Комедиантка

Янка приезжает в Варшаву и поступает в театр, который кажется ей «греческим храмом». Она уверена, что встретит здесь людей, способных думать и говорить не «о хозяйстве, домашних хлопотах и погоде», а «о прогрессе человечества, идеалах, искусстве, поэзии», — людей, которые «воплощают в себе все движущие мир идеи». Однако постепенно, присматриваясь к актерам, она начинает видеть каких-то нравственных уродов — развратных, завистливых, истеричных, с пошлыми чувствами, с отсутствием каких-либо высших жизненных принципов и интересов.

Буковец — местечко живописное!.. Поросшие буком и сосной холмы прорезает колея домбровской железной дороги. С одной стороны от станции огромная лесистая гора, посвечивающая лысинами выветренных уступов, с другой — узкая заболоченная лощина. Кирпичное двухэтажное здание вокзала с квартирами начальника и его помощника наверху, чуть поодаль деревянный дом для телеграфиста и прочих служащих, другой точно такой же на окраине станции для смотрителя, в разных местах три будки для стрелочников, погрузочная платформа — вот и весь Буковец.

За вокзалом и перед вокзалом лес. Усеянное серыми облаками голубое полотнище неба распласталось вверху, словно широко натянутая крыша.

Солнце, поднимаясь к зениту, светит все ярче и пригревает все сильнее; бурые склоны каменистой горы с изрытой весенними потоками вершиной залиты ярким солнечным светом.

Тишина весеннего полдня. Неподвижные и безмолвные, замерли деревья. Зеленые шершавые листья буков, напоенные светом и теплом, сонно обвисли книзу.

Крик лесной птицы доносится изредка из чащи, с болот — покряхтывание водяной; в воздухе тихо позванивают комары.

Над бесконечной синей полосой рельсов со всеми ее зигзагами и поворотами висит раскаленная фиолетовая дымка.

Из кабинета начальника станции выходит приземистый, почти квадратный мужчина со светлой, как конопля, шевелюрой. Он одет, вернее — втиснут в элегантный сюртук; шляпу держит в руке; он надевает пальто, которое подает ему один из служащих.

Рядом стоит начальник станции и, поглаживая длинную с проседью бороду, дружелюбно улыбается. Он тоже коренаст, тоже крепкого сложения, лоб массивный, голубые его глаза, весело поблескивая из-под косматых бровей, говорят о решительном, сильном характере. Нос прямой, губы полные, особая манера хмурить брови и острый, пронизывающий взгляд свидетельствуют о вспыльчивости.

— До свидания, до завтра! — весело говорит блондин, протягивая собеседнику свою широкую руку.

— До свидания! Ну, поцелуемся, что ли… Завтра пьем за помолвку!

— Побаиваюсь я этого завтра…

— Смелее, дружище! Не робей. Все будет в порядке! Сейчас скажу ей обо всем… Приедешь завтра отобедать, сделаешь предложение, Янка даст согласие, через месяц свадьба… И будем соседями… Ха! Люблю тебя, пан Анджей! Всегда мечтал о таком сыне — не довелось! Ничего не поделаешь… Хоть зять будет!..

Они поцеловались, молодой человек вскочил в бричку, ожидавшую на подъездном пути, и по узенькой дорожке покатил в сторону леса. Оглянулся на хозяина, приподнял шляпу, еще более учтивый поклон послал окнам второго этажа и скрылся за деревьями. Там соскочил с брички, велел кучеру ехать домой, а сам в одиночку побрел по лесу.

Начальник, как только гость скрылся из виду, вернулся в канцелярию и занялся служебной корреспонденцией.

Он был очень доволен сватовством и обещал Гжесикевичу руку дочери, заранее уверенный в ее согласии.

Жених красавцем не был, но был человеком рассудительным и очень богатым. Леса вокруг станции и несколько соседских фольварков принадлежали его отцу.

Старик Гжесикевич как был мужиком, так мужиком и остался. Только из корчмаря превратился в предпринимателя, сколотив на вырубке леса и торговле фуражом кругленькое состояние.

Многие в округе помнили, что смолоду старик назывался просто Гжесик. Насчет перемены фамилии злословили, но не очень, потому что старик не корчил из себя барина и богатством не кичился.

Был мужиком, мужиком и остался. Сын получил хорошее образование и теперь помогал отцу. С дочерью начальника станции молодой Гжесикевич познакомился два года назад, когда та вернулась из Кельц, где училась в гимназии, и влюбился в нее без памяти. Старик этой любви не препятствовал, заявив, что если сын хочет жениться, то он, отец, согласен на это.

С девушкой Гжесикевич виделся часто, и чувство его крепло, однако заговорить о своей любви он не осмеливался. Янка держалась приветливо, была всегда рада ему, но ее удивительная откровенность и простота всякий раз останавливали готовые сорваться с языка слова признания.

Он чувствовал в ней женщину какой-то высшей расы, недоступную для «хама», как он сам себя называл нередко, но сознание своей неполноценности еще больше разжигало любовь к Янке.

Наконец он решился сказать обо всем ее отцу.

Орловский принял Гжесикевича с распростертыми объятиями и сразу же со свойственной ему решительностью заверил, что все будет в порядке. Теперь Гжесикевич полагал, что и Янка не откажет: отец, наверное, обо всем уже переговорил с нею.

— Да и почему бы этому не случиться! — старался успокоить себя Гжесикевич.