Дневник Натальи

Аннотация
Новый сборник повестей Муравьевой соединяет истории, кровно пережитые одними, знакомые другим, вызывающие сочувствие и страх у третьих.

* * * 15 апреля . Нюра не ночевала дома и пришла в три. Выглядит ужасно: c черными мешками под глазами, измученная. Я смотрю на нее и думаю: что делать? Попробовать опять поговорить с ней? Но сколько можно разговаривать? Она ведь меня не слышит. Никто меня не слышит, кроме Тролля. Иногда приходит в голову, что, не будь на свете Тролля, я была бы ничем не связана. А так — нельзя, он без меня погибнет. Зимой — никогда не забуду — я шла по Смоленской и увидела такое, от чего во мне вся кровь остановилась: свора собак, совершенно одичавших, загнала под машину кошку. Окружили эту машину и сидят. Ждут, пока кошка не выдержит. Минут через пятнадцать кошка выползла — наверное, очень старая, больная, ей уже было все равно. Собаки набросились на нее и разорвали. Люди, которые шли мимо, все отвернулись, никто даже не приостановился, кроме меня. Тролль — мое счастье, мое тепло. Как он вылизывает мне лицо и руки и мои старые ноги, ужасные старые ноги в тапках! Может быть, кстати, с ног-то все и началось. В прошлом году мы с Феликсом собрались на дачу к Щ., которого я никогда не любила, но ради Феликса терпела, хотя мне давно казалось, что он шпана, обыкновенная номенклатурная шпана, несмотря на свою знаменитость. И пьесы, которые он пишет, — отвратительное вранье. Возвышенные дамочки в белых шляпах попадают в сомнительные ситуации. Причем за границей, чаще всего в Италии. Я, наверное, завидую. Иногда я ловлю себя на мысли, что я завидую очень многим: молодым и красивым женщинам, которые проходят мимо по улице, подругам, уехавшим в Америку, завидую умершим… Мы сели в машину, чтобы ехать к Щ., и вдруг Феликс увидел мои ноги в сиреневых босоножках. Он сморщился, словно проглотил комара, и спросил: — Скажи, пожалуйста, это что, такая проблема — сделать педикюр? Я взглянула на себя его глазами. На всю себя — как говорил поэт, «от гребенок до ног». И ужаснулась. Потому что: волосы сухие, вытравленные перекисью, стрижка плохая, шея — в перетяжках, как у гуся, под глазами — лодочки из сморщенной кожи, руки неухоженные. Я увидела старуху, легко раздражающуюся, с плотно сжатыми губами, тускло одетую, молчаливую (о чем говорить-то?), и поняла, что между нами все кончено. Я поняла, что он уже никогда не заметит ничего другого и всегда будет только это: шея, волосы, руки… Я вылезла из машины, хлопнула дверью. И он быстро отъехал — словно бы с облегчением, словно боясь, чтобы я не передумала. Мы давно живем молча, каждый сам по себе. У него — своя жизнь, у меня — своя. Cуществуем параллельно. Но когда меня уволили из института, оказалось, что у меня нет никакой своей жизни. Cовсем никакой. Мне некуда стало уходить по утрам и неоткуда возвращаться вечером. Нюра явно тяготится тем, что я сижу дома и мешаю ей заниматься живописью (считается, что она у нас большая художница, вся в папочку!). Кроме того, я позволяю себе переживать за нее. Я переживаю, что она бросила институт, нигде не работает (так, случайные заказы: где рекламу подмалюет, где еще что), переживаю, что у нее богемные и непонятные мне знакомства, что она меняет любовников и часто не ночует дома. Мне все кажется, что ее вот-вот обидят, изуродуют или даже убьют, и часто я часами простаиваю у окна, высматривая ее, когда наступает вечер. Иногда на меня находят такие острые приступы любви к ней, что впору повеситься, лишь бы не видеть ее отравленного неудачами лица, не принюхиваться к табачному дыму, плывущему из нашей «детской». Непонятно, кстати, вот что: почему сегодня, пятнадцатого апреля, я вдруг принялась записывать свою жизнь? Тоска, конечно… Феликс встал часов