…Из пушек всех не перебьют – прорвемся. А, вот, если пулемет – тогда конец. Почему они не стреляют из пулемета?.. – возникла мысль стратега, но в следующее мгновенье грянул выстрел. Из черного отверстия вырвался язык пламени и дым, окутавший башню. Это было последнее, что видел Дима. Его бестелесная субстанция разделилась надвое. Одна ее часть, ощущая нестерпимый жар, со страшной скоростью устремилась назад, к реке, а вторая, свернувшись в спираль, запуталась в жестких конских волосах. Лошадь, разорванная пополам, издала хрип, обнажая огромные желтые зубы. Ее глаза выкатились из глазниц, приобретя безумное выражение; шея дернулась в предсмертной конвульсии. Дима не мог оторваться от этого зрелища смерти, от этих глаз и навсегда оскаленной морды. Он даже пропустил какой-то фрагмент боя и очнулся, только когда увидел вспышку, а потом яркое зарево впереди – там горел один из танков. Сначала Дима не понял, как это произошло, а потом, присмотревшись, увидел, что жалкие остатки эскадрона миновали зону обстрела, оказавшись в тылу танков, и теперь всадники, не встретив ни десанта, ни пулеметных очередей, пытались поджечь гранатами их незащищенные топливные баки. Танкисты, видимо, пришли в себя от такой наглости кавалерии. Люк одного из танков открылся; оттуда показался ствол пулемета, и в тот же миг в него влетела граната. Крышка люка подлетела вверх и вместе с ней остатки тел и какого-то оборудования; затем внутри раздался взрыв, потрясший окрестности – видимо, взорвался боекомплект. Невесомого Диму подбросило над самой мертвой лошадиной мордой. Он снова видел застывшие безумные глаза с кровавыми белками, видел оскал огромных зубов и розовую пену в уголках рта, где влажная уздечка врезалась в губы. Он подумал, что даже смерть человека не создает в душе такого потрясения, потому что человек в большинстве случаев знает, за что умирает, а животное – никогда, поэтому на его мертвой морде всегда написано недоумение и ужас…

Завороженный картиной смерти, Дима не видел, как последний боец, уже потерявший свою лошадь, бросился под танк со связкой гранат; как вспыхнуло последнее, черное чудовище, и очнулся лишь несколько минут спустя от тишины. Как-то незаметно его тело вновь собралось в единое целое, только теперь оно почему-то все ныло и болело, словно его изломали, перекрутили или, может быть, даже неправильно собрали, перепутав местами какие-нибудь кишки. Когда его убили в первый раз, такого ощущения не было.

Зарево над танками погасало, и в подступающей со всех сторон темноте, стал меркнуть глаз лошади. Он окутывался белесым туманом, становясь все меньше и призрачнее…

Неожиданно запах крови и паленого мяса вновь сменился запахом травы и пыли. Подняв голову, Дима увидел кузнечика, сидевшего на блеклой, пожелтевшей былинке. Кузнечик смотрел на него выпученными бессмысленными глазами и методично двигал худой жилистой ногой, а Диме виделся глаз лошади, и он ничего не мог с этим поделать.

К щеке прилипла травинка. Дима привстал, чтоб смахнуть ее, и ощутил разбитость во всем теле, будто его всю ночь били палками. С трудом поднялся, отряхнул пыль с колен. Он снова стоял возле шахматного столика, на том же самом месте, что и в прошлый раз. Глянул на доску с отвращением. Маленькие деревянные истуканы заполняли ее черно-белые клетки и даже не могли представить своими набалдашниками голов, к чему приводит каждое их передвижение. Ему нестерпимо захотелось подойти и сбросить всех их на землю, но мысль, что неизвестно, к каким последствиям это приведет, остановила его. Он провел ладонями по лицу, пытаясь вернуться из кошмара ночного боя.

Генерал подошла совершенно неслышно и остановилась, ожидая пока ее заметят. Наконец, не дождавшись, но, видя, что «король» пришел в себя, сказала:

– Ваше Величество, все не так уж и плохо.

