Эти первобытные воззрения, немало примеров которых я привел в своей книге Symbols of Transformation, принуждают нас — в том, что касается бессознательного материала — проводить его разграничение в совершенно иной плоскости, отличной от той, что отделяет “предсознательное” или “подсознательное” от “бессознательного”. Здесь нет необходимости обсуждать обоснованность таких разграничений. Они обладают своей определенной ценностью и заслуживают дальнейшей разработки в качестве возможных гипотез. То основное разграничение, о котором опыт заставил меня заявить, претендует лишь на статус одной из таких гипотез. Из предшествующего обсуждения должно быть ясно, что нам необходимо различать в бессознательном слой, который можно назвать личным (персональным) бессознательным. Содержащиеся в этом слое материалы имеют личный характер, поскольку обладают, отчасти, качеством индивидуальных приобретений в процессе жизни конкретного человека и, отчасти, качеством психологических факторов, которые с таким же успехом могли бы быть осознанными. Нетрудно понять, что несовместимые психологические элементы могут вытесняться из сознания и, таким образом, становиться бессознательными. Но, с другой стороны, это утверждение предполагает возможность осознания и сохранения в сознании вытесненных содержаний после того, как они были признаны. Мы признаем эти материалы в качестве личных содержаний, потому что их следы и частичные проявления или их источник можно отыскать в нашем личном прошлом. Они являются неотъемлемыми компонентами личности, входят, если можно так сказать, в ее опись, и их пропажа для сознания приводит к неполноценности в том или ином отношении — причем, к неполноценности, имеющей, в психологическом смысле, характер не столько органического повреждения или врожденного дефекта, сколько нужды в чем-то, которая дает начало чувству морального возмущения. Ощущение моральной неполноценности всегда указывает на то, что упущенный элемент является чем-то таким, что, судя по этому чувству о нем, в действительности упускать не следовало, или чем-то таким, что могло бы стать сознательным, если бы мы достаточно потрудились. Чувство моральной неполноценности возникает не из столкновения с общепринятым и, в известном смысле, произвольным нравственным законом, а из конфликта с самим собой, который, по соображениям душевного равновесия, требует восполнения дефицита. Всякий раз, когда появляется ощущение моральной неполноценности, оно указывает не только на потребность ассимилировать бессознательный компонент, но и на возможность такой ассимиляции. Именно моральные качества человека, как последнее средство, заставляют его либо путем прямого признания нужды, либо косвенно, через мучительный невроз, ассимилировать бессознательную часть себя и поддерживать полную осведомленность. Любой идущий вперед по пути осознания себя (self-realization) должен по необходимости вводить содержания личного бессознательного в сознание, тем самым расширяя сферу своей личности. Я хочу сразу же добавить, что это расширение затрагивает, главным образом, наше моральное сознание, наши знания о себе, ибо те содержания бессознательного, которые освобождаются и вносятся в сознание посредством психоанализа, как правило, неприятны — в чем, собственно, и состоит причина того, что эти желания, воспоминания, стремления, планы и т. д. были некогда вытеснены из сознания. Все они относятся к содержаниям, которые выявляются почти так же в ходе полной исповеди, хотя и в более ограниченном объеме, Оставшееся раскрывается, как правило, при анализе сновидений, Часто весьма интересно. наблюдать, как сновидения, постепенно и с величайшей разборчивостью, добавляют к общей картине существенные штрихи. Совокупный материал, таким образом добавляющийся в сознание, приводит к значительному расширению умственного горизонта и углубленному самопознанию, которое, по общему мнению, как ничто другое должно (бы) способствовать гуманизации человека и воспитанию умеренности. Однако, оказывается, что познание — выделяющееся, по предположению всех мудрецов, среди прочих мер самым эффективным воздействием и наилучшими результатами — по-разному действует на различные характеры. В этом отношении мы открываем много удивительных вещей в ходе практического анализа, но о них у меня пойдет речь в следующей главе.

