Через пару часов слышу, как они передают, что идёт колонна «чехов», и их там человек 200, а наша группа — 12 человек. Они вжались в землю, передачу шёпотом вёли. С одной стороны блокпоста горы, оттуда на нас идут внаглую «чехи», даже фонари на машинах не потушили, а с тыла село какое-то, оттуда им ракеты пускают. Я отдал шлемофон водиле, сам залез на броню, зарядил АГС, приготовился, жду. Смотрю, солдатик с вёдрами идёт в сторону села. Я ему: «Куда идёшь, придурок! Не видишь — оттуда ракеты «чехам» пускают!». — «Ну и что, я пить хочу!». Выбежал их контрактник (он был один на всю часть) дал ему по башке, вернул обратно. «Чехи» дошли до минного поля, сработали сигналки и они свернули в сторону. Утром мы забрали группу и вернулись обратно.

В эфир на боевых заданиях старались не выходить вообще, только при боестолкновении, или чтобы навести артиллерию. При соединении двух групп выходили в эфир, а то можно по ошибке пострелять друг друга. Я ни разу не пришёл с выхода с целой рацией, постоянно что-нибудь отваливалось, а аккумуляторов хватало на час. Да и дальность действия их небольшая, хотя к концу декабря я выучил частоты всех подразделений, стоящих рядом и, бывало, выходил на своих через них.

После драматических событий в Волчьих воротах, когда гибель и ранения товарищей казались неоправданными и бессмысленными, да и сама кампания в Чечне, начинавшаяся столь стремительно, явно затягивалась, многие разведчики стали задумываться: а кто вообще — свои и чужие? Кому можно доверять — из тех, кто рядом и в штабах, а кому не стоит? От кого, даже из, казалось бы, своих, можно ждать удара в спину или глупого приказа, выполнение которого может привести к гибели?

Александр Соловьёв, командир взвода, старший лейтенант:

— В разведке кто свои? Команда. А остальные? Свой это тот, который зависит от меня, и от которого завишу я. Все остальные — не свои. Даже родная пехота или летчики. Сегодня я с ним водку пью, а завтра он меня по ошибке лупит ракетой. И такое было. Сегодня артиллерист мне спасает жизнь, а завтра — его же снаряды у меня под ногами рвутся. Это свой? Однажды я вызывал артиллерию — нет огня! Пришёл в батальон, а этот артиллерист, который должен был по моей заявке дать мне огня — спит! Пришлось его постукать головой по броне. Я уходил на задание — он спал, пришёл — он опять спит. Или пехотинец, когда возвращаешься с задания — ему орёшь матом, зелёную ракету пускаешь, а он в тебя стреляет, почти новый бушлат дырявит.

Своей пехоты при возвращении с задания я боялся больше, чем «духов» — какой-нибудь один солдат выстрелит, заметив перед собой что-то подозрительное, и понеслось — беспорядочная пальба по всему фронту. Или поговорил с приятелем в штабе группировке, а он по пьяной лавочке с кем-то поделится этой информацией, и я после этого погибаю.

Был случай, как выходили к своим позициям: темно, зги не видно, вижу силуэт — кто-то идёт навстречу, без оружия, а мы лежим, подошёл ко мне и ширинку расстегивает. Я ему засунул ствол в ширинку, а то был бы конфуз… Один раз ухитрились спрятаться всей группой за кустом, прижались друг к другу, «духи» прошли мимо дружной толпой, не заметили.

Для меня свой — это мой, пусть и глупый солдат, но с полуслова меня понимающий, готовый отрезать голову тому, на кого я просто посмотрю. Потому что так надо, потому что это наша жизнь. Мы сначала выживаем на войне и только после этого выполняем задачу. Потому что если мы не будем выживать, мы её не выполним.