в одиннадцать, наскоро выпил кофе и, не глядя на меня, сказал, что уходит на весь день в мастерскую. Я вывела Тролля, сходила в магазин, купила йогурт, хлеб и кислую капусту, сварила суп, и тут раздался звонок. Очень красивый грудной голос спросил Феликса. Я ответила, что его нет, но почему-то у меня заколотилось сердце, и я страшно разволновалась. Красивый голос усмехнулся, и в этой усмешке мне почудилось презрение. Тогда я сказала: — Передать ему что-нибудь? Вместо ответа она опять усмехнулась — еще презрительнее, но все же очень красиво, музыкально — и повесила трубку. Я набрала номер мастерской, но его там не было, длинные гудки. Я подождала минут двадцать, выпила валерьянки и опять набрала. Он подошел и закричал: — Алло! Слушаю! Да! Я помолчала от растерянности (никогда он так не кричит!) и говорю: — Тебе тут какая-то женщина звонила… — Да? — спросил он радостно. — Когда звонила? — Только что, — спокойно сказала я. — Но ничего не просила передать… Он, видно, справился со своей радостью: — Ну, так что?.. — Ты собираешься домой? — спросила я. — Я работаю, — сказал он со злобой. — Ты, наверное, забыла, что это такое? Намеки! Он все время напоминает мне о моем безделье, все время говорит о том, что один все тянет. Как будто я виновата, что наш отдел закрыли и меня выставили на улицу! Как будто я виновата! И ведь он не только меня попрекает — прямо скажем — куском хлеба! Он все время ноет, что работает как лошадь, ни от чего не отказывается, хватается за все халтуры, чтобы нас прокормить, — он, великий театральный художник! А мы, неблагодарные, ничего не понимаем, загоняем его в могилу. И квартира, в которой мы живем, принадлежала его покойной матери, балерине Большого театра, она на свои деньги построила этот кооператив. А я (будь я разумной!) должна бы сдать дачу, доставшуюся мне от отца и деда. Дворянских гнезд больше не существует. Раз нужны деньги, значит, нечего хлюпать, а надо найти жильцов и сдать дачу. Это он так говорит, а я отмалчиваюсь. Дача формально принадлежит мне. Сегодня я поняла, что он не просто изменяет, — а то я не догадывалась, что он мне изменяет! — сегодня я поняла, что он влюблен в кого-то, мучается, надеется, короче — у него открылось второе дыхание и моя песенка спета. Нюра поела на кухне — тарелку не вымыла, спасибо не сказала, — заперлась в своей комнате и затихла. Я постояла у ее двери, прислушиваясь. Кажется, она рыдала в подушку, но, наверное, зажимала рот руками, потому что я различила только сдавленные «а-а-а», больше ничего. Итак, у меня есть муж и дочь. Муж мой на старости лет влюбился, он при деле и ему не до меня. Дочь моя то ли не может влюбиться и рыдает в подушку, что приходится спать с кем попало (а как же иначе — гормоны!), то ли кто-то не отвечает ей взаимностью, и она от этого бесится. Но оба они — и муж, и дочь — живут, они живые, с ними что-то происходит, а я мешаюсь под ногами и ни одному из них не нужна. Я — мертвая. У них заговор против меня. Заговор живых против мертвой, людей против тени. Между собой они перекидываются шуточками, Нюра целует отца в щеку, он ей показывает свои эскизы, и все это — мимо меня! Без меня! Поди прочь, тень! Старая, со старыми ногами. Я ложусь спать, уже девять. С Троллем мы погуляли. Днем было тепло, а сейчас пошел редкий снег. Хорошо, пусть. Снег — пятнадцатого апреля, светопреставление. Сердце колотится — того гляди выпрыгнет. Нюра из своей комнаты не выходит. Двенадцать часов ночи. Грохнула дверь лифта. Это Феликс. 