Белый офицер шел по огромной зале, уходя от той, кем являлась раньше Сана, словно бы нехотя; губы кривила вымученная улыбка, глаза же — разумеется, она узнала его по глазам — те самые, сумасшедше голубые, в радужке которых так мало пигмента, — казались грустными; полы шинели волочились по полу. Неподалеку стояла дама, то и дело нервно поправляющая шляпу: на пальце поблескивало колечко, плечи подрагивали — обернуться она не смела… Что, что в ней не так? Что, кроме колечка? Она не содержит силикатов, аминов, фосфатов, боратов, нитратов и нитритов! Не образует канцерогенных соединений! Не оказывает агрессивного воздействия! Не допускает вспенивания и образования накипи! Выдерживает умеренные ударные нагрузки от опрокидывателя вагонеток, а также от камнедробилки и выброгрохота! Она давно готова к использованию: срок годности тела ограничен лишь четырехзначным числом после длинного тире — успеешь ли в этой, старче?.. Обойдешься ли без батата? ежовой икры? морского угря? мускуса кабарги? оленьих рогов? настоя из жука-скарабея?.. [76]

Поначалу казалось, будто всё это — лишь плод больного воображения, однако вскоре Сана пришла к некоему пониманию происходящих в ее мозге — душе? да есть ли между ними граница и где проходит? — процессов. И все же она попытается. Попытается сформулировать. Если перестать раскачиваться, ну то есть если перестать переходить из оболочки в оболочку, оставляя ее на неких крайних, «полярных» точках (дважды-два: красота-уродство, богатство-бедность, etc.), можно добраться, наконец, до — пусть условной и шаткой, пусть все еще иллюзорной — середины: маятник, качнувшись, остановит ненадолго свое движение — тут-то бы и прыгать… Но что заставляет медлить?.. Чтобы отдалить переход, [77] Сана тешит себя, возможно, чисто женской иллюзией (чем, впрочем, отличается «чисто женщина», обреченная платить фертильный оброк, от «чисто мужчины», также обреченного участвовать в процессе delanija cheloveka, она так и не поняла — комикс «Найди десять отличий» не в счет): общайся они с П. на праязыке, тогда, может, и договорились бы… Предмет разговора не важен: важен лишь голос — голос и цвет глаз, по которым она, Сана, его и вычислит.

Она устало прикрывает веки и видит прямо перед собой брюнетку с голубыми глазами: «Иди ко мне, — поет она, облизывая губы. — Или боишься?» — «Зачем?..» — спрашивает Сана, отступая. — «Какая глупая! Неужто не хочешь поцеловать меня? Смотри, какие у меня губы! А шея! Дотрагивалась ли ты когда-нибудь до такой шеи?» — «Н-не было необходимости, — качает головой Сана и щурится. — Постой-ка… по-моему, мы где-то виделись…» — «Ах-ха-ха! — смеется она, оголяясь: безупречная кожа цвета слоновой кости, безупречные линии: Сана ловит себя на мысли, что с некоторых пор сторонится безупречности. — Где-то виделись!.. Ах-ха-ха! Знавала ли ты фараонов?» — «…» — «Вот мечется сердце мое туда и обратно, думая, что же скажут люди, те, что увидят памятники, мной сотворенные, спустя годы, и будут говорить о том, что я совершила… Не говори, что это похвальба, но скажи: «Как похоже это на нее, ее величество Хатшепсут, как достойно отца ее, бога Амона!»» [78] — Сана отворачивается, Сана не знает, как нужно обращаться с фараоншами, вдруг они как-то по-особенному устроены? Вдруг — что верней всего — у них и сердца-то нет?.. Впрочем, долго думать не приходится: горячая волна, обрушиваясь на точку G, сбивает Сану с ног, чтобы принести к гроту из бирюзового мрамора. «Что ты делаешь? Что ты со мной делаешь?.. — стонет она, слабо пытаясь избавиться от рук Хатшепсут. — Неужто думаешь, будто тебе дозволено смеяться над чувствами? Над моими чувствами?.. Лучшими чувствами?.. Сливать их в унитаз?.. Едва ли, впрочем, у вас там были унитазы!» — «Т-с-с! — шепчет П., прикладывая палец к губам ошалевшей Саны: никакой фараонши нет и в помине: это П., П. накрывает ее, извивающуюся, как змею, своим телом. — Т-с-с!». Никаких осирических пилястров и церемониальных бородок. Никакого влагалища. Никакой Хатшепсут.

