Езин накормил меня, пригласил заночевать, потом стал расспрашивать, куда идёт мой путь.

— Хочу Ух посмотреть…

— Ух?! — Полуслепые узкие глазёнки старика стали совсем-совсем маленькими и очень злыми.

Он задумался, поглаживая пальцами подбородок, из которого все волосы, по старому хантыйскому обычаю, были тщательно выщипаны. Потом, гневно гримасничая и морща дряблую желтую кожу, Езин потряс головой, покрытой редкими волосами.

— На Ух ходить не можно, — сказал он, — нельзя ходить. Пропадёшь. Всё равно пропадёшь. Шибко худое место. Шайтан сердиться будет.

— Ничего, старик, — попробовал я успокоить Езина. — Твои боги на меня не обидятся. А шайтана, ты же знаешь, я не боюсь.

Я улегся на лежанку и укрылся оленьими шкурами, а старый шаман еще долго бормотал какие-то страшные-слова, видимо, призывая лесных духов помочь ему остановить осквернителя священных мест.

— Запомни мое слово, начальник. Шибко худо тебе будет. Шаман знает богово, боги шибко тебя обижать будут. Ружьё твоё стрелять не будет. Ноги твои ходить не будут. И собака твоя пропадёт. Не ходи на Ух.

Ну, что ты с ним поделаешь, с этим упрямым полоумным стариком!?

Езин сердито повозился в углу юрты и вышел на улицу покормить мою лайку Грозного рыбой. Сердиться — сердись, а законы гостеприимства не забывай.

Вернувшись, он спросил:

— Дорогу знаешь? Кто поведёт тебя?

— Я иду с Ильёй Номиным.

Через несколько минут мы распрощались.

Первые неудачи

До Есс-талях-тора оставалось километров тридцать. Почти всё время я шёл по подснежной болотной воде, изредка пересекая заросшие сосняком и ельником сухие островки. Я спешил к озеру, чтобы там, остановившись, подсушиться и сварить пищу. Но пёс мой Грозный, обычно неутомимый, деятельный, энергичный, сегодня был почему-то вял и устало плёлся в стороне.

Лишь поздно вечером добрались мы до острова. Через сутки туда явился и Номин со своей лайкой Ворсиком.

Мы собирались с Ильёй ложиться спать, как вдруг совсем недалеко, метрах в ста от нас, раздался какой-то дикий нечленораздельный крик. Я вздрогнул и непроизвольно съёжился. Высокий дребезжащий звук входил в уши, как игла, и, достигнув предельной резкости, внезапно оборвался. Почти тотчас возник другой — такой же протяжный и дикий, но низкий, густой, тяжёлый. Он оборвался так же, как и первый.

Это не был голос человека. Но это кричал и не зверь.

Я сидел без движения. Илья тоже притих, испуганный, подавленный, дрожащий. В больших и светлых его глазах застыл страх. Собаки ощетинились, напряглись, но в нерешительности замерли на месте.

Взметнулись золотой игривой стайкой искры от костра, рассыпались и, потухая, медленно упали вниз. Мы подвинулись к огню. И вдруг снова из чёрной плотной тьмы, обступившей нас, раздался дребезжащий визгливый вопль:

— Гхрьа-а-а-а!

А за ним низкое и гулкое:

— У-у-у-ух!

Нужно было что-то сделать, предпринять, хоть слово громкое вымолвить, чтобы встряхнуться. Иначе, казалось, так и окаменеешь навек, сдавленный тоской и страхом. С усилием глотнув слюну, я прохрипел:

– Ничего, Илья, не трусь… Это зверь кричит.

Илья покачал головой. Он не верил. Я и сам не верил этому. Я знаю повадки зверей и знаю их голоса. Так не кричит ни одно из животных. Но кто же это?

Или — что?

Нужно было гнать от себя страх, и уже громко и упрямо я повторил:

— Зверь!

Потом я взял ружье и выстрелил в кричавшую тьму.

Больше в ту ночь вопль не повторялся, но заснул я лишь под утро. А Илья так и не сомкнул глаз.

Утром мы двинулись в путь — к верховьям Уха.

Путь наш лежал по топким моховым болотам, поросшим сосновым нюром — деревцами высотой в человеческий рост. Меж болот — кедровые острова и сосновые боры. У берегов болотных речушек лепится к земле посуше березняк и ельник. На десятки километров раскинулись заросли багульника, и над землёй висит дурманящий запах его белых цветов.

Мой Грозный ник всё больше. Он ничего не ел и слабел с каждым днём. Уже не поспевая за мной, он еле волочил ноги, но всё же — верный, преданный пёс! — тащился вперёд. Последние два дня своей жизни Грозный приходил к месту наших ночёвок лишь утром. Придет, ляжет и смотрит, все смотрит на меня затуманенными грустными глазами. Тащить его на себе я не мог: тяжело и бесполезно.

Однажды Грозный не пришёл и утром. Я ждал его безрезультатно. Он остался навсегда, погибнув где-то в урмане.