16 апреля. Господи, прости меня. Прости, пожалей. Знаю, что все это заслуживаю, знаю. Cколько на мне всего! Я всегда была скверной. С самого детства. Думаю, что это впервые обнаружилось тогда, когда из провинции приехала моя бабушка, мать отца. Дряхлая, почти слепая. В молодости была, как говорили, красавицей. И в старости красоты не утратила, несмотря на дряхлость. Лицо — сморщенное, крошечное, а нос и рот — кукольные. И глаза — хоть слепые — нежного голубого цвета, как завядшие незабудки. Эта несчастная бабушка, которую я едва знала, очень хотела остаться у нас и жить с нами — с моим отцом и со мной. Была еще горбатая домработница Таня, растившая меня после маминой смерти, но она не в счет. В провинции у приехавшей к нам бабушки была дочь, опереточная актриса, муж этой актрисы, полный идиот, трое одичавших внуков, толпы крикливых гостей, короче — никакого покоя. Дочь приносила с базара только что зарезанных кур в окровавленных перьях и говорила матери: «Ощипи и приготовь». Та ощипывала и варила. Ей, бедной, хотелось приютиться у сына в московской квартирке и дожить здесь, в райской тишине, остаток дней. Отец не мог ей отказать, но — и я это сразу учуяла! — ему было бы гораздо легче, если бы она уехала к себе в провинцию. Мужчине, одному воспитывающему девочку, перегруженному работой, страдающему бессонницей, взвалить на себя старую больную мать, выделить ей отдельную комнату, а самому перейти в мою детскую (Таня спала в кухне на кушетке) и не иметь ни минуты покоя! Ему очень хотелось, чтобы мать поняла все его трудности и уехала обратно к сестре, но она не понимала. Ласково бормоча что-то, бабушка разложила на столе и на подоконниках пестрые салфетки, выставила пузырьки с лекарствами, розовую, расколотую пополам пудреницу, гребенку, несколько шпилек и устроилась в кресле, готовясь провести так не только лето, но и всю жизнь. И вот эту тихую голубоглазую бабушку — родную мать моего родного отца — я, одиннадцатилетняя девочка, выгнала из дома! То есть я ее, конечно, не выгнала. Я ей просто объяснила, как трудно живется папе с его бессонницей и как он нуждается в отдельной комнате. Я объясняла ей все это, краснея, торопясь и волнуясь, а она слушала, понурив ярко-седую кудрявую голову и перебирая оборки своей старинной кофточки маленькими сморщенными пальцами. Когда я закончила, она крепко поцеловала меня и сказала, что, конечно, в первую очередь нужно думать о папином здоровье и о том, чтобы мне было где делать уроки, так что она уедет. В конце лета она уехала, а через полгода умерла. О, стыд мой! Подлый грех мой, от которого не отмыться! Я знаю, отчего Нюра, ничего и не слышавшая об этой истории, меня ненавидит! Вот за эту самую старуху, давшую жизнь моему отцу и, стало быть, мне и, стало быть, моей дочери. Я предала родную плоть и кровь, и мне воздалось, мне отомстилось от моей же родной плоти и крови. Кто это сказал — Достоевский, что ли? — про закон крови на земле? Есть такой закон, точно. Феликс меня, конечно, бросит, я это давно чувствую, особенно после вчерашнего грудного голоса в телефоне. Сколько ей лет? Тридцать? 24 апреля . Мы расстались с Феликсом. Он ушел. Я гляжу в одну точку и вою. Спокойно, спокойно, пиши дальше. Тебя бросил муж, с которым вы прожили двадцать шесть лет. Случилось это в среду. Я уже спала, и довольно крепко, так что даже видела сон. Мне снилось, что я молода и на мне ситцевый сарафан, похожий на те, что носили в пятидесятые. Живу я в каком-то чуть ли не средневековом городе, обнесенном стеной. Город стоит высоко над морем, и на него постоянно нападают соседи. Чтобы обороняться от этих соседей, жители разводят в своем море особых змей — плоских и прозрачных, так что их не видно в воде. В городе запрет: несмотря на то что все, от глубоких стариков до грудных младенцев, знают о змеях, признаваться даже самому себе, что ты об этом знаешь, нельзя. Всякий, кто нарушает запрет, сразу умирает. И вот я, молодая, веселая, в ситцевом сарафане, срываюсь с берега и падаю в море. Змеи окружают меня и обматывают