– Я ж не ставил коня под бой, – сказал Дима неуверенно.

– Это я сделала очередной ход. Я разменяла коня за ладью – надо же нам выравнивать «качество». Смею Вас заверить, ваше Величество, это был правильный ход.

На мгновение Дима увидел вместо ее лица один огромный лошадиный глаз с застывшим зрачком, но так же внезапно видение исчезло – перед ним снова оказалось снисходительно улыбавшееся непропорционально большим ртом, лицо девушки. Правда, глаз исчез только визуально – в подсознании же он теперь заменял все округлые предметы.

– Правильный ход… – повторил Дима, понимая, что с точки зрения шахматной теории, «качество», действительно, надо выравнивать, но разве могла его «генерал» своими деревянными мозгами понять ту мертвую лошадь?

– Ваш ход, Ваше Величество, смелее!..

Дима попытался сделать шаг к доске и не смог. Умом он понимал, что почему-то должен доиграть эту партию; что в этом, возможно, заключается его истинное предназначение, но у него не хватало сил сдвинуться с места. Оправдывая его слабость, лошадиная морда с оскаленными зубами, будто кричала, раздувая ноздри со свежими капельками крови на еще теплом, мягком носу, что он не должен делать этого хода, не имеет права!..

Несколько минут Дима боролся с собой, потом сказал:

– Не могу, – медленно опустился на корточки, положив ладони на теплую землю и склонив голову, – не сейчас… я устал. У меня больше нет сил… – и в подтверждение собственных слов, почувствовал, как перед глазами поплыли цветные круги, все завертелось, наращивая обороты; поляна стала исчезать, оставляя его на чем-то пустом и белом…

Дима открыл глаза, несколько раз моргнул тяжелыми веками. Он лежал на сбившейся в комок постели, и все его тело ныло – раньше он никогда так не крутился во сне. Зато сам сон он помнил совершенно отчетливо – помнил ощущение разорванности, ужаса взрывов; помнил мертвый глаз… Только все это отдалилось в пространстве, став маленьким, как и положено происходящему на шахматной доске. Он потянулся, коснувшись холодной стены; почувствовал ее прочность и подумал, что она гораздо надежнее шаткой конструкции шахматного столика, который теперь заполнял его ночную жизнь. Повернул голову и увидел солнце, светящее прямо в окно.

Мгновенно вернулось осознание реальности. …Сколько же сейчас времени?.. – взглянув на часы, Дима с ужасом обнаружил, что уже половина двенадцатого. Вспомнил про вагоны, которые должны прийти, но вдруг решил, что это совершенно не важно, по сравнению с ночной партией; так же как деньги – ничто, по сравнению с глазами мертвой лошади.

Он лежал и смотрел в окно на холодное осеннее солнце, на ветки, застывшие уродливыми руками воздетыми к небу; впитывал тишину комнаты, нежась под одеялом, и ночное наваждение медленно вытеснялось из памяти. Лежать в постели было гораздо лучше, чем разорванным, в черной сырой воронке или лететь на танк, запутавшись в лошадиной гриве. Приходила предательская мысль, что насколько б реально не было видение, это всего лишь ночной кошмар, не более того, и он не может ни на что повлиять. Это ничего не значащая игра воображения – только, вот, откуда она взялась, такая ясная, неожиданная и продолжающаяся уже две ночи кряду?..

Шахматный столик, исчезнувший вместе с пробуждением, вновь возник на горизонте маленьким кубиком, раскачиваясь на невидимых качелях. Сейчас Дима не хотел его видеть, поэтому сел, спустив ноги на пол, пошевелив пальцами, убеждаясь, что после всех приключений все-таки остался цел. Посидел с минуту, собираясь с мыслями, и в это время раздался телефонный звонок. Дима вздрогнул от неожиданности, метнулся взглядом по комнате, ища трубку. Вспомнил, что оставил ее на кухне.

– Это ЧП Воронкова? Тут ваши вагоны пришли, еще ночью. Вы разгружать думаете, а то мы будем пеню начислять.