещался весь лист, и по краям вокруг листовки пошло движение, Ехиэль снял лист с образовавшегося экрана и отвел экран на расстояние вытянутых рук (одной рукой его было уже не удержать). Одновременно с изображением появился звук. Экран загудел. Так гудят моторы старых, плохо закрывающихся холодильников, которые устали охлаждать исцарапанные, грязные, в потеках и окаменевших козявках, с рваными прокладками камеры. Действительно, это гудел на экране, в который превратилось зеркало, старый холодильник с обмотанной изолентой ручкой.

Слева от холодильника громоздились серые картонки с яйцами. Справа стоял высокий бледный хасид с каким-то необычным, отсутствующим выражением лица. Очень похожий на него, сидя на подоконнике, тихо и невнятно говорил по мобильнику. Еще один хасид, огромный, медведеобразный, рылся в картонке с книгами. Посреди комнаты сидел в кресле-качалке человек с отекшим обветренным лицом. Почему-то сразу было ясно, что это инвалид. Наверное, потому, что даже сидя в кресле, он не выпускал из руки палки. Комната на экране выглядела нежилой, может быть из-за открытой входной двери, сквозь которую видна была лестница и слышен особый, лестничный, как будто возле микрофона шум, и почти сразу в двери появилась старуха в лазурном платье, с белой тряпичной сумкой, которую она непонятно когда успела опорожнить. Высокий бледный хасид открыл дверь холодильника и опустил в старухину сумку слежавшуюся мороженую курицу, упаковку яиц и твердую бумажку. Старуха ушла из кадра. Ее место занял паренек со щетиной. Ему быстро и механически выдали то же самое. За ним появился сивоусый семит, — словом, все те, кто только что получили в нашей синагоге овощи. Ехиэль провел пальцем по фигурам хасидов на экране. Ни один из них не был зарегистрирован. Все были фальшивыми.

— Это секта, — не поднимая глаз, сказал Миша. Их главный — вон тот, у холодильника. Он всего год у нас, приехал из Америки.

Двадцать пять лет назад из Техаса в нашу страну, в наш город приехали жить два брата: Стэнли и Йоси Кац. На родине Стэнли, кроме прочего, разводил лошадей. В гостиничном номере он первым делом открыл чемодан, достал оттуда сомбреро, широкий кожаный ремень и наплечную кобуру, надел все это и ходит так до сих пор. В кобурах висят два пистолета. На поясе — нож, телефон и кнут. Все эти принадлежности — не маскарад. Первыми, еще до службы безопасности, это поняли первобытно-чуткие арабы. Когда Стэнли поднимался по крутой асфальтовой улице — крупная мишень с выпяченной грудью, на которую шляпа отбрасывала густую тень, торчавшие на порогах кофеен отходили в тенистую глубину, шпана скрывалась в переулках и даже выставленная в окне мясной лавки верблюжья голова на длинной шее закрывала глаза: по улице шел шериф.