своими волокнами так, что я не могу шевельнуться. Я чувствую, что это конец, знаю, но не кричу и не зову на помощь. Напротив, я изображаю, что мне было жарко и поэтому я решила искупаться. Проснулась в холодном поту. Феликс стоял в дверях. Плащ и клетчатая кепочка были насквозь мокрыми, значит, шел дождь. — Мне нужно поговорить с тобой, — сказал он. — Очень нужно поговорить. И тут — о Господи, вот оно, наступило! — я повела себя как во сне, от которого едва опомнилась. Я забормотала о какой-то ерунде, быстро-быстро и очень дружелюбно, лишь бы не дать ему произнести, лишь бы протянуть время до смертного приговора. Я бормотала о том, что наш отдел вот-вот откроют, мне уже звонили и скоро я выйду на работу, так что он сможет плюнуть на свои халтуры и заняться любимым делом, я сетовала на то, что Нюра так редко бывает дома и мы почти перестали проводить время втроем, а это — согласись! — так важно, чтобы семья проводила время вместе, и пусть дочь давно выросла, все равно ей нужны родители, и мама, и папа — папа, может быть, чуточку больше, так как девочки вообще сильнее привязываются к отцам, отцовское влияние крепче… Я остановилась наконец, потому что мне не хватило воздуха. — Наталья, — сказал он в кромешной тишине. — Я встретил другую женщину… — О, какая дешевка! — завопила я. — Фраза из бульварного романа! — Фразу я не буду с тобой обсуждать. — Он испуганно взглянул на меня. — Давай поговорим о деле. Но я уже опомнилась. Надо было немедленно что-то предпринять. Нельзя отпускать его, нельзя! — Послушай! — пролепетала я. — Зачем же так? — Как — так? — спросил он. — Зачем так жестоко? Не бросишь же ты нас, в конце концов! Мало ли что бывает у мужчин на стороне! — Наталья, — сказал он глупым просящим голосом, — пойми, у меня другая женщина. Я ее люблю, вот в чем дело. Кровь бросилась мне в голову. — Какой же ты… — У меня тряслись губы, и слова застревали в горле. — Подонок ты, вот что! Грязный лысый подонок! — А ты! — вдруг словно бы опомнился он и закричал так громко, что бедный Тролль выскочил из-под стола и уставился на нас. — А ты! Что я видел от тебя? Одни муки! — Муки? — переспросила я. — Это ты-то говоришь про муки? Да вспомни хоть, сколько абортов я сделала, вспомни, через что я прошла! Муки! — Мне, — закричал он еще громче, — мне твои аборты стоили не меньше, чем тебе! Я этот кошмар вспоминать боюсь! Когда бы я до тебя ни дотронулся, ты тут же начинала причитать, что опять залетела! И потом я вместе с тобой ждал этих чертовых месячных! Всю нашу жизнь я ждал твоих месячных! — А кто виноват? — Я тоже кричала. — Кто виноват? Я что, от соседа залетала? Это были твои дети! Ты их делал, а потом требовал, чтобы их убивали! И платил за это! Да! Cемьдесят рублей в конверте! — Я ухожу, — сказал он. — Чего-то самого главного нет в нашей жизни. Мы с тобой не договорились. О, это было наше слово! Вернее, мое, которое он потом тоже начал трепать направо-налево! Я ему всегда говорила: «Мы с тобой договоримся» или (в хорошие минуты!): «Договорились?» Это было слово-пароль, и вот он теперь его вспомнил! — Уходи, — сказала я и сползла на пол, туда, к Троллю, к его родному теплу. — Уходи, пока я тебя не убила. Ненавижу и желаю тебе смерти. Он отшатнулся от меня. — Смотри, — сказал он, — себе не накаркай. Знаешь ведь, как это бывает? — А ты меня не пугай, — ответила я, изо всей силы прижимая к себе собачью голову (а Тролль, любимый, все понимал и только переводил глаза с Феликса на меня). — Не пугай меня, голубчик, поздно… Он, видимо, взял себя в руки. Все-таки он бросал меня, да еще старую, безработную, выпотрошенную. И уходил к другой, с красивым грудным голосом, наверное, молодой и привлекательной. — Я оставляю тебе квартиру, — сказал он. — Можешь делать с ней, что