Эстафету такого рода «священных войн», она приняла от матери, а в полную силу эти задатки раскрылись победной весной сорок пятого, когда из землянок зенитчиц переселили в казармы и дали постели с бельем. Понимая, что суровое время с победой не кончилось, она добилась, чтобы кубрик приборного взвода стал образцовым в бригаде. Образ «весенней казармы» светил как «маяк» – воплощение идеала порядка, к которому она продолжала стремиться и дома и в школе, найдя понимание у волевой директрисы, – прямой, бледногубой особы с пучком на затылке – не устававшей твердить педсовету, что «суровое время налагает жесткие требования». Под знаком «сурового времени» директриса успешно боролась за чистоту в кабинетах, в учительских нрава, за незапятнанно чистое мнение о себе в РайОНО и скоро вывела школу в ряды образцовых. К ним стали ездить за опытом из других городов. Только родители почему-то спешили перевести несознательных чад в обыкновенные школы, влачащие дни под знаком «доброго времени».

Кроме общности взглядов на школьный порядок иной, приятельской, близости у директора с «физиком» не было. Но однажды в субботу начальство тихонько сказало: «Голубушка, вот что…, вы приходите сегодня на чай. Буду ждать».

В назначенный срок позвонила Марина Васильевна в нужную дверь. Ей открыл муж хозяйки – женственно пахнувший, пухленький, в синем спортивном костюме. Уже собираясь снять плащ, она обмерла на пороге в гостиную: там в полусвете на тучных подушках лежала сама директриса. Волосы ниспадали свободно на плечи и грудь, отделяясь, колечками реяли в воздухе, липли к одежде, к паркету. Остекленевшей слезою светилась «заморская» мебель. Ранил сетчатку хрусталь. Оскорбляла «безумною» роскошью люстра. Бойкие ритмы хлестали по нервам.

– Марина Васильевна, мы вас заждались! – сказала директор, пуская кольцо сигаретного дым.

– Что это?! – в замешательстве гостья утратила голос.

– Не задавайте лишних вопросов! Вешаете плащ и входите.

– А как же «суровое время»?! – испуганно озиралась Марина Васильевна.

– Душечка, вы о чем?! – изумилось начальство.

– Но вы же всегда говорили: «Суровое время налагает жесткие…» – здесь она потерялась в словах, упустила нить мысли.

– Ну вы, как ребенок, честное слово! – сердилась хозяйка, – А ведь по возрасту, кажется, вы у нас самая старшая в школе… Пора уже знать наш народ: без «сурового времени» от него ничего не добьешься! Да раздевайтесь же! Будем пить чай!

Марина Васильевна вдруг догадалась: ей просто морочили голову, а теперь приглашали морочить вместе другим. Потрясенная, она вышла, прикрыв тихо дверь… В понедельник школа узнала, что «физик» идет на «заслуженный отдых».

Проводили Марину Васильевну летом, сразу после экзаменов.

В актовом зале, алом от транспарантов, скрипучем от кресел с откидными сиденьями, протянутая рука директрисы повисла во время вручения грамоты в воздухе. После торжественной части Марину Васильевну сразу же пригласили в «большой» кабинет.

«Голубушка, как понимать вашу выходку?»

– Спекулянтам руки не даю! – отчеканила пенсионерка.

– Это кто же по вашему спекулянт?! – подхватилось начальство. – Если муж торговый работник так уж…

– При чем здесь ваш муж!? – перебила Марина Васильевна. – Это вы спекулируете словами!

Директриса облегченно вздохнула.

– Ладно, – устало сказала она, – пусть это будет на вашей совести. Я вас прощаю.

Когда, наконец, вернулся к себе в кабинет, первым делом спросил: «Мне никто не звонил?» Не фвонил. – сказал Марк Макарович. У него были люди. А на столе Пляноватого уже высилась стопочка почты. «Командированный» достал записную книжку (подарок соседа), взял из стопки письмо, однако сосредоточиться так и не смог: у соседа шел свой совет. Спорили два проектировщика смежных разделов проекта. Владимир Владимирович не вникал в разговор, но стоило прикрыть веки, казалось, что люди не просто кричат, но вот-вот начнут колошматить друг друга. Слышался голос Марка Макаровича: «Гофподи, о фтем рефть?!» – то ли он урезонивал спорщиков, то ли хотел разобраться. Когда, наконец, ему удалось прекратить этот гвалд, он извинился перед соседом: «Вы ув профтите, ядрена корень, у наф тут кавдый мыфлитель! Без фума не мовет!»

– Пусть себе мыслят, – разрешил Пляноватый. – У меня был приятель, поэт. В шестом классе он дал в стенгазету стихи:

Пока совещавшиеся отхихикали, Владимир Владимирович успел поработать над почтой: начертать подопечным своим резолюции: «к исполнению», «на контроль», «разберитесь», «ответьте», «обговорите со мной». Сделал в книжке пометки, наброски ответов… Потом, ощущая какую-то выпотрошенность, неожиданно бросился вон – в коридор, на площадку, по лестнице, на самое дно опостылевшей призмы проектного «муравейника», как бы скатываясь под действием тяготения вниз, к источнику восполнения сил – ненадежному, но единственному – к кисло-пахнущей телефонной будке у наружной стены, чтоб звонить без свидетелей. Он забился в нее, задыхаясь от запаха и возбуждения, бросил жетон. В нетерпении пальцы срывали набор. А потом было занято. Он звонил и звонил, теряя надежду и… успокаиваясь. Но, когда, наконец, дозвонился, – лишившийся от волнения голоса, чуть ли не шепотом попросил Алевтину.

– Вас слушаю? – даже стертые расстоянием звуки «ранили» воображение.

Прошипел: «Это я… Узнаешь?» – а потом горячо и невнятно стал требовать встречи «Немедленно!» «Прямо сейчас!». Он сорвется с работы: «Гори все огнем!» Без нее задыхается. «Нет больше сил!». Его чувство, казалось, должно было передаться и ей. Он умел говорить, он умел завораживать и привораживать даже суровые души. Но варварский способ общения по проводам, превращавший энергию страсти в дрожание тонких мембранок, в сотрясение угольных зерен, в суету электронов – безобразие это все опошляло. Чем громче Владимир Владимирович говорил, чем больше «всаживал» слов в микрофон, тем хуже работало это устройство, будто нарочно придуманное, чтобы не связывать, а разъединять.