Как показывает мой пример с архаичным представлением о Боге, помимо личных приобретений и принадлежностей бессознательное содержит, по-видимому, и другие вещи. Моя пациентка совершенно не сознавала ни деривации “духа” от “ветра”, ни параллелизма между тем и другим. Это содержание не было продуктом ее мышления, как впрочем и результатом заучивания. Критическое место в Новом завете (to pnenma pnei opou Qelei) (“Дух дышит, где хочет” (греч.) [Иоан. 3:8), что, вследствие семантической неопределенности фразы, можно перевести и как “Ветер дует, где хочет”. — Прим. пер.) было ей недоступно из-за незнания греческого. Если нам так уж нужно считать это содержание целиком личным приобретением, оно могло бы быть таковым лишь в одном случае — при так называемой криптомнезии (Ср. Theodore Flournoy, Des Indcs a la planetc Mars: Elude siir mi cas de somnambiillsme avec GiossoJalie (Paris amp; Geneva, 1900), translated by I) B. Vennilye as From India to the Planet Mars (New York, 1900). и Jmig' “Psychology and Pathology of So-called Occult Phenomena” (Collected Wvrhs, Vol. 1), pars. 138ff.), то есть бессознательном припоминании мысли, ранее где-то прочитанной пациенткой. Я ничего не имею против такой возможности в этом конкретном случае; но мне известно множество других случаев (большое их количество приведено в упомянутой выше книге), где криптомнезию можно с уверенностью исключить. Даже если бы наш случай был случаем криптомнезии, что кажется мне весьма неправдоподобным, нам пришлось бы все равно искать объяснение предрасположенности, послужившей причиной того, что именно этот образ сохраняется в памяти пациентки, а позднее, по выражению Semon, “экфорируется” (ekjorein, лат. efferre, англ. “to produce”). Во всяком случае, с криптомнезией или без нее, мы встречаемся здесь с истинно первобытным и весьма примитивным образом Бога, который создавался в бессознательном цивилизованного человека и оказывал воздействие на современную жизнь — факт, который вполне бы мог дать пищу для размышления специалисту по психологии религии. В данном образе нет ничего, что можно было бы назвать личным: это целиком коллективный образ, языческое происхождение которого нам давно известно. Перед нами широко распространенный исторический образ, который вновь обрел существование через посредство естественной психической функции. И это не столь уж удивительно, поскольку моя пациентка родилась на свет с человеческим мозгом, по-видимому, и сегодня функционирующим почти так же, как он функционировал в давние времена. Мы имеем здесь дело с реактивированным архетипом, как я в другом месте называл эти изначальные образы (Ср. Psychological Types (Collected Works, Vol. 6), Def. 26. [Русск. пер.: Юнг К. Г. Психологические типы. — СПб.: М„1995, Определения 5. 18 и 39. — Прим. пер.}). Эти древние образы возвращаются к жизни благодаря примитивному, основанному на аналогиях способу мышления, специфичному для сновидений. Речь идет не о врожденных идеях, а об унаследованных структурах мышления (thought-patterns) (Следовательно, направленное против моих идеи обвинение в “прихотливом мистицизме” утрачивает свое основание.).

Принимая во внимание эти факты, мы должны допустить, что бессознательное содержит в себе не только личные, но, кроме того, и безличные коллективные компоненты в форме врожденных категорий, или архетипов (Henry Hubert et Marcel Mauss, Melanges d'histoire dcs relicions (Paris. 1909), p. XXIX.). Поэтому я выдвинул гипотезу, что на своих более глубоких уровнях бессознательное владеет коллективными содержаниями в относительно активном состоянии Вот почему я говорю о коллективном бессознательном.

Процесс ассимилирования бессознательного приводит к примечательным явлениям. У одних пациентов он вызывает бросающийся в глаза и часто неприятный рост самоуверенности самомнения: они всецело поглощены собой, все знают, мнят себя полностью осведомленными в том, что касается их бессознательного, и убеждены, будто понимают абсолютно все, что выходит из его глубин. В каждой беседе с врачом они все больше и больше вырастают в своих глазах. Другие, напротив, чувствуют себя все более и более подавленными содержаниями бессознательного, теряют уверенность в себе и с тупым безразличием взирают на те необычные штуки, которые выкидывает бессознательное. Первые, переполняемые чувством собственной значительности, берут на себя ответственность за бессознательное, превышающую все разумные границы; вторые окончательно отказываются от какой бы то ни было ответственности, измученные ощущением бессилия эго перед судьбой, управляющей через посредство бессознательного.

