Но на работу пришла в хорошем настроении: по дороге продолжала предаваться воспоминаниям. Только разложила на столе регистрационные книги, влетела Зина.

— С праздником! — и чмок меня в щеку. — С первым днем учебы там, у наших!

День сегодня ничем не отличимый от — многих предыдущих: запись умерших, однообразный и скудный обед, те же усилия в свободные минуты ничего не вспоминать. Перемена лишь в одном: осень уже дышит в полную грудь, в листе уже поблескивает позолота.

И как же мне хочется снова в свою, советскую школу! Как хочется вычеркнуть из памяти, стереть этот страшный год!

От одной только мысли о том, что придет счастливое время освобождения, останавливается дыхание и сердце. А ведь никакое воображение не может отразить многогранной красоты грядущих дней, да еще тогда, когда почти каждый скрип дверей прерывает твои думы:

— Вы регистрируете умерших?

Весь день страдаю от мучительной боли в желудке. Это уже второй раз за этот месяц. Четыре дня сидели без хлеба. Очереди большие, стоять некогда. Сегодня Наталка взяла наконец хлеб — и вот не пошел он впрок. Сказать, что съела много, не скажу. Маленький кусочек с двумя помидорами, но беда в том, что хлеб, чем дальше, все хуже и хуже. Резать его невозможно: крошится. Домой можно донести лишь в сумке или же завернув в газету. Хлеб этот пекут из проса, каштанов и отрубей. Настоящей муки в таком месиве едва ли наберется одна шестая часть. Об этом знают все, так как на хлебозаводе наши же люди своими руками месят эту мерзопакостную дрянь. Кто-то в очереди выразил недовольство — отобрали карточки: «Не вкусный — не ешь».

Вот ведь мерзавцы! По «новому земельному устройству» якобы полагается каждому крестьянину «своя земля». Какая там «своя»! Весь урожай на корню взят на учет и свозится в немецкие амбары и склады. Выходит так: крестьяне обрабатывают землю, а зерно — немцам.

Благородные каштаны для хлебопечения поставляет немцам «благородный» союзник — Италия, в обмен на украинское зерно. Газетенка «Новое украинское слово» пишет, что, мол, и наши, хоть и «неблагородные», каштаны тоже пригодны в пищу. Их нужно сдавать властям. Об этом есть специальный приказ городской управы, несколько раз помещенный в той же газете. Словом, ешьте «новый» хлеб и славьте «новую» жизнь! Дают же этой отравы по 500 граммов трижды в неделю через магазины. По месту работы никто этот жалкий паек не получает. Так, мол, будет в дальнейшем. Оккупанты устами своих холуев обещают улучшить снабжение, лишь бы только люди помалкивали, не допускали «провокаций» и не ждали возвращения своих — в общем, молча ели хлеб. А то как-то под утро вновь появились советские самолеты. Начали бить зенитки.

Утром на улицах — радостное возбуждение, громкий шепот:

— Слышали? Наши были!

— Скорее бы прогнали они этих «освободителей». В управе начальникам отделов ткнули под нос приказ об увольнении из Подольской и городской управ нескольких человек «за распространение провокационных слухов».

Перерегистрация населения закончилась, и во дворе управы нет народа, в отделах — тишина. Зато участились облавы: на улицах, базарах, площадях часто проверяют документы. Сегодня мама едва ноги унесла. Ночи стали тревожные: аресты и аресты.

Хотя базары и запрещены, но люди все равно собираются в глухих переулках, примыкающих к базарной площади. Ловят и там. На базарах можно торговать овощами только два дня в неделю.

Некогда и перо взять в руки. После работы беги на огород, потом — на участок. Есть распоряжение увеличить число молодых киевлян, которые обязаны выехать в Германию в первую очередь (вторая очередь-от 30 до 45 лет и третья-от 45 до 55 лет). Не спасает и работа в управе: сегодня получена телефонограмма о явке на комиссию всех сотрудников управы, учреждений и предприятий города в возрасте от 16 до 55 лет. Являться нужно в три очереди на протяжении 19–25 сентября, без опозданий.

У меня, стало быть, новые хлопоты. Тому, кого может выручить из беды ребенок, свой или усыновленный, уже помогла, поставив круглую печать в паспорте и выдав документ. Как хорошо, что броня и все документы — и метрики, и справки о болезни или каком-нибудь физическом недостатке — скрепляются одной и той же немецкой печатью. Есть в городе специалисты, которые за пять тысяч рублей продают печать, освобождающую от поездки в Германию. Тот, кто раньше спасался таким путем, теперь спешит воспользоваться другим, чтобы не заплатить потом десять тысяч — на центральной бирже.

Предвижу несколько особо напряженных дней. В своих сослуживцах, которые доверились мне, уверена, не подведут, все должно сойти гладко. Софья Дементьевна, беря метрику, посмотрела мне в глаза и улыбнулась:

— Спасибо за «дочку»…

Ее сын на фронте, мужа в прошлом году забрало гестапо, как поляка. Она это скрывает, работая на Куреневке, аде никто ее не знает. Какая это прекрасная, благородной души женщина, настоящая советская патриотка.

А наша новая заведующая столовой? А Ксения Прокопьевна, старшая официантка? И Ксения Прокопьевна, и Нина, Максимовна обратились ко мне, прося их выручить.

— Что же мне сделать для вас? — спрашиваю. — Вы что, «родить» хотите или «усыновить»?

— Да все равно, что удобнее для вас.

И вот у одной из них появился приемный «сын», а у другой — «дочь». Иные варианты не подходили. Вдруг да встретится где-то в управе или в другом месте знакомый, и все тогда может провалиться: беременными-то их не видели. Взволнованные женщины спрашивали:

— Не знаем, как вас за это благодарить? Ведь цена этому — жизнь.

— Моя и ваша, — говорю, — это должно 'быть понятно всем троим.