Без противопоставления свой-чужой русский человек обойтись просто не может, потому что тогда у него расплываются жизненные ориентиры.

Свойским является для нас общение. По наблюдениям лингвистов, русский в беседе предпочитает говорить сначала о событиях, потом о собеседнике и только в последнюю очередь о себе. Последнее у нас неодобрительно называется ячиться. Француз же при общении, согласно тем же исследованиям, в первую очередь посвятит беседу себе любимому, потом обратится к текущим событиям, а собеседник интересует его в самой малой мере.

Противопоставление свой-чужой необходимо нам и для того, чтобы правильно, с точки зрения наших национальных интересов, относиться к происходящему в мире. Все, нам неприятное и вредное, враждебное и непонятное мы обычно именуем чушью, сегодня уже почти забыв, что в древности это слово звучало как чужь, то есть чужое, не свое, пришедшее со стороны, а оттого неприемлемое.

Противопоставление свой-чужой, неизменное на протяжении тысячелетий, указывает русскому человеку, где он может укрыться в случае опасности, при трудностях жизни и невзгодах судьбы. Уйти под защиту своих, получить прибежище от преследований чужими, согреться душой в вековых традициях взаимопомощи, национальной поддержки и солидарности — вот что нас укрепляет в волнах бушующего житейского моря, которое бороздят не только русские, но и множество чужих кораблей. Это противопоставление указывает нам, где наша защита и опора — среди своих.

Наконец, противопоставление свой-чужой указывает нам источник опасности и необходимость национального единения перед лицом чужаков. Когда натиск чужих обрушивается на весь народ, у своих — у русских — срабатывает инстинкт национального самосохранения и сплочения. Этот инстинкт в нашем народе наиболее силен и яростен. Вот почему мы так энергично и жертвенно поднимаемся на борьбу с иноземными захватчиками, вышвыриваем их со своей земли и гоним от своих границ до самых ворот их логова, чтобы убедиться в безвредности обезоруженного и обессиленного оккупанта. Так что противопоставление свой-чужой на протяжении веков являлось нашим спасением от инородного владычества, но оно же, — такое тоже случается, — стало ныне преградой не пути национального подъема. Вот почему мы так тяжелы на подъем против своих притеснителей — людей, которые по всем признакам должны быть своими — они с родной нам земли, говорят с нами на одном языке, но по поступкам те же янычары, и гнать бы их давно пора с той же решимостью и силой, как всякого ворога, да срабатывает национальный инстинкт «свой-чужой».

И только постепенное осознание, что в политике страны действуют не только свои, но и чужие, явится спасительным для русской нации. Это прекрасно сознают власти, потому и пытаются искоренить так называемую ксенофобию, насадить толерантность, а на самом деле стараются изничтожить национальный инстинкт самосохранения, который убить можно только вместе с народом.

Инстинкт этот ныне в русских нарастает. В советское время мы были национально ослаблены и истощены, во-первых, оголтелой пропагандой интернационализма, нахально эксплуатирующего миф об открытости и гуманизме русского народа, во-вторых, административным подавлением всего национально-самобытно русского в обычаях, культуре, языке, в-третьих, сглаживанием противоречий с соседствующими народами за счет предоставления наших государственных территорий в их суверенное владение. Но вот отпало промывание русских мозгов интернационализмом, и мы видим, как в лоне коммунистической пропаганды подросло и окрепло национальное самосознание наших соседей — прибалтов, грузин, армян, азербайджанцев, казахов, таджиков, туркмен… Ныне и мы вспомнили о своих корнях и традициях, и увидели, что иные народы резко отличаются этим от нас, причем живя по соседству, рядом с нами. И, наконец, эти самые соседи начали притязать на нашу землю, менять наши порядки, нарушать наши обычаи, портить наш язык, захватывать нашу собственность, искажать нашу Веру! Каково терпеть это русскому сердцу! И в противлении тому нет никакой преступной ксенофобии, а обычный для русского народа, да и для любого народа, населяющего землю своих предков, инстинкт национального самосохранения, который сегодня для русских становится последним шансом выживания.

Лень — одна из главных черт характера в представлениях иноземцев о русском народе. Западный человек, а ныне уже и восточный, убежден, что русские склонны к безделью и лени, потому что они-де по природе созерцатели. Наши ближайшие соседи и вечные соперники немцы высказываются о русской лени предельно откровенно: «Русский думает: если ты сегодня можешь чего-то не делать, не делай — авось само собой уладится. Русский невысоко ценит свою деятельность. Он боится, как бы не нарушить этим высший порядок и волю Божию. Поэтому он предпочитает сидеть сложа руки и ждать…».

Классики русской литературы под обаянием чужих заблуждений тоже роняли небрежные упреки своему народу: «Мы ленивы и не любопытны», и не понимали того, что благодаря назойливому внушению русские и в самом деле начинали думать, что они ленивы, что в этом деятельном и деловитом мире их место на трибунах и у экранов телевизоров, что их доля — взирать на муравьиную кипучесть окрестных народов, строящих свое благополучие на руинах нашей разваливающейся державы.

Это очень выгодно сегодняшней власти, которая изо всех сил укореняет в нас привычку проводить время в безвольном сидении у телевизора, привычку не возражать, не протестовать, не возмущаться. Нам должно быть все равно, что смотреть в новостях — сюжет о выселении многодетной матери-одиночки из дома за неуплату долгов, отчет о всероссийском конгрессе по спасению кузнечиков или репортаж с шикарного банкета по случаю дня рождения какого-нибудь Вексельберга, Абрамовича или Лисина. Для нас, по замыслу властей, должно быть все одинаково занимательно, и одновременно ко всему этому мы должны быть равно равнодушны — ни гнева и ужаса перед бессердечием судей и чиновников, выгоняющих детей на улицу, ни презрения к олигарху, прожигающему свою никчемную жизнь на уворованной народной собственности, ни отвращения к насекомым конгрессам, когда в стране гибнут миллионы живых людей. Ничто не должно волновать зрителя, ничто не должно подвигать его к действиям против вопиющего бесправия народа.

Разумеется, любому русскому, кто знает собственную историю, заявления о нашей природной созерцательности и лени кажутся смехотворными. Разве русская нация, многие века жившая сверхнапряженной жизнью строителей великого и мощного государства, пребывает в пустом созерцании бытия и ничего не дерзает совершать, чтобы не нарушить порядок во Вселенной? Да о нас ли это написано? И для чего внушать нам мысль о якобы тупой русской лени, слегка подретушированной снисходительной и великодушной созерцательностью?

Ясно, к чему клонит немец или англичанин, не видя в русских деловитости, именуемой у них бизнесом, и оттого презирая нас за отсутствие муравьиной суетливости. Западноевропеец имеет отличный от русского человека взгляд на саму деятельность, потому что у него иная, чем у русских, языковая картина мира.

Как может быть русский человек законченным созерцателем и бездельником, если русское видение мира в грамматике нашего языка опирается прежде всего на глагол? Глагол же в языке выражает действие, и потому миросозерцание русских — деятельное. От глаголов образуется в нашем языке основная масса существительных и прилагательных. Опора грамматики на глагол означает, что русская мысль энергична, что русский язык любит действие и движение, что русская психология не созерцательна и инертна, как на этом сегодня настаивают наши критики на Западе, а подвижна, отзывчива на всякое притеснение, рано или поздно оказывая противодействие и давая отпор.