– Марина Валентиновна, – говорил Муранов, что было признаком показного охлаждения его к актрисе, поскольку обычно она была для него просто Мариной, с того дня, как пришла первый раз в кабинет, синеглазая, злая, великолепная, в джинсах, сползающих с худых бедер, и он поразился фантастическому сходству её с легендарной возлюбленной отца. – Вы читали пьесу три месяца тому назад… Вы согласились играть…

Марина понуро кивала и, наполнив глаза слезами, умоляюще сложила ручки на груди.

– Ну, мы сейчас будем ломать руки и вздыхать, да? – фыркнул Муранов.

– Читала, Вадим, читала… Согласилась…

– Так в чё-ом дело? Что случилось, а?

Марина закрыла глаза, медленно открыла, комически простерла руки к Муранову и патетически воскликнула:

– Ну не сдюжила я!

Муранов прикрыл рот кулаком, но Марина все равно угадала его улыбку и обрадовалась, что по-прежнему пробивает любую мурановскую защиту, всегда пробивает, с того дня, как она, вконец оголодавшая молодая вдова, все деньги, привезённые подругой Розой, ухнувшая на дефицитные о ту пору джинсы, явилась к нему в театр и заставила взять себя в труппу.

Все обошлось превосходно. На роль матери была срочно назначена даже не полная Крюкина, а загадочная актриса Иванайлова. Загадочного в этой тихой женщине с плоским лицом и бесцветными глазами было то, что она никогда, ни разу в жизни не получила ни одной роли естественным путем распределения. Роли доставались Иванайловой путем чрезвычайным – после смерти других актёров, вследствие чьей-либо болезни, злостного нарушения трудовой дисциплины или скандала. Но переходили они к с уже навсегда, потому что заслуженная артистка России Елена Николаевна Иванайлова никогда не умирала, не болела, ничего не нарушала и ни с кем не скандалила. Таким образом, за двадцать пять лет работы в Театре имени Театра она скопила себе богатый репертуар и почиталась внутри коллектива как замечательная рабочая лошадь; критики, правда, не написали об Иванайловой ни единого слова.

Так бывает: в столице живут сотни актёров, не читавших о себе ни строчки, их удел – фамилия в скобках после имени действующего лица, и ничего. Иванайлова давно свыклась со своей судьбой, снималась в эпизодах тягучих дневных сериалов, купила подержанную «тойоту» и на досуге клеила затейливые коллажи из сухих цветов, обрезков тканей и журнальных обложек со знаменитыми красотками, лица которых она изрезала самым причудливым образом.

– Свобода! – пела Марина, вырвавшись из Театра и утащив за собой Анну. – Мы будем тратить целую-у-у пачку свободы! Возьмём Миску, закатимся в Сандуны! О, йес! Там сидят в полотенцах чудесные бухгалтерши малых предприятий и пьют пиво Corona…

Анна отговаривалась – напрасно. Тут же были куплены резиновые тапочки, шампуни, минеральные воды, взята из дома сонная Миска, и моментально образованное тело компании закатилось в Сандуны.

– Вот люблю я эту архаику, – говорила Марина, распаренная, ловко перетянутая простыней, концы которой она в греческом духе завязала под грудью. – Эти лавки деревянные, попами натертые! Эти гуси-лебеди! Эта тётка сердитая, хранительница парилки! Ух-ха-ха, выпьем, девчонки, за старину, за меня, которая… рая-рая… сегодня свалилась с корабля-бля современности!

Анна и Марина пили виски, смешанный с нарзаном, а Миска ничего не пила и не ела. Она и в парилку не ходила, а только бесшумно поплавала в бассейне, почти не шевеля длиннющими руками.

– Чудище ты, – ласково сказала ей Марина. – Умом можно тронуться – в двадцать лет ничего не хотеть. Ни вина, ни мальчиков, мрр. То есть – брр!

Миска дёрнула костлявым плечиком, накинула на влажную, облипающую её бесплотное существо простыню ещё и полотенце, как шаль. Мёрзла.

– Кто-то должен остановить колесо, – вымолвила она. – Всю эту дешёвку слить. Про мальчиков и вино в двадцать лет.

– А что надо делать, по-твоему, в двадцать лет?

– Подвиги, – без тени улыбки ответила Миска.

– Отцы и дети! – веселилась Марина. – Ей-богу, люблю эту русскую упёртость! Конца-краю не предвидится. Опять – двадцать пять – лягушки, нигилистки, Аркадий, не говори красиво, топор и пистолет! И лопухи, конечно.

– Лопухи при чём? – сердилась Миска. – Кто лопухи?

– Лопух. Который вырастет на могиле. Классику читать надо…

– Это ещё как посмотреть – насчёт могилы, – туманно отозвалась Миска.

– Грубит, – печально сказала Марина. – Вот, кормлю волка. Ты хоть понимаешь, что я сегодня сделала? По-подвиг! Я свершила подвиг! Это же самая крутая театральная мафия сегодня – Бисов, Крязев, Пучкина. И эта сука Леня Грибанов. Они всю критику проплатили, они по ночам в Кремль бегают… на консультации, уже тропинку протоптали, Я ж могла ж с ними вась-вась на всю дорогу, мне же ж пошли бы щас призы и премии – греби лопатой. А я вжик! Порвала всё. Я героиня… был такой стих поэта Вознесенского: «Я Мерлин, Мерлин. Я героиня самоубийства и героина. Кому горят мои георгины?» Ах-ха-ха! Круто… Кому горят мои георгины?! Я Марина, Марина, я героиня…