Когда он обращался к своему отражению в стеклянной спиртовке, его голос перешел в бормотание. Когда он шевелил рукой, его лицо покачивалось вместе со спиртом.

– Чтобы избавиться от этого страха, я и плачу женщинам. Мое погружение в физическое желание позволяет мне уверовать, что я всегда пребываю там. А рано утром на следующий день я сажусь на первое судно. Я выбрасываю листки черновика с переводом об осетрах, промокашку, буклет – все. И в этот момент я знаю, что наконец вышел из кризиса.

Я покачала головой. Я не совсем поняла, что именно он хотел сказать, но мне не хотелось нарушить хрупкую атмосферу, царящую в кабинете естествознания. Переводчик облегченно вздохнул, словно отчетливо видел, как отдаляется от него этот кризис.

Было время штиля, и ветер с моря перестал дуть. Все смолкло: листья деревьев, знамя школы на макушке столба, сетка футбольных ворот.

Мы прошли в подсобку, примыкающую к кабинету естествознания. Там были установлены высокие стеллажи, тонущие в душном полумраке. Чего на них только не было: флаконы, горелки Бунзена, ступки, асбест, весы и гирьки, таблица химических элементов, проектор для диапозитивов, скелет на шарнирах, пробирки, микроскопы, заспиртованные насекомые… Мы шли по проходу. Там сильно пахло лекарствами. Это напомнило мне о шнуре, которым он меня связывал.

– Ты меня презираешь? – спросил переводчик.

– Нет, – ответила я. – Я знаю, что просто младенец по сравнению с женщинами, которые продаются за деньги. Подобного рода клиентки часто проходят к нам в «Ирис».

Булавка выпала, и жук-дровосек свалился на дно стеклянной коробки. Его задние лапки отделились, а усики сломались.

– А с женщинами, которых вы покупаете за деньги, вы делаете то же самое, что и со мной?

– Это невозможно сравнивать. – Он несколько раз покачал головой. – Мари…

Мне нравится, когда он шепчет мое имя. Когда переводчик его произносит, в его голосе слышится удивительный акцент.

– Тебя невозможно сравнивать ни с какой другой. В тебе все особенное: от ногтей до волос.

Я не знала, что ответить. Мне хотелось только одного: слышать, как он повторяет мое имя. Мне не нужны были никакие другие слова. Я машинально вытаскивала и закрывала ящики этажерок. И слышала, как за моей спиной дребезжат пипетки.

В тот день я лежала связанная на кровати. У нее были железные спинки, к которым удобно крепить запястья и лодыжки.

Переводчик разрезал мою комбинацию портновскими ножницами. Их концы были ужасно острые, блестящего черного цвета. Он несколько раз щелкнул ими в воздухе, как бы проверяя, хорошо ли они наточены, и оценил их звучание.

Ножницы поползли вверх от моей раздвинутой промежности. От одного только их прикосновения моя комбинация поддалась, не оказав даже малейшего сопротивления.

Ножницы лежали у меня на животе, в самом его низу. Холодный разряд пробежал по всему телу, отчего я растерялась. Ему было достаточно сделать малейшее движение пальцами, чтобы ножницы пронзили мой беззащитный живот. Кожа приподнимется, выступит подкожный жир, и простыня, несомненно, обагрится кровью.

В мозгу неслись предчувствия ужаса и боли. Возможно, переводчик убил свою жену точно таким же способом?

Чем больше конкретизировались мои предчувствия, тем сильнее меня охватывало яростное чувство наслаждения.

В эти моменты я точно знала, что со мной станет. Мое тело увлажнилось.

Мужчина спокойно спустил бретельки с моих плеч. Прекрасно понимая, что это бесполезно, я не прекращала шевелить руками и ногами, пытаясь освободиться от пут. Пружины кровати скрипели, и глухой звук возбуждал его еще больше. Моя комбинация, превратившись в жалкую тряпку, соскользнула на пол. Таким образом я лишилась уже второй комбинашки.

– Последний катер скоро отплывает, – сказала я. Вдалеке раздался гудок. Мы, как всегда, оттягивали миг расставания. У нас не было другого средства вырваться из печали. Наши тела помнили, как лучше всего создать промежуток между нами.

Мы крепко заключили друг друга в объятия. Так мы всегда пытались продлить последние мгновения. У нас не было иного способа вырваться из печали. У нас не было иного способа упразднить существующий между нами промежуток. Наши щеки соприкасались, каждый чувствовал на своих веках дыхание партнера.

Корсаж прилип к влажной спине, поскольку комбинации на мне уже не было. Путы оставили на моих запястьях красный след.

– Ну почему каждому непременно нужно возвращаться на свою сторону?

– Я тоже этого не понимаю…

Он несколько раз покачал головой.

Мне становилось все труднее увиливать от работы. Не могла же я бесконечно ссылаться на «богатую старую даму». Да и мать теперь не так уж воодушевлялась при слове «богатая», как вначале. Когда она поняла, что не получает от этого никакой реальной выгоды, несуществующая «старуха» превратилась для нее просто в обузу.