Шрифт:
В тот же вечер Юла рассказал Веньке про хронометраж. А потом говорит:
— Согласен ты мне помочь?
Венька даже и отвечать не стал. Друзья они или нет?
— Понимаешь, — говорит Юла. — Я вот все время думаю: как сделать, чтоб и тренироваться, и книги читать, и в театр?… И я решил. Режим. Железный. Только так.
Венька кивнул.
— Двадцатый век — это знаешь какой век? — сказал Венька. — Это век строжайшей самодисциплины. Без нее в двадцатом веке пропадешь. Такой поток информации — заблудишься, как в тайге.
— Вот именно, — сказал Юла. — И я тебя прошу: помоги. Ты ведь насчет книг — собаку съел. Составь мне список на полгода. Двадцать книг. Отбери только самые лучшие. Понял? Средненькие книжки я читать не могу. Времени — в обрез. Я буду читать только лучшее. Самое лучшее, что создано человечеством.
— Верно! — воскликнул Венька. — Блестящая идея! Кто-то из великих уже так и делал.
— И еще, — сказал Юла. — Ты ведь кино любишь? И часто ходишь…
— А как же! — воскликнул Венька. — Двадцатый век — это знаешь какой век? Это век кино! Важнейшее из всех искусств. Синтетическое искусство. Оно вобрало в себя и литературу, и музыку, и театр. Оно воплотило…
— Согласен. Вобрало. Воплотило, — перебил Юла. — Так вот, ты каждый месяц называй мне один фильм. Понял? Всего один. Но самый-самый лучший! Его я и посмотрю. А остальные… — Он развел руками.
— Правильно! — поддержал Венька. — Именно так! Один лучший фильм. Значит, в год — двенадцать. Вполне достаточно. Больше за год хороших фильмов и не бывает.
Так они и договорились.
Глава IV. ЗИГЗАГ ПЕРВЫЙ
Юла думал иначе. Он считал, что у настоящего, целеустремленного человека жизнь должна идти как хорошее шоссе. По прямой.
Но с годами он стал убеждаться: жизнь — это не шоссе.
И вот на днях жизнь снова сделала зигзаг.
Юла пришел домой вечером, после тренировки, усталый. И вдруг оказалось: у них гость. Возле стола, накрытого скатертью с широкой желто-красной каймой (мать стелила эту скатерть только в торжественных случаях), сидел плотный мужчина, лет сорока. Он был в черном пиджаке, не новом, но аккуратно отглаженном. На лице у него выделялись усы: длинные, прямые, они лихо торчали в стороны. А вообще лицо у мужчины было неприметное, глазки маленькие, волосы тщательно зачесаны, чтобы прикрыть лысину. Но она все равно поблескивала сквозь этот редкий заслон.
— Вот, Дмитрий Прокофьевич, знакомьтесь. Это мой единственный, мой дистрофик. — Мать ласково обняла Юлу за плечи.
Юла легонько отстранился: он не любил нежностей, особенно на людях.
Мужчина встал — оказался он невысоким, — протянул руку. Юла сжал ее сильно: пусть сразу убедится, какой он дистрофик.
— О-о! — одобрительно сказал Дмитрий Прокофьевич, тряся ладонью. — Однако!..
Просидел он еще недолго. Из разговоров за столом Юла понял, что работает Дмитрий Прокофьевич на том же «Скороходе», где и мать, но в другом цеху. И говорили, они все о фабрике, о каких-то незнакомых Юле людях. А живет Дмитрий Прокофьевич, как выяснилось, тут, поблизости, тоже на Васильевском. Вообще показался он Юле недалеким, этот Дмитрий Прокофьевич. И людей он оценивал как-то странно.
— Этот — мужик самостоятельный, — говорил он про одного. — Непьющий.
— Этот — стоящий дядька, — говорил он про другого. — Водочкой не балуется.
— А этот — пропащий. Закладывает шибко, — говорил он про третьего.
И получалось, что всех людей он делил только на две категории: пьющие и непьющие.
А когда Дмитрий Прокофьевич ушел, мать сказала:
— Хороший человек. Хозяйственный. И непьющий.
Юла засмеялся.
— Быстро ты переняла!
На следующий день Юла и думать забыл о случайном знакомом. Но прошло с неделю, и Дмитрий Прокофьевич снова пожаловал в гости. А дня через три — опять. И когда он приходил, мать всегда оживлялась и щебетала таким неестественно-звонким голосом — слушать тошно.
И вдруг… Юлу как шилом кольнуло. Неужели?… Вот этот низенький, усатый, «пьющие-непьющие» — это отец? Его будущий отец?
Это было так невероятно, так ужасно… Враз помрачнев, отложил Юла нож и вилку, встал из-за стола. Он уже гулял нынче вечером с Квантом, но позвонил снова к Григорию Денисовичу. Взял собаку, позвал Женю, и они пошли.
Нет, он не собирался рассказывать Жене. Но разве от нее что-нибудь утаишь? Женя сразу почувствовала: у Юлы какая- то неприятность. И он в конце концов не удержался, все выложил.
— И понимаешь… Матери-то уже тридцать семь. Или даже тридцать восемь… — Он пожал плечами. — Старуха совсем. И вот, здрасте…
Несколько шагов они сделали молча.
— А может, ты преувеличиваешь? — сказала Женя. — Может, она вовсе еще и не собирается замуж?
Юла пожал плечами. Конечно; все это только его предположения. Мать ничего не говорила ему. Но сердцем он чует…