Если мы глубже проанализируем эти два способа реагирования, то обнаружим, что за оптимистической самоуверенностью первых кроется глубокое чувство бессилия, в отношении которого их сознательный оптимизм действует как безуспешная компенсация. И, напротив, пессимистическое смирение вторых маскирует дерзкую волю к власти, далеко превосходящую в самоуверенности сознательный оптимизм первых.

Этими двумя способами реагирования я обрисовал только две грубые крайности. Более тонкие оттенки, вероятно, обладали бы большей жизненной правдой. Как я уже говорил в другом месте, всякий, кто подвергается анализу, начинает бессознательно злоупотреблять недавно полученными знаниями в интересах своей анормальной, невротической установки, пока он, на ранних стадиях анализа, еще не освободился от своих симптомов настолько, чтобы можно было обойтись без дальнейшего лечения. Весьма важным способствующим этому фактором оказывается то обстоятельство, что на ранних стадиях анализа все понимается еще на объективном уровне, то есть без различения образа (imago) (Этот термин (“imago”) был занят психоанализом, однако в аналитической психологии его в значительной степени заменили термины “изначальный образ родителя” или “родительский архетип”. — Ред. Thе Collected Works.) и объекта, так что все приписывается непосредственно объекту. Отсюда, тот, для кого “другие люди” являются объектами первостепенной важности, из любого знания о себе, которое ему доведется усвоить на этой стадии анализа, сделает вывод: “Ага, так вот что, оказывается, представляют собой другие люди!” Поэтому он будет считать своим долгом просветить на сей счет всех остальных, в зависимости от характера, сохраняя при этом терпимость или ведя войну без пощады со всем миром. Другой же, ощущающий себя в большей степени объектом своих ближних, нежели их субъектом, будет тяготиться этими знаниями о себе и, соответственно, впадет в уныние. (Я, естественно, веду речь не о тех многочисленных и более поверхностных натурах, которых эти проблемы почти не затрагивают.) В обоих случаях отношение к объекту усиливается: в первом случае — в активном, во втором случае — в реактивном смысле. Заметно выделяется коллективный элемент. Один расширяет сферу своего действия, другой — сферу своего страдания.

Адлер воспользовался термином “богоподобие” для характеристики некоторых основных черт невротической психологии власти. И если я тоже заимствую это же выражение из “Фауста” Гете, то использую его здесь скорее в смысле той хорошо известной сцены, где Мефистофель пишет в альбом ученику: “Eritis sicut Deus, scientes bonum et malum” (“И будете, как Бог, знать добро и зло” (лат.) [Ср. “…и вы будете. как боги, знающие добро и зло”. (Быт. 3:8)]. — Прим. пер.), а в сторону добавляет:

[Все цитаты из “Фауста” даются. Если не оговорено особо, пер. Н. Холодковского.]

