— Дывлюсь на переправу! — подхватил Василь, ожив на миг.

— Была бы то правда! — вздохнул старшина.

Все думали, ходят ли еще плоты, но помалкивали об этом: какой смысл в словах?

Трактор мы оставили на дороге. Спрятать его все равно было некуда. А пушку руками прокатили вперед и затолкали в кусты и еще прикрыли ветками. Ветками же размели в пыли гладкий след от колес, за спицы которых хватались столько раз в эти дни. Сами спустились в лощину. Она была на редкость прохладной.

На дне балки старшина стащил с себя гимнастерку, снял с пояса флягу и уселся побриться.

— Пока светло.

Брился он широкой, сухо звеневшей опасной бритвой, которую мы еще ни разу не держали в руках. Василь двигал перед старшиной ладошку с зажатым в ней круглым зеркальцем.

— Сантиметр вправо. Три сантиметра вверх!

Старшина командовал, будто корректировал огонь. Сапрыкин с Лушиным принялись чистить карабины. Теперь у нас их стало больше, чем людей. Я тоже почистил себе Эдькин. Калинкина Белка отправил следить за дорогой.

— Страдать лучше в одиночку, — сказал сержант, улыбнувшись всем и никому.

— По-моему, у них не было ничего, — сказал я и снова подумал, что Толя обманул меня.

Белка тпрукнул губами.

— Расскажите вы ей… — Но, видно, ему и самому не понравился тон, и он серьезно обиделся. — Что же вы нашего Калинкина за человека не считаете? А Музырь подошел ко мне в усадьбе МТС и сказал: «Молодец вы, сержант. Это любовь, а ей надо уступать хоть иногда».

Посмеивался он? Нет? Я не понял по голосу.

Я прилег возле Белки на спину, как и он, но он решил больше не замечать меня и, прищуривая раскосые глаза, растирал мякотью кулака свой острый подбородок и всматривался в листок, изрисованный Василем.

— У вас много родственников? — спросил я.

Белка повернул ко мне голову:

— Сейчас одна мать.

— Вы о ней думали, когда смотрели на березы у старой границы?

— И о ней.

— На войне не надо ни о чем думать, кроме дела.

— Не понял.

— На войне надо делать свое дело, — повторил я.

— Как же? — спросил Белка.

— Вот мы тянули пушку…

— Ну?

— Через гнилой остров… После этого села, где майор… подорвал себя… После того, как — у нас остался один снаряд… И после того, как не осталось лошадей…

— Ну?

— А ведь все до единого мы были бы живы, если бы…

— Бросили пушку?

— Еще на гнилом острове…

Сержант молчал.

— Тянули, а вот сегодня…

— Возможно, — согласился он, но так зло, что я поспешил:

— Все правильно!.. Надо было тянуть гаубицу, пока оставалась хоть капелька надежды спасти ее, чтобы хоть немного понять войну… Война оставляет место только для главного, остальное — от счастья… Надо делать главное. Иначе все рассыплется.

Белка помолчал, потом сказал:

— Да, война — огонь. Когда тушишь, некогда на искры зевать. Но думать надо, потому что…

Я впервые видел Белку вдруг огорченно растерявшимся и помог ему:

— Потому что искры — вовсе и не искры? А люди?

— Не знаю… Я не бог… Наше дело, конечно, делать свое дело. Видите, я даже сказать хорошо не могу. Вы уж, Прохоров, будете писать статью или книгу, скажете получше.

— Писать? Не буду!

— Еще не окончили института, знаю. Призвали в армию. Видите, в самый раз. А окончите институт, напишете… На войне думаешь, сколько и за всю жизнь не думалось, обо всем, обо всех, кроме…

— Кроме, — подсказал я, потому что он опять запнулся.

— Кроме себя.

Если бы он думал о себе, мы сто раз могли бы бросить пушку и уехать на конях или на машине капитана с родимым пятном во всю щеку, или этого гада Набивача — еще из Первомайки…

Я хотел узнать, почему он не спросил меня о старике, но раз не спрашивает, и не надо, и о чем можно было спрашивать после того, как старик бежал за нами и просил: «Сыночки, застрельте мене!» До войны мы спорили, с кого берет пример наш сержант. А может быть, раскрыть себя — тоже главное на войне?

— Сержант!

Белка не отозвался. Опять уставился на рисунок Василя, обдумывая бой или прячась от ненужной откровенности.

— Я вам не мешаю, товарищ сержант?

— Мешаете, Прохоров.

Я отполз к старшине, который прикладывал мокрые ладони к порезанным щекам под такие горловые звуки, как будто боролся с мучившей его одышкой. Василь выцеживал ему на руки последние капли из фляжки, рыжел макушкой в путанице полос и пятен. Это была тень от веток, листьев, птичьих гнезд, свитых в кустах.