Такого всё меньше издают и меньше пишут — чтоб не «зашквариться». Читатель, способный соединять опыт чтения с опытом жизни, считается теперь «наивным». (Он и впрямь наивен — после постмодернистов.) Выгоднее штамповать масскульт, престижнее — лелеять «эстетов» с их филологическим театром Брехта, а «наивного» читателя никто целенаправленно не обслуживает. Потухшее предложение глушит спрос, а заглохший спрос отменяет надежды на то, что ситуация как-нибудь переменится. «Наивному» традиционному читателю читать нечего, вот он это делать и перестаёт.

И при этом хнычем про кризис.

Книжная индустрия ориентируется на «спящего потребителя», который реагирует лишь на «суперхиты» (и то ещё подумает — потратиться ли ему на суперхит или, может, лучше на какую-нибудь другую приблуду), и при этом сама же жалуется, что публика-де избалованной стала, ничего, кроме суперхитов не читает.

Ни на кого другого, кроме как на читателя суперхитов, книжная индустрия ориентироваться не может «по объективным причинам», связанным с особенностями книжного распространения: легче и дешевле донести до публики два суперхита, чем двадцать две «просто книги». Однако некоторое количество «просто книг» нужно книжной индустрии «для ассортимента», то есть для того, чтобы содержать собственную сеть распространения: два хита можно и в супермаркетах продать, а вот для книжных магазинов нужно много книг. Вовсе отказаться от книжных магазинов (то есть от своей сети) тоже нельзя — будешь тогда перед супермаркетами на коленях ползать, в задницу их целовать: такие условия выкатят, что хоть закрывай лавочку.

Вот в этот ассортиментный, чёрт те для чего предназначенный тираж и умещается почти вся современная художественная литература. Там, вдали от шумных дорог, резвится весь нынешний «литературный процесс»: критики, вручатели премий, живые классики и так далее. Там же кормится и «не спящий» читатель. Получается, живые книги — для спящего читателя, а для живого читателя — спящие книги.

Тот, кто придумает, как разорвать этот порочный круг, немедленно получит Нобелевскую премию мира наличными.

Иначе ситуация будет развиваться только в одну сторону. Даже если вдруг закончится глобальный экономический кризис, и у людей появятся деньги, — появятся они всё равно в первую (и вторую тоже) очередь у жлобья, то есть у того же «спящего потребителя», которому никакой литературы не нужно (если без вай-фая и голых жоп). И всё будет по-прежнему: ночь, ледяная рябь канала, аптека и все дела.

Словом, прогноз пессимистичный. Не вижу, откуда взяться другому. Значит, скоро все там будем — в деревне Фабрика, давайте уж заранее привыкать. Это только кажется, что там плохо. Там хорошо, посмотрите ещё раз.

Лев Толстой в предисловии к фильму Бондарчука «Война и мир» сказал: «Если плохие люди с лёгкостью объединяются для свершения своих отвратных делишек, то почему бы хорошим людям тоже не объединиться, чтоб заштырить этих плохих?»

Действительно, почему? Может быть, потому, что как только хороший человек объединяется с кем-нибудь на платформе хорошести, так сразу хорошим быть и перестаёт?

Ну, например. Одно из фундаментальных хороших человеческих качеств — порядочность. Стоит кому-нибудь с кем-нибудь на этом основании объединиться, как порядочность становится «изрядной».

Когда хочешь мобилизовать в себе всё, с твоей точки зрения, лучшее, наружу лезет всё худшее. И наоборот. Когда Мимино курит сигару в заграничном такси по пути в «Европа-центр, вид у него дурацкий, а когда хочет выпрыгнуть из самолёта от тоски, — нормальный вид. Выходит, когда «жизнь удалась», это значит, что она не удалась, а когда не удалась, значит, что удалась, блин? И как с этим жить?

Ответ: «тяжело». Жить с этим — трудно и непонятно. Следование принципам должно усложнять жизнь, а не облегчать её. Как только мы почувствовали, что от соблюдения того или иного принципа жизнь наша стала чуточку легче, так мы сразу и облажались.

Это универсальный закон. Но мы, конечно, слишком глупы, ленивы, трусливы и довольны собой, чтобы принимать его во внимание, а потому сделаем вид, что речь идёт не о нас, а вот, например, о порядочности. Об этих козлах — порядочных.

У порядочности холодная голова, чистые руки и тёплые ноги. Последнее особо способствует комфорту её носителей. Они редко в чём-либо раскаиваются, потому что раскаиваться им, как правило, не в чем. Редко имеют бледный вид, потому что обычно имеют глупый. А какой ещё вид может иметь совершенный человек в несовершенном мире? Или бледный — или самодовольный. Чаще наблюдаем второе.

Таким людям нравится думать, что порядочность — это совсем-совсем рядом с честью. Оно и правда так, но разница есть.

Честь связана с готовностью жертвовать. Чем? Всем. Легко пожертвовать (в уме) своей жизнью — а вот чужими жизнями? Легко пожертвовать (в уме) достатком — а как насчёт того, чтобы достоинством? Честь — это же инструмент по сохраненью достоинства. Не всегда «дело чести» — твоё личное дело. Нередко оно совсем не твоё.

«Порядочный» готов пожертвовать собственным благом, но не собственными представлениями о благе, поэтому он не станет военачальником (посылающим на смерть), разведчиком (перманентно лгущим и предающим), правителем (заготавливающим лес, а не щепки), да и просто «служилым человеком» (тем самым треклятым «винтиком», быть которым якобы стыдно — непременно нужно тетешкать свои рефлексии). А если всё-таки станет — пользы делу не принесёт и хорошо ещё, если не навредит.