Девушка прижала палец к губам и шепотом приказала:

— Открывай рот!

Я открыл рот, но вместо стакана с водой девушка взяла пинцет и влажной ваткой смазала нёбо. Я ощутил солоноватый вкус и настойчиво повторил:

— Пить!

— Нельзя тебе пить, тебе надо спать,— все так лее строго прошептала девушка, поправляя одеяло и укладывая набитый песком мешочек на живот.— Спи!

«Фу, какой гадкий сон»,- вяло подумал я, снова проваливаясь в какую-то бездну. Солнечный зайчик раздвоился и поплыл перед глазами оранжевыми кругами.

Когда я проснулся снова, зайчика уже не было, а под потолком чуть тлела желтая электрическая лампочка.

Невозможно зудился живот, его давила все та же тяжесть. Хотел протянуть руку и не мог. Чуть повернув голову, я увидел глаза незнакомого человека. Голова его была забинтована, одеяло натянуто до подбородка. От этого он походил на мумию. Я стал вяло соображать,— снится мне это или я на самом деле проснулся.

Человек спросил:

— Ну что, вояка, очухался?— голос у него был густой, хрипловатый.

— Угу,— промычал я, делая отчаянную попытку освободить руку.

— Тише ты, леший!— предостерегающе пробасил сосед.— Для того твои руки и привязали, чтобы ты их не совал, куда не надо. Вон в обед чуть шов себе не располосовал.

— Зудится же, щикотно вон как,— стесняясь, заерзал я.

— Зудится! Скажи спасибо, что не болит.

Мужчина говорил чуть повернув голову. Живыми казались только его глаза. Лицо было мертвенно-бледным, осунувшимся. Далее брови казались белыми. Теперь я окончательно понял, что нахожусь в больнице. В нашей палате стояли четыре кровати, две из них пустовали. Моя стояла около окна, его — около двери. Лежали мы друг к другу ногами, «валетом», и хорошо видели друг друга.

Губы у меня пересохли, я провел по ним сухим языком и хотел попросить пить. Но мужчина закрыл глаза и яростно заскрипел зубами.

«Только бы не помер»,— со страхом подумал я. Но тут же успокоил себя: «Если бы помирал, то кричал бы, как дед Елгин». Мужчина снова застонал, заскрипел зубами и стал бормотать что-то быстрое и несвязное. «Вот теперь, наверное, помирает,— с ужасом подумал я.— И никого нет, и той девушки нет».

Лампочка под потолком тлела едва-едва, в комнате стояла густая синева, видимо, начинался рассвет.

Я лихорадочно начал дергать руками, но они были крепко привязаны к кровати.

С большим трудом, обливаясь потом, я вытащил правую руку и стал торопливо колотить в стену. Но рука была совсем слабая, и звука никакого не получилось. На тумбочке лежал только пинцет с ваткой. Правой рукой я не мог достать его, да если бы и достал, вряд ли бы км можно было постучать сильнее.

Я поднял руку к вдруг над головой, на спинке кровати, нащупал наушники. Рванув их на себя, я изо всех сил начал колотить ими в стену.

Одна чашечка раскололась, и мембрана с тоненьким звоном упала на пол. Зеленовато голубоватая краска чешуйками отскакивала от стены и тоненькой струйкой сыпалась на кровать.

В коридоре послышались шлепающие шаги, распахнулась дверь, и в палату заглянул заспанный мужчина в синем больничном халате.

— Чего?— недовольно пробурчал он. Но увидев посиневшее лицо больного, моментально исчез. Через минуту в комнату суматошно вбежали две пожилые женщины в белых мятых халатах. Одна из них повторяла:

— Ах, боже, грех-то какой! Как же я забыла, что Валька смоталась в военкомат. Ефросинья, ну чего же ты хлопаешь глазами, где спирт? Ах, Иван Андреевич, подожди, голубчик, минутку. Ефросинья, ну давай вату, чего ты такая неразворотливая!

В ее руках холодно блеснул шприц, и я испуганно зажмурил глаза.

— Ну вот, теперь ему будет легче,— облегченно сказала женщина.— А ты, Ефросинья, не спускай глаз с этой палаты, она же у нас самая тяжелая.

Иван Андреевич застонал и открыл глаза. Потом слабо улыбнулся и затих. Видимо, задремал.

Нестерпимо хотелось пить, но стучать второй раз я не решился. После нескольких минут отчаянной возни мне наконец удалось освободить и левую руку. Кое-как я дотянулся до пинцета и, сняв с него влажную ватку, с жадностью сунул в рот. Но пропитана она была чем-то таким соленым и горьким, что я ее тут же выплюнул.

Стараясь не думать о воде, стал молча ощупывать живот. На нем лежал длинный мешочек с чем-то тяжелым, видимо, с песком. Живот был заклеен марлей. «Неужели пропорол? — мелькнула тревожная мысль.— Из бревна, кажется, торчал сук».