— Мы сейчас напоминаем человека, нарисованного Леонардо да Винчи, — пришла в Таюшкину голову неожиданная мысль. — Он там так же в каком-то колесе торчал, растопырив руки и ноги. Да-а… нам тут не до золотого сечения…

Скорость зашкаливала, ветер свистел в ушах. Привычная картина эклектичного интерьера гигантского выставочного зала: мраморный пол в шахматную клетку, колонны мыслимых и немыслимых ордеров, многосвечные и многоламповые помпезные люстры, пёстрые компании посетителей… — всё слилось в одну разноцветную полосатую дорожку, а примолкнувшие на минуту в Таюшкиной голове органные фуги сменились на небесные перезвоны хрустальной гармоники…

Причащаться святых даров Ольга Михайловна шла за чернокожей девушкой. Все допущенные к таинству больше не спорили, кому идти первому, а степенно и умиротворённо подходили к чаше, держа руки скрещёнными на груди.

Проглотив маленький красный кусочек, вынутый длинной ложечкой, Ольга Михайловна, как все, поцеловала край золотой чаши и пошла совершенно счастливая. На пути выплыл квадратный столик, похожий на тумбочку, застеленный белой скатертью и уставленный угощением. Две добрые женщины протянули ей маленький, будто игрушечный ковшичек, с каким-то вкуснейшим напитком. И как самую большую драгоценность, Ольга Михайловна осторожно взяла два крошечных кусочка нарезанной булочки.

Блаженно улыбаясь, Ольга Михайловна словно поплыла под куполом, перебирая взглядом гитарные струны золотых лучей, что пронизывали спокойный сумрак храма. К ней вдруг вернулось давно позабытое детское знание бесконечности жизни и того, что смерти нет вовсе, и нет на свете ничего непоправимого, и, возможно, завтра всё может измениться самым волшебным образом… и непременно к лучшему…

Служба закончилась, а Ольга Михайловна не торопилась уходить. Сначала она пошла в иконную лавку — написать любимые записочки, которые всегда подавала, посещая храм. Неожиданно для себя самой на бумажке, озаглавленной «О здравии», вписала последним, под номером десять, имя — Константин. Что Костик крещёный, она не сомневалась, сосед любил мыть свою машину обнажённым по пояс с «вервием на вые»… Поражая как могучим борцовским торсом, так и массивностью золотых украшений.

Служительницы копошились у Распятия, готовя место для поминальной службы. Ольга Михайловна купила большую восковую свечу, источающую тонкий медовый аромат, и поставила её на заупокойный подсвечник, читая молитву, прикреплённую, как простое объявление.

Она прочитала молитву трижды, кося глазом на листок на стене, как всегда не удержавшись от собственных дополнений: «Упокой, Господи, души рабов Твоих: сродственников и благодетелей моих и всех православных христиан. И прости им согрешения вольныя и невольныя и даруй им Царствие Небесное! А особенно прошу Тебя за мою милую любимую бабушку — Таюшку!»

Прохор с трудом приподнялся на руках, посмотрел в сторону остановки автобуса: четверо крепких парней в кожаных куртках пересекали дружной стайкой дорогу, над ними вспухали голубоватые дымки. Никто из них даже не обернулся — настолько он был им неинтересен. Вспомнилось, как один из них сказал, и тоже равнодушно, но с нотками превосходства над другими:

— Хватит его месить: нам за лишнее не платят.

Тогда самый молодой и особенно ретивый последний раз ткнул Прохора ногой по ребрам и, сплюнув, хохотнул:

— А я только разошелся, блин!

И после этого Прохор еще некоторое время лежал, не шевелясь, парализованный всем случившимся, слыша лишь удаляющиеся шаги.

Его били недолго. Он даже не пытался сопротивляться: и потому, что ничего не понял, а более всего — не успел. Они, четверо русских парней, встретили его, когда он, покинув рынок, свернул в переулок, направляясь к автобусной остановке, и тот, по чьей команде закончилось избиение, плотный, рослый крепыш, спросил равнодушным голосом, заступив Прохору дорогу:

— Тебя предупреждали, чтобы ты здесь больше не появлялся? Предупреждали. А ты не внял… — И тут же коротким, но таранным ударом под дых заставил Прохора согнуться.

А потом удар под коленки, по ребрам. Он даже не понял, как очутился на грязном асфальте: то ли его сбили, то ли сам лег и теперь лишь прикрывал лицо руками да поджимал к животу ноги, не зная, что именно так и должен поступать в подобных случаях — руки и ноги сами знали, что им делать.

Прохор был мужиком здоровым и сильным, этаким добродушным сорокадвухлетним увальнем. Он шутя поднимал десятиведерную бочку с солеными огурцами или квашеной капустой и, может быть, поэтому никогда не занимался спортом, полагая, что его силы хватит на все — в том числе и на то, чтобы постоять за себя, и теперь, лежа на холодном асфальте, грязном, в слякоти растаявшего снега, чувствовал себя не просто избитым, а униженным и оскорбленным.

Мимо него шли люди, шли торопливо, никто не остановился, не спросил, в чем дело, — и это тоже было тем новым, что пришло в их жизнь с новыми порядками.

С трудом поднявшись на ноги, Прохор постоял, кряхтя и оглядываясь: болели ребра, спина, особенно сильно под коленом, дышать приходилось через боль. Подняв свою сумку, он поплелся к автобусу. Парни ничего не взяли: ни деньги, ни сумку. Они не были грабителями. Да, его предупреждали, чтобы он не ходил на вещевой рынок со своими пирожками. Так ведь он продавал их не в открытую. Он разносил их по точкам, исключительно по заказу: одним пять пирожков с картошкой, другим десяток с капустой, третьим с яблоками или творогом. Пирожки пекла жена, а она умела это делать отменно: ее пирожки, пироги и торты хвалили все, кто их пробовал, и поначалу она же и носила продавать, но ее как-то прижали в темном углу, вырвали сумку, оставшиеся пирожки вытряхнули в грязь и предупредили: еще раз появишься, будет хуже.