хочешь. — Что? — взвизгнула я. — Ты мне оставляешь квартиру? А что я буду есть в этой квартире? Нашу кровать? Тумбочку? — У меня нет денег, — ответил он. — Я отдаю тебе все, что у меня есть. — Он вынул из кармана плаща конверт и положил его на стол. — Тебе должно хватить на пару месяцев. А там посмотрим. — Ты сказал Нюре? — спросила я. — Нет еще, — ответил он и понурил голову. Он понурил голову, как мальчик! Как провинившийся мальчишка! — Я тебе не говорю, — сказал он, не поднимая головы (ах, какой гадкий спектакль!). — Я не говорю тебе: «Прости меня», потому что… Потому что мы сильно виноваты друг перед другом и вряд ли сумеем друг друга простить… — Да, — сказала я, глядя на него снизу вверх (по-прежнему обнимала Тролля на полу). — Ты сильно виноват передо мной. И я тебя не прощаю. Он криво усмехнулся: — Меня прощать… Я с тобой хлебнул — во! И сделал резкое движение ладонью по шее, словно отсекая собственную голову. Повернулся и ушел в кабинет, закрыл дверь. Я не могла шевельнуться (точно как во сне со змеями!). Минут через пятнадцать он вернулся, но уже с сумкой. — Я сам поговорю с Нюрой, — сказал он. — Прошу тебя не вмешиваться. Вот и все. Жизнь моя, как сказал поэт, иль ты приснилась мне? Сказал и повесился. Значит, не приснилась. Теперь о дочери. Она странно отнеслась к отцовскому поступку. Через два дня после нашего «развода» (интересно, кстати, собирается ли он оформлять его юридически?) Нюра спросила меня: — Мама, а вы с папой хоть когда-нибудь, хоть раз были счастливы? — Конечно, — возмутилась я. — Очень были. — Врешь, — жестко сказала она. — Не были. Я помню, что вы никогда не хотели больше детей. Я просила братика, а вы отмахивались. — Не знаю, — сказала я. — Жизнь была непростая, вот и не хотели. Не знаю, не помню. Все я помнила! Она, маленькая, кудрявая, требовала: «У Оли есть братик, почему у меня нет?» А мы действительно отмахивались. У нас был формальный предлог: моя первая беременность (не хочу о ней сейчас!) так ужасно закончилась из-за предлежания плаценты. С Нюрой случилось бы то же самое, если бы это предлежание не обнаружили на третьем месяце и не положили меня на сохранение до самых родов. Потом сделали кесарево. Врачи говорили, что такая аномалия всегда может повториться, раз она уже два раза имела место. Но ведь не боли я боялась! И даже не потери ребенка! Я боялась, что этот ребенок родится уродом и — в отличие от того, первого, — выживет! С каким ужасом взгляд мой выхватывал в метро или на улице детей-уродов! Как сейчас помню: зима. Из шестого подъезда выходит тихая пожилая женщина (а может, и не пожилая, горе старит). Рядом с ней — девушка в меховой ушанке. У девушки бессмысленное лицо, широко разинутый рот, тонюсенькие ноги и такие же тонюсенькие, дергающиеся руки в варежках. Она что-то мычит, выпуская струйку слюны на подбородок, и мать терпеливо останавливается, вынимает носовой платок, вытирает струйку… Идут дальше. По снегу, по холоду, среди торопливых пешеходов, которым до этой несчастной, зачем-то родившейся, зачем-то живущей — нет никакого дела! Всякий раз, увидев их, я думала: а если бы это случилось со мной? О ужас! Слава Богу, я здорова и молода. Моя Нюра спит на балконе в коляске. У нее не щеки, а яблоки, и ресницы такие густые, что на них, как говорят старухи во дворе, «спичку ложи — не упадет». Зачем же мне рисковать? Чтобы всю оставшуюся жизнь умываться слезами да еще потерять Феликса? Ах, я не сомневалась, что он сбежит при первом же испытании! Он всегда был предателем, и я всегда бoялась, что он меня обманывает, с самого первого дня! Одна моя ревность чего стоила! От ревности мне даже хотелось убить себя, лишь бы сделать ему больно! И один раз — страшный, один-единственный раз! — я действительно обезумела. Мы жили на