Иконы нашего искусства достаточно случайны, им молятся, починяясь привычке. Многие из них, как Лотреамон, обрели бессмертие задним числом. Почему бы тогда не попасть в хрестоматии и Имрууркальсу, слагавшему прекрасные касыды в доисламский период? Бог нашей культуры, Аристотель — никто восточнее Ганга. «Magister dixit» относится там к Нагрджуне и Шанкаре.

Роза не цветёт в пустыне, в саду её оттеняют другие цветы. Могли бы существовать Тютчев и Фет без мириа-дов вирш при сальном огарке? У любого графомана сыщется пара гениальных строк. Искусство — это победа над повседневностью, скукой, рутиной, это бунт против Времени, а героизм обречённых не бывает вторичным.

Её датируют двадцатые годы девятнадцатого и двадцатого веков. Прологом ей послужил «Евгений Онегин», эпилогом — «Тихий Дон». Её серебряный век прозвучал отголоском золотого. Бунин и Казаков — это искры гаснущего костра, в Набокове уже совсем мало русского. Она возникла из ничего. Ушла в никуда. Она родилась среди тёмного народа, умерла в век просвещённой технократии. Её предтечей, с большой долей условности, можно считать былины, сказания, летописи, наивные оды Ломоносова и сентиментальные поэмы Жуковского. В Англии уже был Шекспир, в Италии — Данте, во Франции — Расин. В России было только Евангелие.

И её литература, не обременённая авторитетами, сразу взяла правильную ноту.

Немцы, тяготеющие к отвлечённой метафизике, породили Гёте, китайцы, склонные к иерархическому педантизму, — Конфуция. В русской литературе отразился характер широкий и страстный, не терпящий недомолвок и полумер. На Руси не было философских школ, не было теологических университетов. Перед её литературой стояла задача заменить сразу всё.

И это ей почти удалось.

Поначалу она робко косилась на Европу, играя то в шеллианство, то в байронизм. Но потом убедилась, что подражать в богоискательстве некому, а в остальном — нет смысла. Ей безразличен антураж, а развлекательность претит. Единственный её камертон — совесть, а главный рецепт — сострадание. Художественности она добивается как бы между прочим, отвечая на «проклятые» вопросы. Она верит в своё предназначение, в магическую силу Слова, в то, что сможет переустроить мир.

Возможно, её сделала удалённая от власти интеллигенция. Однако в истории было множество диктатур, не оставивших после себя ни строки.

В каждой литературе свои гении. Но русской удалось ближе других подойти к эпицентру борьбы Добра и Зла, к загадке Бога, к тайнам души. После неё были литературы куда более интригующие. Но она ставила задачей нечто большее. Она стремилась постичь Цель, увидеть Предназначение, указать Путь. Она сама есть титаническое усилие человеческого духа. И сейчас потребность в ней испытают те, кто, устремив взор к небесам, вдруг обнаружит среди горних высей её сияющее солнце.

Язычник Владимир идёт на Русь. Он ведёт озёрную мерю, белоглазую чудь и людей из фьордов. К нему стекаются от очагов, поединков, браги, выползая из потаённых щелей ночи. Его воины идут за славой, женщинами, поживой. Бродяги, идут, сами не зная зачем. Они идут сложить головы на чужой земле, будто для этого мала своя. Их мёртвых обратят в пепел дровчатые костры, а живых, тех, кого не поглотят болота и не сожрут волки, воспоют гусляры и летописцы.

Север двинулся на Юг, дети луны — на детей солнца. Озорная ямь, толпы задиристых варягов и беспокойная, рыщущая жмудь ведут на Русь своего князя. Они будут орать под бревенчатыми стенами, вымазав лица грязью, будут швырять в них огромные топоры. Они знают, что победят. Вспоминая обещания ведуний, дико хохочут. Вспугнутые птицы видят тогда их потускневшие кольчуги и шлемы с кабаньими клыками.

Язычник Владимир идёт на Русь. Не Святой и не Красное Солнышко, ведёт он свои рати, полные суеверий и зла. В зачервлённой рубахе он прыгает через дымные костры, забавы ради убивает и на Ивана Купалу ублажает плоть. Он верит лишь в силу, принимая коварство за ум. Презрение, которое он видел в славянине с вислыми усами, мимоходом зачавшем его, обжигает память. Ему суждено хитростью убить брата, взять в жёны его невесту и остриём копья добыть его стол. Ему суждено указать на Распятие. Втайне уже избранный, он не знает, что хорсам, симарглам и мокошам идёт предпочесть Бога, который есть любовь. Он идёт, чтобы у ятвягов, кривичей и древлян ненависть ярилы сменил ад, а милость перуна — рай. Обрекая на смерть, он сам умрёт в смутной надежде на бессмертие. Его приравняют к апостолам, о которых он не имеет представления.

Нечаянный креститель, я обязан тебе еврейским именем, клеймом первородного греха и наивной верой в Святую Русь.

Хлодвиг, ещё не принявший крещения, не положивший начала династии и не давший своё имя восемнадцати французским королям, штурмовал Суассон. Его длинноволосые варвары грабили дома и церкви, сваливая добычу на площади. Среди прочего они обнаружили дивную чашу. Григорий Турский называет её чашей епископа, однако не уточняет, была ли она литургическим сосудом или пиршеским кубком. Поражённый её красотой, вождь франков потребовал чашу себе. Воины униженно молчали, не смея перечить тому, кто в рубке на топорах — первый. И тут некто Безымянный взмахом клинка разрубил предмет спора. «Поровну!» — прочитал в его глазах Хлодвиг.

Этот жест обессмертил простого воина. Став символом, его поступок вошёл в хрестоматии. В нём уже проглядывается зеленоватая бледность Робеспьера, устремившаяся в Бастилию толпа, вихрь революции, Марат и гильотина, равняющая бедных и богачей.

Год спустя после очередной победы Франк выстроил своё войско. Обходя ряды, он заметил давнего обидчика. Коварный, придрался к перевязи его меча. Тот, отвернувшись, поправил. И Хлодвиг снёс ему голову. «Так и ты поступил с чашей!» — слова, вложенные в его уста молвой.