— Установленные людьми сроки траура по близким… иногда оказываются короткими, — взглянув на едва мерцающую звезду, сознался Сердич. Но, подумав, что когда-то же образ жены отойдет в даль, и, возможно, это время совпадет с решением Ларисы Константиновны изменить свою жизнь, он продолжил: — Воспоминания порой делают тебя в чем-то виноватым перед ушедшими. Но жизнь продолжается. Рядом, в самом себе. Остановить ее невозможно и противоестественно. Как бы ни затасканно выглядели слова романса, но мне хочется сказать вам: «Я встретил вас, и все былое…»

— Не нужно, Георгий Иванович.

— Понимаю. Мне известно, что происходит в вашей семье. И если что случится, я повторю вам эти слова.

Лариса Константиновна наклонила голову, как бы подтверждая, что услышанное ей совсем не безразлично. Но сегодня она решилась использовать последнюю возможность сохранить семью и потому не может и не хочет слушать никаких признаний.

Горин подъехал к дому глубокой ночью. Расписавшись в путевом листе, спросил шофера:

— Не проголодался?

— Нет, товарищ полковник. Как-никак были на свадьбе. Сама невеста накормила. На три дня, не меньше.

— Тогда поезжай отдыхать.

Едва машина сделала разворот, к Горину подошли два офицера.

— Разрешите, товарищ полковник? По личному вопросу.

— Сразу двое и в такой поздний час?

— Один. Наш товарищ…

— Если он не трус, о личном должен просить сам.

— Сейчас он будет здесь.

Офицеры скрылись, за деревьями и минуты через две из-за них показался Светланов. Его походка, весь вид подсказали полковнику, что произошло что-то тяжелое, значит, и разговор будет, видно, долгий. Не дожидаясь приветствия, Горин, скрывая плохое предчувствие, предложил:

— Давайте поищем, где можно сесть и видеть друг друга.

Они вошли во двор, уселись на скамейку под фонарем. Лицо Светланова было измученно-хмурым. Офицер чувствовал это и пытался хоть немного изменить его выражение. Но попытки приводили лишь к гримасам, он чувствовал это, и ему становилось еще более совестно и тошно. Смотреть на Светланова Горину было неприятно, слушать его мрачную исповедь — тоже, тем более что она могла касаться дочери. Но отказать офицеру в разговоре он не мог.

— Говорите, слушаю вас.

— Я… — трудно, словно из последних сил удерживая огромную тяжесть, проговорил Светланов, — …сегодня я совершил низость.

Горин не сдержал возникший в душе гнев и резко проговорил:

— Именно?

— За то… За то, что у меня случилось во взводе, полковник Аркадьев пообещал не выпускать меня с гауптвахты. Пока я не научусь уважать полк. И я опять решил уйти из армии. Но без Гали… не мог. Для храбрости выпил, сделал предложение. Потом… вот здесь она назвала меня подлецом. Вам неприятно меня слушать?

— Я тоже человек, для которого существуют пределы терпения.

— Разнос так меня потряс, что я не подумал, к чему может привести выпивка.

— Вы даже не понимаете, чем вы меня оскорбили. Вместе с Галей.

Горин поморщился, потер ладонью лоб, глубоко задумался, будто забыл о собеседнике. «А если расскажу все? — подумал Светланов в страхе. — Я просто покажусь ему паршивцем, с которым не то что жить, сидеть рядом противно!»

Светланов поднялся, блуждающим взглядом окинул звездную глубину и сдавленным голосом попросил:

— Разрешите идти? Виноват во всем я, и мое место не здесь.

Слова офицера заставили Горина очнуться. Он взял его за руку и не слишком вежливо усадил снова на скамейку. Понимал, что надо смягчиться, и не мог. Не выпуская руки офицера из своей и крепко сжимая ее, будто стремясь за боль причинить боль, Горин недвижно сидел до тех пор, пока не отлегло от сердца.

— Самая большая глупость, старший лейтенант, — наконец заговорил Горин, — от одной низости спускаться к другой. Я раньше считал и, раз понимаете свою вину, считаю и сейчас, что из вас еще может получиться человек. Поэтому расскажите о себе все. С первого шага до последнего. Хочу знать вас лучше.

Из нетвердых, взволнованных слов Светланова следовало, что раннее детство его совпало с годами, когда все еще звенело победно закончившейся войной. В ребячьих играх громился противник, штурмом брались города. Так родилась любовь к военной службе. В десять лет уже был в суворовском училище. Первые два года прошли по-детски увлеченно. Потом зачастило озорство, безобидное сначала, идущее от желания казаться бесстрашными, как фронтовики-разведчики. Но после драки со старшеклассниками соседней школы, за которую многие были наказаны, а воспитатель не защитил их, класс обозлился, замкнулся бурсацкой круговой порукой и выкинул такую каверзу, что воспитателю, в сущности доброму и хорошему, как сознался сейчас Светланов, пришлось уйти из училища.