даче: Нюра, девятимесячная, и я, а Феликс — молодой папаша, великий театральный художник! — бывал там наездами. Мне было скучно с грудным ребенком, быт — тяжелый, однообразный, лето дождливое. Вечерами приходилось топить печку на кухне, чтобы купать Нюру и успеть до утра высушить пеленки. Я просила Феликса как можно чаще приезжать к нам и по возможности ночевать здесь, а не в городской квартире. Он уклонялся и выполнял мою просьбу с большой неохотой. Я ждала его во вторник, но во вторник он не приехал. Не приехал и в среду. В четверг утром я решила позвонить ему в город и поплелась на станцию под проливным дождем, толкая перед собой громоздкую коляску со спящей Нюрой. Его не было в театре, и я испугалась. Дозвонилась его тогдашнему приятелю, быстро набирающему славу поэту, и спросила, не знает ли он случайно, где мой Феликс. Поэт весело ответил, что Феликс уехал на дачу еще во вторник и собирался пробыть в кругу семьи до пятницы. Я ахнула и тут же набрала наш домашний телефон, хотя никакой надежды застать его дома, разумеется, не было. — Слушаю, — сказал он. — Почему ты не на работе? — закричала я. (Было очень плохо слышно!) — Я зашел на пять минут, — соврал он. — Мне нужно было взять один набросок. Это, конечно, ложь. Он был в нашей пустой квартире с какой-то бабой, он жил там с нею все эти три дня — вторник, среду и четверг, — понимая, что я не потащусь на электричке с грудным ребенком проверять его, он был абсолютно уверен в себе и в своей власти надо мной, нисколько не любил меня, а женился только потому, что я умоляла. Заливаясь слезами и толкая перед собою коляску, я вернулась домой, зажгла лампу — о, как неуютно было на этом сыром сером свете! — покормила Нюру и принялась ждать пяти часов вечера. Я знала, что он непременно приедет с пятичасовой электричкой, и, хотя не представляла себе, что именно сделаю, чувствовала приближение катастрофы. Вместо меня — рук, ног, головы, глаз — полыхала одна раскаленная злоба. В четыре тридцать выглянуло солнце, потеплело, заблестели мокрые деревья, небо стало голубым и доверчивым, в деревне за мостиком заголосил петух, и я — помню отчетливо! — посмотрелась в зеркало, прежде чем идти на станцию. Из зеркала на меня сверкнули чужие дикие глаза, насаженные над искаженной, совершенно неуместной улыбкой. Я взяла Нюру на руки и заторопилась. Через десять минут подошла электричка, я услышала, как она прогудела и прогрохотала, а еще через пять минут на тропинке, ведущей к дачам через мокрый луг, показались первые пассажиры, торопливо размахивающие своими портфелями и авоськами. Он увидел, что я иду ему навстречу с Нюрой на руках, и приветственно поднял руку. Я остановилась, не дойдя до него, и со словами «получай!» бросила ему под ноги ребенка. До сих пор не понимаю, что это было со мной. В глазах сразу почернело, я опустилась на землю. Через секунду зрение вернулось, я увидела, как очень бледный, трясущийся Феликс держит на руках зашедшуюся в беззвучном крике Нюру, а вокруг стоят люди. Еще через несколько секунд Нюрино беззвучие разрешилось непрерывным «а-а-а-а-а-а!», и Феликс побежал куда-то, даже не оглянувшись. Незнакомая женщина в косынке наклонилась надо мной и заорала: «Падаль, блядь! Ты чего с ребенком сделала! Убить тебя мало, падаль!» Я встала с земли и пошла домой. Я уже не думала и не помнила ни о себе, ни о нем. Я была уверена, что дочь моя умерла, и шла домой, только чтобы убедиться в этом. Я знала, что ни на секунду не останусь жить после ее смерти. Как это произойдет — неважно. Боль была такая, что казалось, будто я не дышу, а глотаю стекло. Феликс сидел на крыльце, прижимая к себе тихо всхлипывающую Нюру. На меня он не смотрел. Впоследствии мы никогда не вспоминали об этом. Очевидное потрясение было настолько глубоким, а взаимный ужас настолько острым, что нужно было или немедленно расстаться, или сделать вид, что этого не было. Точно знаю — он меня не простил. Но вот рассказал ли он Нюре, как я бросила ее, девятимесячную, с размаху на землю? 