Богоподобие явно относится к знанию — знанию добра и зла. Анализ и сознательное понимание (conscious realization) бессознательных содержаний порождают в известной мере самодовольную терпимость, благодаря которой могут приниматься Даже неудобоваримые порции своей бессознательной характерологии. Эта терпимость может выглядеть весьма мудрой и незаурядной, но на деле часто оказывается не более чем широким жестом, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Две сферы, которые до этого боязливо оберегались от встречи друг с другом, оказались теперь сведенными вместе. После преодоления значительного сопротивления достигается единство противоположностей, по крайней мере, с виду. Более полное понимание, совмещение того, что прежде было разделено, и, отсюда, видимое преодоление морального конфликта дают начало чувству превосходства, которое вполне можно передать термином “богоподобие”. Но это же самое совмещение добра и зла может совершенно иначе подействовать на представителей различных темпераментов. Не каждый почувствует себя сверхчеловеком, держа в руках весы добра и зла. Кто-то может ощутить себя беспомощным существом, оказавшимся на перепутье, а скорее потерявшим управление кораблем, зажатым между Сциллой и Харибдой. Ибо, сам того не ведая, он попадает, возможно, в самый продолжительный и самый древний из человеческих конфликтов, испытывая муки, вызываемые коллизией вечных начал. Вполне возможно, что он почувствует себя Прометеем, прикованным к скале на Кавказе, или просто распятым на кресте. Вероятно, это и будет “богоподобием” в страдании. Разумеется, богоподобие — не научное понятие, хотя оно весьма удачно характеризует обсуждаемое здесь психологическое состояние. Я даже не уверен в том, что каждый читатель сразу схватит своеобразие душевного состояния, подразумеваемого этим словом. И к тому же оно принадлежит исключительно сфере беллетристики. Поэтому, с моей стороны было бы благоразумнее дать более точное и полное описание этого состояния. Итак, инсайт и понимание, приобретаемые пациентом в ходе анализа, обычно открывают ему много из того, что ранее было бессознательным. Как и следовало ожидать, он прилагает эти знания к своему окружению; в результате он видит, — или думает, что видит, — множество вещей, бывших до этого незримыми. Так как его знания оказались полезными для него, он с готовностью допускает, что они могли бы оказаться полезными и для других. Так он может стать самонадеянным, и хотя за этим, возможно, стоят добрые, намерения, тем не менее, подобная самонадеянность раздражает других людей. У него появляется такое чувство, как если бы он обладал ключом, подходящим ко многим, если не ко всем дверям. Впрочем, самому психоанализу свойственна та же льстящая самолюбию неосознанность своих ограничений, что ясно видно по его манере влезать в сферу искусства.

Поскольку человеческая натура состоит не только из светлых, но изобилует и теневыми сторонами, обретаемый в практическом анализе инсайт часто оказывается болезненным, особенно в тех случаях, когда (как это обычно и бывает) человек прежде не обращал внимания на свою изнаночную сторону. Значит, есть и такие, кто принимает только что обретенный инсайт близко к сердцу, даже чересчур близко, совершенно забывая, что он не единственный обладатель теневой стороны. Они позволяют себе впасть в чрезмерное уныние, и уж тогда готовы сомневаться во всем, нигде не находя истины и справедливости. Вот почему многие отличные аналитики с весьма плодотворными идеями никак не могут убедить себя опубликовать их, потому что эта душевная проблема, как они ее видят, так подавляюще велика, что им кажется почти невозможным взяться за ее научное решение. И если оптимизм одного человека заставляет его вести себя самонадеянно, то пессимизм другого делает его сверхозабоченным и легко впадающим в уныние. Таковы формы, которые принимает этот великий конфликт, когда переводится на менее масштабный уровень. Но даже при этих уменьшенных размерах нетрудно разглядеть его существо: самонадеянность одного и малодушие другого объединяет неопределенность обоих в отношении своих границ. У первого они чрезмерно расширены, у второго — чрезмерно сужены. Их индивидуальные границы некоторым образом стерты. Если мы теперь примем во внимание, что великое смирение как результат психической компенсации стоит совсем рядом с гордыней и что “падению предшествует надменность” (“Pride goeth before a fall” (англ.). Вероятно, искаженная цитата из Библии: “Pride goeth before destruction, and an haughty spirit before a fall” (Proverbs, 16:18). [“Погибели предшествует гордость, и падению надменность” (Прит. 16:18).] При переводе, из чисто стилистических соображении, мы также позволили себе исказить оригинальным текст Юнга. заменив в этой цитате слово.“гордость” на “надменность”. — Прим. пер.), то за высокомерием мы без труда сможем обнаружить определенные признаки беспокоящего чувства неполноценности. На деле мы увидим, как сомнения заставляют такого энтузиаста навязчиво расхваливать истины, которым он сам не слишком-то верит, и склонять на свою сторону новообращенных, чтобы его сторонники могли доказать ему ценность и надежность его, же собственных убеждений. Он вовсе не настолько счастлив в своей кладовой знаний, чтобы наслаждаться ими в одиночку; в сущности, из-за этих знаний он чувствует себя изолированным от мира, и тайное опасение остаться с ними наедине заставляет его к месту и не к месту щеголять своими мнениями и толкованиями, потому что только при убеждении кого-то еще он чувствует спасение от грызущих его сомнений.