Сана не может больше: анализировать, наблюдать, сдерживаться — ей необходимо: чувствовать, дышать, видеть. Делать хоть что-нибудь, иначе крышка. Образ П. (да, вот теперь уже только образ, но никак не сам П., и это-то хуже всего: боль, причиненная каким-то несуществующим, вымышленным персонажем — и почему одни персонажи кругом?.. где люди?..) преследует безостановочно: еще немного в таком режиме, и сердце накроется. Если любовь приобретает формы кошмара, думает Сана, самое время сменить декорации, пусть даже для этого придется и расшибить лбом старые стены.

Вместо того, чтобы раскрыть томик ибн фон К., — раскрыть потому лишь, «что именно так, пригнув голову, медвежата грызут сахар», [79] — Сана препарирует наседающих и наступающих на нее М и Ж, прокручивая перед глазами кадры виртуального теракта — или, если угодно, некоей шахматной бойни: здесь и сейчас, в шестом вагоне, несущемуся по желтобилетной ее ветке в направлении центра. Куда и как, гадает Сана, пошла бы эта вот пешка, с аппетитом поглощающая мелованные [80] швайн-стори? [81] Не понимая причин возникшего вдруг дискомфорта, та морщится и, обжигаясь о взгляд Саны, отодвигается (минус одна клетка): zvёzdные баталии ферзей и «чисто королевские» игрища занимают ее куда больше собственных, предельно простых, телодвижений. А вон та б.-у.шная ладья, перемещающаяся когда-то на любое число полей что по горизонтали, что по вертикали (с одним существенным, разумеется, «но»: на ее пути не должно было стоять ни фигуры), — зрелище печальное и одновременно забавное: что сделает она, экс-фаворитка, за секунду до взрыва, о чем подумает, если успеет?.. Гетеросексуальный дуэт напротив (Ж — в чудовищном пуховике, М — в засаленном «пилоте») приторно щебечет, гомосексуальный сбоку (оба в темных очках) — хранит молчание; слоненок с синими волосами медитативно изучает разводы соли на сапогах; бабка-ёжка пересчитывает засаленные червонцы — доставая их из нагрудного кармашка и методично поплевывая на указательный палец, она расправляет купюры и бережно, едва ли не с нежностью, кладет в кошелек; женоподобная тушка бьет копытцем кровиночку, теребящего ширинку: «Но я хочу писать, ма-ма, писа-а-ать!»; черная королева, поглаживающая скрипичный футляр, смотрит в пол, а стоящий рядом мужеподобный hero [82] — на нее; стайка поддатых тинейджеров смущает супружескую чету (у каждого в руках «Сторожевая башня» [83] ), отказавшуюся от нехитрого процесса спаривания во Имя Его, etc. Не зря, не зря из больнички сбежала! Пять лет в зоне койкомест строгого режима, — в сущности, тот самый срок, за который можно понять, что ты не столько не хочешь никого лечить, сколько и впрямь не можешь больше. Колитные окончательно отвратили Сану от возлюбления ближнего (интересуясь, по обыкновению, движением каловых их масс, Сана спросила как-то поступившее в палату существо о стуле: «У нас на доме табуретки одне…» — далее следовало пошлейшее подмигивание, осложненное трудностями перевода. — «Как по-большому ходите?» — «Та клейкое, клейкое… и много… зеленО, зеленО оч-чень… а занюхать, та…»). Однако вовсе не физиологизмы спровоцировали уход: нет-нет, в спасении всех этих персонажей Сана не видела ровным счетом никакого смысла — фраза же, брошенная в прошлом веке выходящей из WC актрисой, [84] крепко засела в мозгах. Задачей общедоступной (ортодоксальной, классической, традиционной) медицины, как Сана всегда чувствовала, являлось вовсе не избавление двуногого от страданий. О нет, цель была принципиально иной — заставить лечиться, дважды два, квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов: заставить покупать — из года в год, из жизни в жизнь, а потому лозунги, с детства вызывавшие у нее невольную усмешку («Здоровье народа — богатство страны», еtc.), — ловушка, дешевый ман, силки, куда рано или поздно попадает любая дрожащая тварь. «Съешь меня, — уговаривала ее, щелкающую пультом и думающую потому, будто она «имеет право», пилюля, прикидываясь райским яблочком, — и будет тебе щастье!»: далее шли кадры, которые, как надеялась группка брайен-вошеров, [85] вызовут у твари осознанное желание обладания, ведь, глотая таблетку, тварь становится счастливой автоматически, и потому получает, в комплекте с заново обретенным здоровьем, flat/cottage/car [86] энд прочие нехитрые радости, не выходящие за радиус пределов мечтаний электората.