28 апреля. Нюра вышла замуж. Я не шучу. Вчера вечером она позвонила и сказала так: «Мама, не удивляйся, я приду не одна». Как будто я еще могу чему-то удивиться! Через полчаса явилась с худым, высоким парнем. На вид лет тридцать. Глаза — мрачные. Густая черная борода, бритый череп. В руках чемодан и гитара. — Мама, — сухо сказала Нюра, зрачки ее бегали. — Это Ян. Он будет жить с нами. Считай, что мы поженились. Я прислонилась к стене, ноги подкосились. Парень угрюмо сказал «приветствую» и прошел на кухню, словно меня и не было. Она собралась последовать за ним, но я прошипела «иди сюда», и она подчинилась. Не потому, что боялась меня, а потому, что не хотела начинать со скандала. Я втолкнула ее в бывший кабинет бывшего мужа и закрыла дверь. — Это что значит? — Ничего, — небрежно сказала она. — Что именно тебя интересует? — Как ты посмела? — задохнулась я. — Немедленно выгони отсюда эту шваль, сию минуту! — Не подумаю, — громко сказала она. — И не смей со мной говорить в таком тоне. Я смотрела на нее, она на меня. Лицо ее было похоже на лицо Феликса и так же дышало ненавистью ко мне, жуткой, непонятной ненавистью! — Ты не должна ни обслуживать нас, ни содержать, — сказала она. — Ян — музыкант, он хорошо зарабатывает. Квартира большая. Папа сюда не вернется. Последнюю фразу она произнесла с каким-то даже сладострастием, другого слова не подберу. Она отчеканила каждый слог, сделав ударение на «не», словно уход своего отца от меня она, моя дочь, торжествовала как победу. Тогда я распахнула дверь в столовую и закричала: «Тролль!» Он тут же подбежал ко мне, виляя хвостом. Собака, ты спасаешь меня. Кроме тебя, никого нет. Нюра вдруг покраснела и погладила Тролля (обычно она не обращает на него внимания! Это — мое, а стало быть, многого не заслуживает!). — Успокойся, — примирительно сказала она. — Я не обещаю тебе, что мы заживем, как в раю. Но можно обойтись без ада. 4 мая. Без ада не получилось. Мой зять, кажется, ненормален. Они с Нюрой ночи напролет занимаются любовью с таким треском, звоном и шумом, что притвориться, будто не слышишь, довольно трудно. Что он с ней делает, не представляю. Потом они оба спят до двенадцати. Музыкант он, как я понимаю, аховый: играет на ударных инструментах. Я сказала, что дома прошу не репетировать, так как соседи заявят в милицию и правильно сделают. Нюра тут же возразила, что до десяти часов вечера можно хоть на голове ходить, никто не смеет и пикнуть. Хозяйничаем мы теперь порознь: у нее свое хозяйство, у меня свое. У меня — овсянка, компотик какой-нибудь, омлет из одного яйца с помидором. У нее — зеленые супы не поймешь из чего и окровавленные ростбифы. Сексуальный маньяк ест как слон, несмотря на свою худобу. Глисты, наверное. Солитеры. Откуда у «молодоженов» деньги, я тоже не понимаю. Вполне возможно, что он и зарезал кого-нибудь, ударник этот. В лице у него, кстати, есть что-то от нового русского, только разорившегося, ушедшего в подполье. Новый русский из неудачников. Неврастеник по Федору Михайловичу. Что мне до него? Ведь это временная история. Поживут месяц-другой и разбегутся. Любовью от этого союза не пахнет. А чем пахнет? Ах, Боже мой, опасностью, вот чем! Хмельными деньгами, нечистой совестью. Муть, муть и муть. А может быть, у моей дочери просто бешенство матки? Иначе зачем ей эта горилла? 