А вот английские сестры милосердия. Их две, и они совсем не похожи одна на другую. Одна — более или менее простолюдинка, судя по грубой обуви и большим рукам — одета в серо-синий костюм с перевязью красного креста, но с ярким отличием, а именно пламенно-красной, довольно большой накидкой на плечах. Очевидно, насколько англичане прячут своих солдат, настолько же стараются сделать заметными своих сестер. Другая была одета в изящное, абсолютно белое платье, с белым чепчиком на голове, в белых изящных туфельках, которыми эта тонкая, несколько тщедушная, несмотря на свою чуть-чуть деревянную мужеподобную походку, дама ступала с осторожностью по грубой сен-назерской мостовой. Красная сестра подошла к извозчику и вступила с ним в какие-то переговоры. На лице извозчика отразилась смесь удивления и ужаса, и, хлестнув лошадь, он отъехал в сторону. Но, как из-под земли, появились те две милые сестры милосердия, которых я уже видел у нас в Сен-Бревене за сбором пожертвований. Две молоденькие француженки, одетые бедно, тем не менее сохраняли свою национальную элегантность, и в движениях их было бесконечно более женственности, чем у английских товарок. Представительницы человеколюбия двух наций крепко пожали друг другу руки, но разговор между ними не клеился. Белая англичанка сумела сказать только с ужасным акцентом «воачер», что должно было означать «вуатюр». Но французская сестра поняла, и извозчик был немедленно взят куда надо.

«Киевская мысль», 24 октября 1914 г.

Сегодня отправился на театр военных действий стоявший в С.-Н. [3] резервный полк.

На большой площади С.-Н. у приземистой старой церковки выстроились линиями роты полка.

Эти солдаты производят гораздо более трогательное впечатление, чем войска непосредственного актива или рослые, словно на спорт отправляющиеся англичане.

Я не хочу этим сказать, чтобы французы-резервисты проявляли какое-нибудь уныние или страх. Ничуть не бывало!.. В общем и целом настроение их было веселое. Но очень уж бросается в глаза, что все эти граждане — партикулярные люди, отцы семейств, а не солдаты. В том, как одеты на них красные штаны и синие шинели, чувствуется как будто маскарад. Все это сидит неладно и все не к лицу. Разнофасонные бороды и усы, разнокалиберность солдат в длину и ширину еще более подчеркивает эту сторону.

Еще ночью не только жители С.-Н., но и окрестностей были оповещены, что полк уходит в бой. Поэтому собралось немало женщин и детей, прощавшихся с уходившими. Как только солдатам позволили поставить ружья в козлы и сложить ранцы, произошло как бы химическое соединение между толпой и сине-красными отрядами. Каждая рота замешалась быстро женскою и детскою примесью. Повсюду поцелуи, наскоро передается кое-какая провизия, детишки льют в синие походные фляжки вино, таская его из ближайших кабачков, по карманам рассовывают папиросы. Плачущих не вижу.

Но вот в стороне я натыкаюсь на такую сцену. Толстая дама с усами, добродушная и запыхавшаяся, наконец нашла того, кто ей нужен. Она торопливо говорит рыжеватому маленькому солдатику, что жена и дети здоровы, но по дальности расстояния не могли прийти. В виде подарка она дает солдатику десяток открыток: «Вы будете писать детям». Солдатик ведет речь странно громким голосом. Я понимаю, что он кричит так потому, что хочет скрыть дрожь голоса. В его светлых глазах дрожит, но не падает слеза.

— Идем. И я вас уверяю, мадам Дюпре, что идем от всего сердца, но что действительно обидно, скажу я вам, так это то, что, говорят, там останешься без вестей и от своих близких.

— О мой друг, это не всегда так будет. Во-первых, я вас уверяю, что в отсутствии вы пробудете 2–3 месяца, а во-вторых, теперь уже почта урегулирована, и вы каждую неделю будете иметь весточку от меня или от мадам Луизы.

Солдат крепко пожимает руку толстухе и смахивает слезу.

Рядом громко смеется солдат с красной нашивкой, капрал, вероятно. Он объясняет своей молодой жене, смотрящей на него с каким-то любовным остолбенением:

— Но куда же я возьму твои бутерброды? А знаешь ли ты, сколько я волоку на себе вьюка? Тридцать пять кило, моя дорогая. Да-с, тридцать пять кило нужно тащить на плечах и по тридцать пять кило делать ногами. Поняла? А супу нам дадут на каждой стоянке. Я и без твоих бутербродов не помру. Подыми-ка ранец!

Жена поднимает ранец и выражает удивление по поводу его тяжести. И вдруг солдат, как-то неуклюже и широко размахнув руками, обхватывает свою молодую бретонку и с огромной, отчаянной нежностью целует ее мгновенно облившиеся слезами свежие, круглые щеки.

Между тем играет труба горниста. Ранцы надеты, ружья разобраны, солдаты вытягиваются.

Седой полковник, немного перегнувшись в пояснице, довольно бодро начинает обходить ряды в сопровождении батальонного командира и других офицеров. Он почему-то обдергивает солдатам то брюки, то шинели, поправляет на их шеях галстуки и притворяется строгим. Стоящий рядом со мной старик с большой седой бородой ворчит полупросебя:

— Оставь их в покое, старина. Они достаточно красивы, чтобы драться и умирать.

Затем, обратившись к другому рядом стоящему старику, он добавляет:

— Оглянитесь-ка, видите на балконе англичан? Замечаете разницу? Англичане обмундированы легче, рациональнее. Они все время думают, что со своим радикализмом и социализмом идут впереди всех. А я вам говорю: во всем необходимом Франция — отсталая страна!

— Не преувеличивайте! — возражает горячо другой старик.

— Я ничего не преувеличиваю. Поверьте мне, что я все-таки предпочитаю быть французом, если бы даже наши солдаты дрались палками.