Перед мчавшимися машинами с королевской семьей кое-кто из хорошо одетой публики снял шляпу, какая-то женщина помахала платочком. В толпе раздался свист, улюлюканье. Жандармы насторожились, стиснули крепче карабины. Но народу было много. Кто-то из толпы громко крикнул: «Кровопийцы! Шкуры продажные!..»

Расталкивая плотную толпу, забегали полицейские. А люди, как ни в чем не бывало продолжали свой путь, весело запели популярную песенку: «Жил когда-то в Бухаресте музыкант до безумия влюбленный…»

Солнце пекло, а народ все шел… На ходу пили теплый лимонад, ели мороженое, отдававшее пригорелым молоком, ругали продавцов, острили.

…Аэропорт Бэняса выглядел празднично. Всюду виднелись зеленые ветки. Вокруг портретов Карла второго, Михая первого, принца Николая и прочих первых, вторых и последних властелинов гогенцоллерновской династии красовались жиденькие, с колючими стебельками розы и помятые национальные флаги, без которых не обходилось ни одно торжество или похороны. К аэродрому непрерывно подходили люди, подъезжали машины. Те, у кого не было билетов или пропусков, оставались на шоссе или в деревне возле аэродрома.

Для участия в празднике прилетели летчики из Польши, Бельгии, Франции, Германии, Италии и даже из далекой Японии. Сотни разноцветных афиш сообщали программу торжества, особо рекламируя прыжки на парашютах инженера и композитора Ионела Ферник и летчицы-парашютистки Смаранды Браеску.

В удобном месте, чтобы солнце не слепило глаза, возвышалась огромная трибуна, украшенная зеленью и цветами. Здесь расположились члены королевской фамилии, министры, генералы. Впереди всех, в белой форме и надвинутой на глаза широкой, круглой, как решето, лётной фуражке, пошевеливая рыжеватыми усиками, стоял король Карл и что-то объяснял патриарху Мирону Кристе. С двумя панагиями и массивным золотым крестом, весь в иностранных орденах, патриарх пухленькими, благоухающими воском и ладаном руками поглаживал свою белую пушистую бороду. Суверен улыбался, пожирая глазами затянутые в корсеты рыхлые фигуры министерских жен. Под взглядом его величества дамы закатывали глазки, их накрашенные и загнутые ресницы опускались с деланной скромностью: кокетливо поводя напудренными обнаженными плечами, они томно открывали нежные ротики с ядовитыми, бойкими язычками. Делая вид, что смотрят, как, распластав свои длинные крылья, легко парит в воздухе серебристый планер, они ловили липкий взгляд прищуренных глаз повелителя страны…

Тупицы или вышедшие в отставку мужья смотрели на это сквозь пальцы, догадливые — сияли, предвидя приглашение на покер к его величеству, заранее строили планы упрочения своего положения; завистливые — шипели на своих старух, не сумевших, привлечь внимания короля, и давали себе слово при первом удобном случае заменить их более молодыми и интересными. Эти были готовы жертвовать всем ради своей карьеры. Ревнивые делали вид, будто ничего не замечают…

Внизу, у трибуны, следил за порядком верный слуга всемогущего короля, префект столичной полиции, генерал Габриэль Маринеску. Его глаза бегали по трибуне, останавливаясь на лицах женщин, подыскивая среди них «по вкусу» повелителя. Вдруг суверен заинтересуется, а тут уже готов план устройства «случайной» встречи… Габриэль Маринеску, прозванный «Гаврила-подхалим», не очень разбирался в средствах для удовлетворения прихоти пресытившегося хозяина. К тому же он ловко руководил полицией и охранкой, подавляя забастовки, арестовывая и избивая недовольных «великодушным правлением его величества»…

В небе — рев мотора. Репродукторы сообщают: самолет французский, называют фамилию пилота. Француз проделывает фигуры высшего пилотажа. Публика восхищается. Потом в воздух взмывает новый самолет, и радио снова сообщает, какой стране он принадлежит. В толпе Женя и Илья натолкнулись на Рабчева. Рядом с ним стояли двое молодых офицеров-летчиков. Сережа и один из его спутников были с женами и все — навеселе. Рабчев без умолку болтал, хвастался своей осведомленностью: называл фамилии прибывших генералов, перечислял марки самолетов, типы и мощность моторов. Особенно он восторгался немецкими самолетами.

Когда немецкий летчик на большой высоте начал показывать фигуры высшего пилотажа, Сергей захлебнулся от восторга: он обращался то к одному, то к другому, вскрикивал, размахивал руками. Немец пикировал, делал петли, ложился на крыло, потом набирал высоту и снова повторял все фигуры. Его сменил румынский летчик-асс. Перевернув самолет вверх колесами, он пролетел на небольшой высоте над аэродромом. Репродукторы назвали этот номер «Полетом головой вниз, на вершок от земли!».

— Это Папанэ… Капитан Папанэ… — стараясь говорить безразличным тоном, произнес Рабчев, будто его приятель делал какое-то пустяковое, самое обычное дело.

— А немцу такой номер поди не под силу, — сказал Женя.

Рабчев презрительно посмотрел на него:

— Тоже окажешь!

— Чудной ты какой-то, Сережка, видно, тебе немец дороже своих, — заметил Томов.

Один из офицеров, высокий, худой, державший под руку жену, сказал, что на праздник были приглашены и русские авиаторы, но их что-то не видно.

Сергей громко и презрительно рассмеялся:

— А на чем они прилетят? На каких-нибудь гробах, которые мы сами давно выбрасываем на свалку?

— Да, — согласился второй офицер, чернявый, похожий на цыганенка, — чтобы принять участие рядом с авиацией таких стран, как Италия и Франция, большевикам надо расти и расти… А пока их даже с польской авиацией нельзя сравнить.

Рабчев вновь рассмеялся:

— А большевики хитрые… Дали согласие, а сами не прибыли, знают, что здесь им не светит! А когда узнали, что у нас будут и летчики Германии, наверное, совсем струсили…

Илью этот разговор задел. Ему захотелось вмешаться, осадить Рабчева и его самоуверенного приятеля. «Тоже мне летчик, — подумал Илья, — дать ему раз по уху и можно будет по нему поминки справлять…»