Как на войне меняются люди… Был у нас в роте мальчишка — срочник, Над ним вся рота угорала. Вечно от него воняло — не мылся, не брился. Не солдат, а чушок, забитый, затюканный, как цыплёнок. А у меня одно время вообще не было людей. Думаю, возьму на задание лучше его, чем крутого «контрабаса». Взял его, как ишака. Я ему сразу сказал: «Ты ходишь за мной и носишь патроны». У меня их всегда недоставало. Набил ему рюкзак цинками с патронами. Так этот мальчишка от меня ни на шаг не отходил. Жмётся ко мне как цыплёнок. Когда у меня кончились патроны, мне его даже звать не пришлось. Рядом свистят пули, на меня весь огонь перенесли. Я поворачиваюсь, а он на голом месте лежит, пули свистят, а он лежит. Такая собачья преданность меня потрясла до глубины души. Я ему только магазины пустые швырял, он их заряжал.

Пришли в батальон, я роту построил и говорю: «Слушайте, волки. Если хоть одно слово в его сторону, хоть один плевок — расстреляю, ей Богу». И все бойцы вспомнили его имя, и он сразу приободрился. Потом сержант ко мне подходит: «У него скоро дембель, клянусь, через месяц вы его где-нибудь встретите в Москве или в Питере — и не узнаете». — «Почему?» — «Он мимо пройдёт, и вы его не узнаете: будет в галстуке и на хорошей машине». Ждём вертолёт за дембелями. Этот солдат подходит: «Можно мне с вами на крайнее задание сходить?». — «На крайнее — не возьму». — «Но я же тогда больше никогда в жизни не смогу сходить в разведку!». — «Сиди всю ночь в роте, топи печку, целей будешь». Утром прилетел вертолёт, я его обнял и: «Кругом, бегом — марш!».

За всю кампанию у меня был только один случай неповиновения. В группу попал «мальчик», ростом под два метра, но очень худой. Говорил он с акцентом — мама у него ингушка, а папа из Абхазии. На обратном пути, в горах, он сломался: не мог больше идти. Приказал бойцам: «Раздевайте его!». Идёт «голый», без экипировки, без оружия. У меня сколько пацанов умирали, вещи отдавали, но чтобы оружие отдать — никто и никогда. Был случай: у раненого силой забирали пулемёт — не отдал. А этот «мальчик» — легко — кому автомат, кому пистолет. Шёл голый, и все равно — скоро садится: «Дальше не пойду!». А мне нельзя было останавливаться, очень сильно рисковал: много было признаков, что бандиты нас сопровождали по лощине. И местность была невыгодная для боя. И этот начинает капризничать! Я был на волосок от применения оружия. Вогнал патрон в патронник: «Я тебя живым оставить здесь не могу, ты уж извини». Он знал радиочастоты, позывные, состав группы. Он сидел и для меня не представлял никакой ценности, ни как боец, ни как человек. Я его вычеркнул из своего сознания моментально. Ребята на него посмотрели, как на собаку, в глазах бойцов — абсолютная пустота, никакого сочувствия к нему. Он понял, что у него нет выхода: либо шевелить ножками, либо остаться в этих горах навсегда. Я бы его кончил, но всё же предложил: «Перейди в головной дозор. За тобой иду я. Если я догоняю тебя, ты остаёшься в горах, если попытаешься вправо-влево уйти, то здесь остаёшься. И он шёл. Дошёл. А в батальоне вдруг вспомнил, что он в первую кампанию воевал не в разведке, как нам говорил, а был поваром.

Как-то мы работали вместе с батальоном разведки Северо-Кавказского военного округа. Вечером с их офицерами немного водки попили и вижу: сидит командир их разведдесантной роты, капитан, и слушает трофейную плёнку магнитофона. Какой-то их патриот типа нашего Газманова блеёт, как русские танки горят, и подпевает «Аллах акбар». Сидит этот наш русский капитан и — млеет от этой «духовской» дряни! — «Ну ладно, говорю ему, — послушали, гаси её, выключай». — «Нет, ты послушай, как поёт!». — «О чем поёт? Как они наши танки жгут? Как пленных режут, как баранов? Выключи, солдаты же слышат». — «Нет, они же за правду воюют!». И это говорит командир разведдесантной роты российской армии! Сидит и в пятый раз слушает эту плёнку! Как он мог воевать с таким отношением к противнику? Чему он мог научить своих солдат?