Он снова начал писать, с теми же болезненными усилиями. Полковник взял второй листок и протянул мне.

Я ответила на вопрос.

– Мой отец погиб, сражаясь за родину.

Глаз закрылся, губы снова напряглись, пытаясь произнести слово. Выражение упрямой решительности не покидало это изуродованное лицо. Он снова посмотрел на меня, и я почувствовала, что меня взвешивают, оценивают. Потом он написал:

Ручка выпала из его пальцев, полковник стремительно подошёл и снова вставил её. Но курфюрст ничего не добавил к написанному, он просто смотрел на меня оценивающим взглядом, изучал моё лицо так напряжённо, что я почувствовала, словно он свободно читает мои мысли, хорошие и плохие, добрые и злые. Я никогда не подвергалась такому испытанию, я бы даже не поверила раньше, что взгляд единственного глаза может быть таким многозначительным.

Возможно, из-за того, что он приблизился к концу жизни, ему была дарована такая способность общаться без слов, которой мы, не испытавшие его судьбы, не могли понять. Я не могла впоследствии сказать, сколько времени провела под его испытующим взглядом. Но я тоже кое-что узнала и потом всегда в это верила. Несмотря на обстоятельства, несмотря на гнев, который я испытывала к нему раньше, мой дед был достоин женщины, от которой он будто бы отрёкся и которую бросил. Я никогда не узнаю, какие интриги и преграды встали между ними, какой долг, но они были равны в храбрости, в силе и – в любви. Наверное, не в том смысле, в каком понимает это слово большинство; это чувство было глубже, мощнее, меньше в нём присутствовало телесного, физического, больше от силы разума.

В третий раз он принялся писать, и на этот раз писал дольше. Несколько раз ему приходилось останавливаться. На лбу его выступил пот, его сосредоточенность поразила меня не меньше, чем сила взгляда. Он заставлял тело подчиняться своей воле и страсти.

Ручка выпала, он упал на подушки, говорящий глаз закрылся. Полковник убрал блокнот и ручку, а я смогла наконец сдвинуться с места, наклониться к кровати. Я взяла его расслабленную руку в свои, мне хотелось сжать её, дать ему понять, что я знаю правду, понимаю, что он хотел сказать мне.

Тело его было холодным, но пальцы не оставались безжизненными, они решительно сжали мою руку. Движимая чувством, в котором сама не могла до конца разобраться, я поднесла его руку к губам и поцеловала.

Глаз его раскрылся, губы шевельнулись в последней попытке заговорить. Я прочла в его взгляде раздражение, ужас перед собственной беспомощностью.

– Дедушка, – сказала я негромко, – я знаю…

Как мне хотелось в тот момент, чтобы у нас был хотя бы день, неделя, пусть даже час… Передо мной лежал не курфюрст. Это был Иоахим фон Харрач, который некогда обнаружил другую жизнь, более мирную и счастливую, в другой земле и в иное время.

– Смотри, – я указала на своё ожерелье. – Она дала мне его… она хотела, чтобы я узнала… В конце концов… сейчас… она понимает… всё…

Это не моё воображение. Я почувствовала, как его пальцы сжали мою руку. Снова взгляд его стал требовательным. Он нуждался в чём-то, и мне показалось, что я знаю, в чём.

– Она велела мне приехать, – сказала я медленно и отчётливо. – Она хотела этого… хотела, чтобы мы встретились.

Голова его чуть качнулась. Он кивнул. Потом слегка отвернулся и взглянул на человека рядом со мной. Он смотрел на полковника говорящим красноречивым взглядом, как только что на меня, хотя я не могла догадаться, о чём говорит этот взгляд.

Неожиданно от двери донёсся звук. Рука дедушки повернулась в моей, высвободилась. Я положила ладонь ему на грудь. Полковник сжал мои плечи и оттащил от кровати.

– Пошли! – прошептал он. Потом быстро меня отвёл к высокой ширме в углу комнаты и без всяких церемоний затолкал за загородку; как раз в этот момент кто-то с силой распахнул дверь.

В комнату вошёл седовласый человек, не в обычной лакейской ливрее, а в костюме с гербом на плече, с золотой петлёй и медальоном на груди. Он быстро оглядел комнату. Мне показалось, что он бросил подозрительный взгляд на ширму, и я уверена, что он слегка кивнул, прежде чем повернулся к двери.

Потом подошёл к постели курфюрста, взял руку дедушки и с профессиональной лёгкостью прижал пальцы к пульсу на запястье, а сам курфюрст в это время повернул голову к двери. Кто-то постучал в неё и, не дожидаясь ответа, распахнул.

Человек у постели отступил, а в комнату влетела женщина с раздражённым, круглым, как луна, лицом. Вуаль её развевалась, длинная серая юбка мела пол, и вела себя женщина с высокомерием человека, которому мало с кем приходится считаться в жизни. Она осмотрелась, даже не взглянув на больного, и резко спросила:

– Где Кранц, где сестра Катерина? И где Люк? Они не должны ни по какой причине покидать его высочество!

Я чувствовала, как полковник сжимает моё плечо. Он не убрал руку, даже когда мы скрылись за ширмой. Но мне не нужно было его предупреждение, которое, я уверена, он пытался передать. Сердце моё билось быстро, но не от страха, а от возбуждения. Я догадалась, что это моя тётка, аббатиса Аделаида.

– Ваше преподобие, – человек у кровати опустил руку курфюрста на бархатную ткань. Он почтительно поклонился, но подбородок его был упрямо выпячен. – Его высочество нельзя беспокоить. Он сам приказал, чтобы его оставили одного…