Но как же все-таки случилось, что она, Сана, очутилась в мединституте? Неужто из-за того лишь и бегала весь десятый класс к репетиторам, чтоб досадить маман, видевшей ее непременно училкой — пусть английского (восемь лет подряд занималась с ней belaja ledi, пользующаяся лучшими советскими духами «Сигнатюр» и «Елена»; особым шиком считалась привезенная из Софии «Болгарская роза»), но все равно училкой?.. На самом деле, интерес к человечьей механике разбудило роскошное издание «Салернского кодекса здоровья». [87] Сана помнит — пустая гримерная, нервничающий отец («Постой, я сейчас… — и тут же, за дверью: — Ирма, нам нужно поговорить!..»), в общем, воздух да будет прозрачным и годным для жизни, и чистым… [88] Сана долго рассматривала рисунки — шикарные гравюры из медицинских книг Возрождения: Якоб Мейденбах, 1491-й, Антон Кобергер, 1493-й… Впрочем, более всего зацепил непривычный ритм всех этих, казавшихся волшебными, слов — он-то, если разобраться, и довел ее в свое время до ручки небезызвестного вуза: сложен любой человек из двухсот девятнадцати вместе разных костей… — что-то гипнотическое таилось во всем этом, что-то волнующее и одновременно пугающее, — а зубов у него двенадцать плюс двадцать… — однако остановиться, не читать было невозможно, и Сана, вросшая в кресло гримерки, завороженно повторяла: триста еще шестьдесят и пять кровеносных сосудов…

Много позже, отсиживая так называемые лучшие годы в конторке, куда ее, как сказали бы век назад, попавшую в стесненные обстоятельства, переманили не шибко длинным рублем (статус научного редактора в медицинском журнальчике звучал бы гордо, кабы не ведомость, в которой приходилось расписываться раз в месяц), Сана нередко спрашивала себя, с кем же ей, на самом-то деле, хуже — с душами якобы живыми или все-таки бумажными: долго размышлять, впрочем, не приходилось. Статьи — или, как называли их знающие алфавит редактрисски, тексты, — шли потоком на конвейер, не оставляя времени на «глупости», которые и составляют, собственно, жизнь души. Система обеспечивает управление пользователями: ее действие может распространяться на здания, районы, города и даже континенты — Большой Брат смотрит на тебя с помощью все тех же поворотных, купольных и фиксированных камер. Ну, Смит, здравствуй, кома’н са ва, [89] Смит, кома’н са ва-а-а?.. Знакомы ли тебе цифровые видеорегистраторы и матричные коммуникаторы? Техника слежки совершенствуется… Техника контроля динамично развивается, поправляет Сану Большой Брат, и добавляет: развивается с учетом поставленных целей, основа которых — выраженные приоритетные направления деятельности и планы реализации. Большой Брат называет это системами безопасности, и уточняет: очень удобно, камеры и станции просмотра могут быть установлены в любом месте IP-сети, а PLC-решения снижают вероятность ошибочных действий, обусловленных человеческим фактором… При наличии кое-какого устройства и Интернета можно увидеть на личном интерфейсе, скажем, дом: ну-ка, ну-ка… смотри, Сана, смотри: мамаша уткнулась в ящик, сестрица играет с бутылочкой… всё дело лишь в коде доступа; ты только представь себе — все видеофайлы хранятся в серийных камерах, и потому…

Сане страшно: ей кажется, будто она прижимается к Смиту, но его очертания размываются. Коснуться плечом пустоты — это что-то новенькое: «Буся! — кричит Сана. — Буся-а!..»

Через сорок минут электричка подъезжает к граду Ж.: такому же серому и унылому, как и большинство подстольных аппендиксов. Местечко (оно же станция «Обираловка», увековеченная графом Т.), кажется Сане знакомым. Как будто она уже ходила тут… — или лежала?.. — как будто что-то нехорошее случилось здесь с ней… А вот тебе, детка, последняя загадка сфинкса: какая мода пошла от Анны Кэ? «И не вздумай хныкать, — осекает ее буся. — От Анны Кэ, чтоб ты знала, туфли на платформе остались: мой размерчик, гляди…» — буся приподнимает подол и показывает Сане всамделишную игру в классики. «Но ты же мертвая, — мотает головой она, — ты мертвая и существуешь только в моем воображении!» — «Ну ты и воображала, — усмехается буся перед тем как исчезнуть, — ну и воображала!» Сана щиплет себя за руку, выходит на привокзальную площадь и осматривается — газетный киоск, автобусная остановка, рынок, аптека («…ты, когда будешь затягиваться, скажи «аап», а на выдохе — «теэка», и точно глюканёт!»): а как ты хотела? — так и хотела… — и садится в маршрутку: шесть остановок до улицы, нужной ей — да вот оно, щастье: домик-крошечка! Вид на пустырь бессловесный, небо в алмазах зато.