— Черт-те что! — пожаловался он Алене, обняв ее, но звук, чтобы вы знали (мы-то теперь все знаем), даже в звуковом кино записывается отдельно от изображения, и слова его на пленку не попали.

— Сима! — крикнул Алик, как командуют: пли! Затрещал аппарат, и попало на пленку то, как Кирюха обнял Алену и как побежал, оглянулся два раза и прыгнул в баркас. За ним туда же осторожно спустились Алик, Сима и сам Ван Ваныч, стараясь остановить боковую качку.

— А ты? — спросил Ван Ваныч. — Гена! Я тебя, кажется…

— Я? — невинно переспросил Гена. — Что вы! Я на суше укачиваюсь. Сценарий у вас есть. Дядю Мишу и Кирилла снимайте побольше крупным планом, чтобы не было безликой массы…

— Уберите мотор! — с досадой заорал Алик. — Ничего не слышно!

Баркасный мотор заглох, как от испуга, а Кайранский натянул стоячий ворот малинового свитера на подбородок. Ему было холодно.

— Сашка! — пользуясь паузой, еще раз вяло крикнул Кирюха из баркаса.

— Зачем я вам бесчувственный в море, — сказал Гена сквозь ворот, — когда со мной можно отлично связываться, если я останусь невредимым на берегу? Я буду дежурить у рации.

— Отдавай концы, — жестко махнул рукой Ван Ваныч, будто перерубил веревку.

И баркас застрекотал и вильнул хвостом из белой пены. И погасли прожекторы, потому что навстречу поднималось солнце, которого не пересветить.

Сашка Таранец все еще сидел на бочке, свесив ноги и докуривая обжигающий пальцы чинарик.

— Не верят тебе? — спросил сзади знакомый голос.

Он обомлел, но не повернулся. Смял пальцами уголек окурка и бросил на песок, вытерпев боль. Подумал, как отшутиться, но ведь она не шутила, первый раз она говорила без насмешки, скорее сочувственно, и он сказал просто:

— Не верят, значит.

Это была Тоня.

Сашка спрыгнул с бочки, подошел и крепко взял девушку за плечи, и даже сквозь ватник прощупались плотные, нехрупкие округлости ее плечей. Он сдавливал их все сильнее, а она молчала.

— Ну, а ты мне веришь?

Теперь она повела плечами, усмехнулась и сказала:

— Пусти.

Он помедлил и отпустил. Не сделай он этого, она решила бы для себя, что он как все, и как бы могла выделить его тогда и как поверить ему?

Тоня мучила Сашку с прошлой осени, а то и раньше. Тогда, гораздо раньше, о них поговаривали, но после замолкли. У нас, в Аю, спокон веку такой негласный обычай — если у кого всерьез начинается, то люди слова о них не скажут. А вдруг это она, ну, она, любовь? Она и своих зряшных слов не терпит, а чужие слова ей вовсе ни к чему.

Я нахожу наш аютинский обычай замечательным.

Вот говорят, любовь — это контакт сердец. Соприкоснулись, высекли искру и пошли гореть. Наверно. Очень даже заманчиво встретить одному сердцу такое другое заряженное сердце. Что я в этом понимаю? Дальше Аю для обобщения опыта не выбирался. Не писатель, чтобы придумывать… Из золотого фонда мировой литературы, собранного в нашей библиотеке, знаю, что, где вспышки, там бывают и шишки. Если серьезно говорить, многовато в этой игре несчастий. Но молодости так свойствен риск, что я бы и сам рискнул… Ау, сердце!

Я против чего-либо неизвестного не выступаю.

Я хочу сказать, что есть такая любовь. С первого взгляда. Нараспашку.

Есть любовь, как терпеливое знакомство.

В первом случае, похоже, помешать не успеешь. Во втором самое важное не помешать. Удивительное дело! Люди так хотят сами себе добра, а столько зла принесли другим — и чем? Одними своими словами, одним своим лишним вниманием. Откуда у нас в Аю родилось это преклонение перед чудом любви, что о ней молчат, как только увидят, вот она впервые пришла к кому-то? Может, в людях замирала скверна перед целомудрием первого, самого чистого чувства? Может, торжествовал русский принцип — в тесноте, да не в обиде? Ведь Аю — маленькое местечко, тут ни скрыть ничего, ни скрыться: представьте себе, все заговорят друг о друге — никакой личной жизни, а без личной жизни что за жизнь? А может, действовал пример хороших людей.

Тогда я не завидую тем поселкам, где действует пример плохих.

Однако я отвлекся.

Тоня, как все, солила рыбу. Ходила в ватной тужурке и брюках, заправленных в резиновые сапоги. Поработай-ка в другой одежке на ветру, а ведь когда рыба идет без шуток — все ветер да ветер. Поверх ватника — резиновый фартук. Девичья аютинская униформа. Вот только косыночки у всех разные. У той одноцветная, у той расписная. И прически.

Да, Тоня как все. И губы красила, и брови подводила. Весной и осенью у наших девчат такая запарка, что на свидания сил не остается, и они прихорашиваются на работу, как на гулянку. И волосы подкручивают, и начесы выкатывают на лоб из-под косынок, и помады на себя не жалеют. Может, от ветра? А может, оттого, что на работе у них все встречи. Утречком ребята постоят рядышком две минуты и — бегом со всех ног на сейнер, вечером, когда причаливают корабли с рыбой, если не остаются ночевать где-то посреди моря, откуда и берега не видно, опять, уставший, кто-нибудь потопчется, потянется обнять, а девчонка засмеется и толкнет, а парень чуть не падает.

Ради этих вот встреч они и вертятся перед зеркалами до работы.

У Тони время уходило не на прическу, так на косу. У нее толстая черная коса ниже пояса. Глаза большие, с блеском. Малость пугливые. Чуть встанет она где — мечутся по сторонам, точно ждут опасности. Это ее, как сказал бы Алик, очень оживляет. А ресницы у нее такие длинные, что кончики их слиплись в пучочки, и вся она от этого кажется диковатой.

Если бы не Сашка, я бы рассказал, сколько парней пробовало назначать свиданки с Тоней и напрасно ждало ее то у Медведя, то у Медвежонка. Тоня соглашалась, чтобы лишнего с парнем не стоять, зря не разговаривать, а приходить не приходила.