Майор долго молчал, и Петру Васильевичу было невыносимо тяжко стоять безмолвно с человеком, у которого, по-видимому, лежало большое горе на душе. Наконец, майор овладел собою, проговорил:

— Жена тут у меня учительствовала. В школьном сквере… — он снова запнулся и издал носом какой-то странный звук.

Петр Васильевич вздрогнул: столько было тоски и трагизма в этом звуке. Майор, загремев спичками, закурил папиросу, продолжил:

— В школьном сквере ее и накрыла бомба. — Голос во мраке опять на минуту замер, а потом зазвучал в полную силу: — Каждый день наведывался к ней. Не верилось, да и сейчас не верится, что… Кажется, вот-вот объявится, вот-вот. Только нужно подождать. Подождать, а мы уходим…

Он смолк, отвернулся и раз за разом затянулся папиросой с такой силой, что она, тонко вспискнув, на мгновение вспыхнула, осветив трепетным огоньком суровое, мрачное лицо, искаженное нечеловеческим горем. Вновь установилась тишина. А когда Денисов заговорил опять, в его голосе уже не было ни дрожи, ни прежнего накала, будто не он вел только что речь о гибели жены. Петр Васильевич даже усомнился: уж не подменили ли майора? Чутко прислушивался к его речи, смотрел на него во все глаза.

Майор неторопливо инструктировал Петра Васильевича о методах конспирации, о местах явок, тайников, об организации подполья. Собственно, это был не инструктаж, а дружеские советы:

— Помни, Петр Васильевич, «береженого бог бережет» — и в этом рациональное зерно имеется. Перво-наперво не торопись, обживись, осмотрись, приноровись к новому порядку, а потом уж и действуй. То, что тебе говорил я сейчас, возьми на вооружение. Однако помни — эта теория. Обычно жизнь вносит коррективы в любое дело. А дело у тебя… и разведка, и диверсия, и пропаганда.

— Ничего, бог не выдаст — свинья не съест, — усмехнулся Петр Васильевич. — Не беспокойся, майор, не подведу. А если — майна-вира… — он развел руками и покачал головой. — Никого не продам и не выдам. Уж это точно, можете не сомневаться.

Оттого, что ему доверялось необычайно важное дело, у него в груди зашевелился честолюбивый червячок: «Нат-ко, верят Петру Васильевичу, верят… кого попало в это дело не станут посвящать…» Он вроде со стороны посмотрел на себя, оценил свои достоинства и недостатки, вспомнил питерские кружки, занятия у Крупской, бежицкие маевки и забастовки, в которых был неизменным участником, в памяти всплыли годы пятилеток, по которым было шагать ничуть не легче, чем по дорогам гражданской войны, опять почувствовал, как в молодости, прилив энергии и буйных сил.

Денисов отошел к окну, прислушался, высунул голову наружу. На улице заметно стало светать, и петухи, едва дождавшись своего часа, во всю глотку делали утреннюю перекличку. В разбитые окна врывались холодные струи воздуха, перемешанного с тяжелым и едким дымом. В городе, не утихая, рвало и грохотало. Возвратившись назад, майор еще раз напомнил об осторожности и конспирации, произнес:

— Все ясно?

— Ясно-то, ясно, — задумчиво отозвался Петр Васильевич, а вот Генка-то как? Уж дуже малый неуемный. Никого не признает и не слушает. Не поддудорит нас этот оторва?

— Видишь, Петр Васильевич, Генка теперь уже не тот. И проверили мы его в деле: за линией фронта побывал. Я ему верю. Не подведет. И вообще, человеку надо верить. Без веры в человека и жить-то, в принципе, нельзя.

— Поживем-увидим… Вы ж теперь куда?

— Известно: в лес, в партизаны. А куда — сказать не могу, не имею права. Придет время — сообщим… Ну, мне пора. Давай прощаться.

С этими словами майор широким, размашистым жестом обнял Петра Васильевича за плечи, притянул к груди, крепко стиснув его своими короткими сильными руками:

— Бывай, старина! Не кручинься! Мы скоро вернемся!

С раннего утра в городе звенели трамваи. Спешили на рынок домашние хозяйки. Возле магазинов вырастали хвосты очередей. Черные репродукторы на столбах собирали толпы людей. Каждому хотелось услышать сводку Совинформбюро.

Покачиваясь, проплывали по улицам зеленые туши аэростатов воздушного заграждения. Девушки в пилотках с трудом удерживали стропы.

На площади Павших борцов школьники осаждали кинотеатр «Комсомолец». Там перед «Коньком-горбунком» показывали киносборник о разгроме немцев под Москвой. Милиционеры-регулировщики сменили белоснежные шлемы на стальные серые каски. За спинами у них поблескивали стволы карабинов.

В жаркие июльские дни сорок второго года в Сталинграде все чаще и чаще стали завывать сирены. Укрываясь в подворотнях, непоседливые мальчишки безбоязненно наблюдали за небесной синевой, куда по блестящим, будто игрушечным, самолетам торопливо и зло стреляли зенитки.