Все это Соломин узнал от Дубровина, после того как снова сбежал из дома, потому что все еще боялся встретиться с Катей и обнаружить ее равнодушие. Ему хотелось продлить счастье неведением, и чуть свет он уже бросал камушки в раму окна, приоткрытого в спальне доктора.

– Кто там? Чего надо? – прохрипел Дубровин.

– Это я, Владимир Семеныч. Прости!

Через минуту показалось заспанное ошеломленное лицо Дубровина. Он никак не мог нацепить очки и морщился от того, что дужкой попадал в зажмуренный глаз.

– А! Вернулся, горемыка? – сказал он, еле разлепив веки.

– Пошли купаться!

– Купаться?.. Куда уж, октябрь на дворе!

– Шучу, шучу, – засмеялся Соломин и уселся на подоконник, на котором и узнал обо всех новостях и о самой последней; она-то и определила весь этот начавшийся субботний день. Оказывается, помимо вышеупомянутого в отсутствие Соломина стряслось удивительное происшествие. Во время дежурства Турчина во двор больницы въехал джип, и санитарка побежала звать доктора. За рулем джипа находился плачущий человек лет сорока пяти. На пассажирском сидении с ремня безопасности свисал голый мокрый мертвец. Водитель кинулся на Турчина:

– Доктор, спасите его! – кричал он, показывая на пассажира. – Плачу любые деньги!

Турчин дотронулся до сонной артерии.

– Он мертв.

Когда Турчин велел санитарам нести тело в морг, человек схватил его за грудки, и подоспевший Дубровин едва отбил коллегу. Так врачи познакомились с владельцем усадьбы Высокое, Шиленским Валерием Аркадьевичем, который привез к ним своего двоюродного брата, сердечника: будучи у кузена в гостях, получил обширный инфаркт при купании после бани в холодной реке.

Через неделю Шиленский приехал извиниться и привез с собой ведро со льдом, в котором были зарыты бутылка брюта и банка черной икры. В тот же день он вдохновился подвижническими делами Дубровина и Турчина и познакомился с отцом Евмением. Еще через неделю он явился с корзиной раков и пакетом денег, предназначенных для ремонта хирургического отделения. В конце визита Шиленский попросил проверить состояние его сердечно-сосудистой системы. Во время теста он поставил рекорд – двадцать восемь минут крутил педали под нагрузкой – и похвастался своей антихолестериновой диетой (только овощи и рыба на пару, никакого майонеза). Так и завязалось знакомство; вот только Шиленский, владелец шарикоподшипникового завода, на котором трудились японские роботы, оказался чрезмерно брезглив: никогда не ел за чужим столом и после того, как подавал руку, очень вялую, словно выдавливающуюся из рукопожатия, немедленно отворачивался, доставал гигиеническую салфетку и с неподвижным лицом протирал палец за пальцем. Это создавало некоторые неудобства, особенно при попытке продемонстрировать начатый ремонт хирургии и выпить и закусить вместе.

– И как раз сегодня, – рассказывал Дубровин, зевая и помешивая щепкой в кофейнике, – отец Евмений венчает Шиленского с суженой, рабой Божьей Анастасией. Сейчас семь, и скоро начнется переполох, потому что венчание в девять. А после нас, обитателей Чаусово, просят прибыть в Высокое. Надеюсь, и ты с нами…

– А невеста кто? – спросил удивленный Соломин, полагая про себя, что и невеста у этого необычного человека должна быть знаменитостью или по крайней мере экстравагантной особой.

– Это целая история, – сказал Дубровин, снимая кофейник с конфорки, – долго рассказывать.

– И Турчин поедет?

– Поедет. И тебе, мой милый, следовало бы.

– Я-то там зачем?

– Познакомишься с новыми людьми, нынче не время для отшельничества. Нельзя чураться соседей, нам вместе здесь век вековать, надобно знаться друг с другом… Кстати, как ты отдохнул? Капелкин рассказывал о твоих подвигах.

– Я с Катей, кажется, по-новому…

– В самом деле? – испуганно посмотрел на него Дубровин.

– Как она здесь без меня? Как вела себя? – раздельно произнес Соломин.

– Прекрати… Я ничего не знаю.

– Меньше знаешь, лучше спишь, – улыбнулся Соломин вставая. – Вот и мне пора уйти в несознанку.

Он вышел от Дубровина и под моросящим дождиком пошел к церкви, у которой застал отца Евмения, со стремянки развешивающего над входом в притвор канитель и еловый лапник.

– Бог в помощь, батюшка! Праздник грядет?

Священник слез, оправил подоткнутую рясу и, смущенно улыбаясь, подал Соломину руку.

– Венчание сегодня.

– Персона важная?

– Все человеки – венцы эволюции… Как поживаете? Давно прибыли?

Соломин помог отцу Евмению закончить убранство, и вместе они едва успели выпить чаю, как в половине девятого Чаусово запрудили отполированные автомобили с забрызганными свежей грязью крыльями. У церкви выстроились гурьбой мужчины в смокингах и женщины в вечерних платьях и меховых накидках. Повсюду засновала выгрузившаяся из микроавтобуса с корзинами и подносами обслуга. Разносили шампанское и тарталетки; новенький щебень, которым был густо усыпан двор перед церковью, похрустывал под проворными ногами. Фотограф – худая, коротко стриженная девушка – осыпая жениха с невестой щелканьем затвора, меняя на ходу объективы, припадала на колено, взбиралась на скамейку, заходила за угол и щурилась оттуда, поглядывая то в видоискатель, то на дисплей, то на небо, по которому шли, как льдины, облака, в разрывах поражая взор пронзительной лазурью.