А в это время Мама

Дивлюсь проницательности Павла Чухрая, с буквальной точностью отразившего описанное мной выше метаисторическое происшествие в конкретной исторической тональности послевоенного времени. Его картина «Вор» рассказывает о трагическом заблуждении мамы и подмене отца на злого вора, хищное бесстыжее животное. Печаль в том, что ни мама, ни сын так и не смогли окончательно избавиться от любви к нему, возненавидеть его и освободиться. С Мамой неладно – и китчевое идеологическое формотворчество в виде «Русского проекта» среагировало на это расщеплением Мамы на две ипостаси: Маму дикую, злую, раздраженную (Нонна Мордюкова) и Маму добрую, любвеобильную (Нина Усатова). Что ж, шизофрения, как и было сказано. Для ее преодоления затевается уникальный фильм, который, собственно, не фильм, а Нечто. Остатки реальной истории, положенной в основу «Мамы», столь бледны и невнятны, что ничего прояснить в ней не могут. «Мама» создается как магический идеологический китч-ритуал, в котором символическая мама-родина должна принести некое воображаемое покаяние и попросить прощения у символических сыновей. В жуткое одномерное пространство фильма, где изображение равно изображаемому, действительность сведена к минимуму простейших обозначений, а все события могут быть адекватно воспроизведены средствами анимации, – в это пространство втиснуты живые актеры. Не могут живые актеры ничего символизировать, символические значения – удел интерпретации, трактовки, дальнейшего, после акта творчества, умозаключения. Они и не символизируют, а сворачиваются в одномерное подобие самих себя. Назывной способ существования, когда каждая картинка может быть обращена в подпись к себе без потери смысла («Это сын Николай. Артист Владимир Машков. Он моряк. Он на Таймыре. Он трахает местных девушек» или «Это мама. Народная артистка Нонна Мордюкова. Она идет по улице. Она старая. На ней дряхлая шуба. Она заходит домой»), делает невозможной какую бы то ни было трактовку этого произведения. В нем нечего трактовать – разночтение исключено. Без всякого предварительного акта творчества взято умозаключение: «Мама-Родина виновата перед своими детьми. Но они любят ее, а она любит их. Поэтому ей следует извиниться, а им – принять извинения, и все будет хорошо, что и требовалось доказать», – и подобран простой иллюстративный материал.

Сильное творческое пространство Олега Меньшикова, играющего Безумного сына, несколько нарушило идеологическую одномерность Мамы. Его существование не переводится в назывной ряд («Это Ленчик. Артист Олег Меньшиков. Он шестнадцать лет сидит в сумасшедшем доме…» и т. д.). Сквозь китчевую белиберду он как-то интуитивно угадал контуры подлинной трагедии. Цельнолитой образ человека, вышедшего из времени и мира и замершего в холодной ярости на непостижимых высотах несчастья, пронизан давно исходящим от актера излучением обиды, вражды, отторжения, несогласия на бессмысленную и вульгарную «просто так» жизнь, на общую социально-животную участь.

Это страстное и трагическое возражение духа – природе, великое гневное «не хочу!» обманутого Сына – изолгавшейся и опустившейся Матери. И хотя проглянувший в Меньшикове дух сомнения и отрицания скрылся в финале фильма за шикарной улыбкой в общем сыновнем веселье прощения, дар его не поддался на китч (как не поддался даже на стилизацию – в «Сибирском цирюльнике»).

Ну-с, а тем временем дело-то сделано: перед браком Мамы с духом срединного царства, что ни добр ни зол, ни низок ни высок, всегда весел, при деньгах и со старой песней о главном на устах, ей символически-китчевым способом отпущены грехи.

Мама, подожди. Может быть, есть кто-то получше? Оглядись!

Лирическое отступление: «бессмысленная радость бытия»

Любой предмет при напряженном внимательном созерцании обнаруживает бесконечность смыслов. Что касается Никиты Сергеевича Михалкова, то он может быть назван «предметом» лишь в том милом значении, в каком употребляли это слово барышни прошлого столетия: «Это мой предмет», – вздыхая, лепетали они. Поскольку это – мой «предмет», из бесконечности посеянных им во мне смыслов, пора, пожалуй, выбрать локальный положительный сегмент.

Если мы ждали от Михалкова чего-то большего или чего-то иного, чем картина «Сибирский цирюльник», то нас можно поздравить с удачным выбором занятия. Ждать от художника, чтоб он на санях ехал от шедевра к шедевру, – беспечально и безопасно. Михалков ни от кого подарков не ждет. Живет своим трудом.

И он нам ничего не должен, совсем ничего.

Его, пионером, крепко выучили в сталинской школе: «Если я гореть не буду, если ты гореть не будешь, если мы гореть не будем – кто ж тогда рассеет тьму?!» И вот он, обреченно зависнув и фатально расширяясь в русской пустоте, один, как утомленное солнце, мужественно сияет – сильный, державный, на славу нам. Не назло. Просто он не выносит, когда ничего нет. Он хочет, чтоб все – было.

Кто-то думает, что в «Сибирском цирюльнике» Михалков нападает, навязывая всем свою идеологическую великодержавную Россию, а он защищается от плачевной пустоты своего времени, сгребая в одну нарядную и праздничную кучу-малу чуть ли не все, что ему мило-дорого: лошадей, снег, купола, водку, юные чистые лица, собственных детей, любимых артистов… «Сибирский цирюльник» нравится тем бесхитростным правлением, каким нравятся теплый весенний день, березовая роща или хорошенькое личико. Кому-то показалось этого мало, кто-то разглядел, что березки кривы, а личико бестолково, кто-то отмахнулся от своей же приязни по сложным мотивам.

Сам Михалков, как всегда, решительно ничего в своем фильме объяснить не может и традиционно бормочет про жизнь, Родину, молодость и любовь.

Не столкновение новосветного прагматизма с русской иррациональностью, не любовь нервного юнкера к бойкой американской авантюристке, не апология златоглавой Московии и сибирской тайги – «бессмысленная радость бытия» (выражение Евгения Шварца) является животворной сутью картины. Михалков сочинил страну, где хотел бы жить и царить.

Конечно, Михалков не исторический царь Александр III, а, как говорится в русских сказках, настоящих, которые от сказителей записаны, «чарь». «В некоем царстве, некоем государстве жили-были чарь с чарицею». Это, в общем, не Россия, а какая-то Россиния – ритмы водопадного веселья «Севильского цирюльника» Россини отзываются в России «Сибирского цирюльника»…

Как-то вечером, вышивая, допустим, крестиком, я смотрела телевизор с изображением Никиты Сергеевича Михалкова.

Изображение Никиты Сергеевича Михалкова рассказывало, что в детстве золотом у него была няня-испанка. И что он и по сю пору неплохо знает испанский язык… и светлое озарение посетило меня!

Так он и есть испанец! Испанский дворянин. Дон Сезар де Базан. Я примерила Михалкову (мысленно) испанский костюм: шляпа, камзол, шпага – и все сошлось окончательно. Воинственность, веселость, озорство. «Солнце в крови». Страсть ко всему нарядному и праздничному. Верность монарху. Честь, честь! Авантюризм. Легкомыслие и геройство… Неисповедимыми путями реинкарнации в русской советской дворянской семье родился испанский гранд, доблестный сеньор с жаждой служения и веселья, дон Никита де Михалков.