Шрифт:
А потом случилась драма. Маяковский был убежден, что, приехав в Париж, он увезет Таню, и страшная драма была для него, когда ему отказали в заграничном паспорте и он не смог примчаться и увезти Таню как свою жену».
В ряду печальных и тяжелых обстоятельств роковую роль сыграл вырванный из готового тиража журнала портрет Маяковского.
Маяковский, как мы уже знаем, передал свою выставку Ленинской библиотеке, точнее, Литературному музею при библиотеке. Но для того чтобы ее пополнять и экспонировать, нужны были средства. Бригадники не пожелали ждать ассигнований. Они попросили Владимира Владимировича выступить с несколькими платными вечерами и вырученные деньги передать в фонд выставки.
Маяковский согласился, но просил учесть, что ему нездоровится: уже больше месяца его не покидал изнуряющий грипп. Решили ограничиться двумя вечерами — в Институте народного хозяйства имени Плеханова и во 2-м МГУ. (Теперь — Пединститут имени В.И. Ленина.)
Я договорился о вечерах на 9 и 11 апреля.
Аудитория Плехановского института заполнялась медленно: сказывалось, вероятно, и приближение зачетной сессии.
Маяковский нервничал. Его раздражал тусклый свет.
— Товарищи! — сказал он. — Меня едва уговорили выступить сегодня. Мне выступать надоело. (В зале засмеялись.) Я говорю серьезно. (Снова раздался смех.) Когда я умру, вы со слезами умиления будете читать мои стихи. (Кто-то хихикнул). А теперь, пока я жив, обо мне говорят много всяких глупостей и часто ругают.
Поэт читал «Во весь голос» и «Рассказ литейщика Ивана Козырева…», третью часть поэмы «Владимир Ильич Ленин» («Если б выставить в музее плачущего большевика…») и отрывки из «Хорошо!».
Ему дружно аплодировали.
Непривычно мрачный вид Маяковского насторожил одного из бригадников [56] , и лишь в перерыве он отважился показать Владимиру Владимировичу вкладку из журнала «Печать и революция» — портрет Маяковского, который был вырван из готового тиража. Возмущаясь, он рассказал о том, где и как раздобыл вкладку…
56
Имеется в виду В. Славинский, который работал в типолитографии, где печатался журнал «Печать и революция». Он поднял с пола один из вырванных портретов (на меловой бумаге) и унес с собой. В. Славянский вел протокол вечера, о кенаром идет речь.
В рукописи воспоминаний В. Славинского, хранящейся в Государственном музее В. В. Маяковского, говорится, что Славинский в этот вечер не показывал Маяковскому вкладку, а лишь обещал показать ее 11 апреля.
Я полагаю, что это расхождение объясняется травмой Славянского, связанной со смертью Маяковского 14 апреля.
Я пишу о том, чему лично был свидетелем.
На вкладке было напечатано:
«В. В. Маяковского, великого революционного поэта, замечательного революционера поэтического искусства, неутомимого поэтического соратника рабочего класса, горячо приветствует „Печать и революция“ по случаю 20-летия его творческой и общественной работы».
Владимир Владимирович выслушал, посмотрел вкладку и что-то тихо, невнятно сказал. Слова не запомнились. В памяти остался напряженный облик его. И хотя обстановка была мрачноватой, даже, пожалуй, удручающей, никому в голову не пришло бы, что мы присутствуем на его последнем выступлении.
Позднее выяснились подробности. Ответственный секретарь редакции журнала «Печать и революция» Р. Бершадский рассказал историю этой вкладки: в первых числах апреля он позвонил Маяковскому и, желая, очевидно, приятно удивить юбиляра, рассказал о портрете с приветствием, помещенном в журнале. Приветствие тут же зачитал. Бершадский обещал первый контрольный экземпляр отправить Маяковскому. Владимир Владимирович сказал, что предпочитает сам зайти и лично поблагодарить редакцию.
Р. Бершадский рассказал и о том, как тогдашний начальник ГИЗа в письме, присланном в редакцию, возмущался, «как осмелились попутчика Маяковского назвать великим революционным поэтом». И тут же дал распоряжение изъять приветствие, а следовательно, и портрет — то есть целиком вкладку.
Можно спорить о том, следует ли вообще называть кого бы то ни было при жизни «великим». Но в той ситуации, в тяжелые минуты жизни поэта, вероятно, это окрылило бы его, во всяком случае, отвлекло бы от мрачных мыслей.
Прошло всего пять дней, и эпитет этот обрел свои права и с огромной силой зазвучал в устах миллионов, появился в печати, по всей стране. Я говорю о том дне, когда Маяковского не стало, о 14 апреле 1930 года.
Полагаю, что о вырванном портрете Маяковский узнал еще до выступления в институте, но видимым фактом это оскорбление стало именно теперь, на вечере девятого апреля.
А в довершение — отчасти из-за передавшейся залу нервозности Владимира Владимировича — атмосфера сгущалась. После перерыва пошли записки и выступления с мест. Несколько студентов заявили, что стихи Маяковского никому не понятны. Он ответил:
— Я не раз уже говорил, что лет через 15–20, когда культурный уровень трудящихся повысится, все мои стихи будут понятны так же, как, скажем, сейчас поэма «Ленин».
Какой-то студент приводил отдельные строки из ранних стихов Маяковского и говорил: «Какое отношение все это имеет к революции? Все о себе, и все непонятно».
Маяковский нервничал;
— Вырывать куски, строчки из контекста и так доказывать непонятность — значит заниматься демагогией.
Кто-то сказал, что у Маяковского якобы есть стихотворение, в котором на полутора страницах повторяется «тик-так, тик-так». Владимир Владимирович не выдержал:
— У меня нет таких стихов. Это ложь, клевета и фальсификация.
Какая-то студентка из задних рядов протестующе замахала рукой.
— Не машите ручкой! — сказал Маяковский. — От этого даже груши с дерева не посыплются, а здесь все-таки человек на эстраде.