8 мая. Вчера мы с Троллем сбежали на дачу. Я думала провести там праздники, но вечером начался такой дождь и холод, что пришлось вернуться. Печка барахлит, тепла не держит. Несмотря на отвратительную погоду, народ хлынул за город. Все возятся на огородах. Все, кроме меня. Я никогда ничего не умела, никогда моя земля ничего не рожала. Утром заметила через забор Платонова. Он истощал и зарос. Сколько лет мы знаем друг друга? Сто лет, с детства. Помню, как он заболел полиомиелитом и у нас в доме началась паника: боялись, что я заражусь. Потом боялись, что он умрет. Но я не заразилась, а он поправился. Одна нога у него так и осталась короче другой. Платонов — фантастический человек, невероятный. Считается, что он математик, но я не уверена, чтобы математика хоть когда-нибудь приносила ему деньги. Окончив университет, Платонов какое-то время работал в школе, но вместе с теоремами преподнес детям несколько уроков опасного вольнолюбия, и его тут же уволили. Потом я надолго потеряла эту семью из виду, дача их стояла пустая, так как родители Платонова одновременно заболели, за городом жить не могли, и он ходил за ними, как нянька. Работал по ночам каким-то обходчиком, а днем ухаживал за двумя лежачими стариками. Распродавал семейную библиотеку, чтобы кормить их рыночными овощами и фруктами. Один раз я увидела его в букинистическом магазине с авоськой книг. Принес на комиссию. Заметил меня и огненно покраснел от стыда. Потом справился со смущением, обнял меня, обрадовался. У меня уже была пятилетняя Нюра, и жили мы с Феликсом сравнительно мирно, хотя без большой радости. Я спросила Платонова, отчего он не женится. Он усмехнулся, сверкнув золотым зубом сбоку (я тогда первый раз увидела у него этот золотой зуб и поразилась: как старик!). «Не могу, — сказал он серьезно. — Родители». Родители вскоре умерли. Один за другим, но каждый на руках у сына. Платонов бросил работу и начал читать. Кроме всего прочего, углубился в эзотерическую литературу и целыми днями просиживал в Ленинке. Жить ему стало абсолютно не на что, и кто-то из друзей посоветовал продать либо дачу, либо квартиру. От продажи дачи Платонов категорически отказался («Трогать нельзя, — сказал он, — детство!»), а квартиру продал. Его, разумеется, надули, да и квартира была очень средней, так что деньги оказались маленькими, и он тут же перевел половину этих денег двоюродной сестре в Архангельск. Платонов увидел меня, просиял своими наивными, косыми глазами и подошел к забору. — Ната, — сказал он, — солнышко, ты приехала? — Ты почему так похудел? — спросила я. — Не жрешь ничего? — Болею, — грустно ответил Платонов. — Давно, с осени. — Чем? — Да неважно, — отмахнулся он. — Идем ко мне чай пить. В доме у него было тепло, перед иконой горела свечка, книги лежали повсюду, одна даже на плите, правда, незажженной. Он поспешно сунул куда-то эту книгу, поставил чайник, нарезал сыр, хлеб, переложил повидло из банки в стеклянную вазочку и начал нас с Троллем угощать. Тролль деликатно съел хлеб с повидлом из платоновской ладони и тщательно вылизал эту ладонь в знак благодарности. — Чудо, — сказал Платонов и радостно засмеялся. — Собака — чудо. Я бы тоже завел, да боюсь… Он перестал смеяться и удивленно приподнял брови. — Чего ты боишься? — спросила я. (На душе у меня стало светло и тихо, словно и там зажгли свечку!) — Боюсь, что некому будет за этой собакой ухаживать. Мало ли как… — Да что ты, ей-Богу! — воскликнула я. — Что ты все намекаешь! Что с тобой? — Ничего, ничего, солнышко, — смутился он. — Показать тебе картинки? Платонов всю жизнь любил рисовать, хотя никогда не мнил себя художником и никогда никому свои работы не показывал. Исключение он сделал только однажды для нас с Феликсом. Было это лет двадцать назад, когда Феликс очень удачно оформил пару балетов и ходил с задранным носом. Помню, как молодой, долговязый и нескладный Платонов, с круглым лицом и добрыми глазами, пришел к нам в какой-то гуцульской войлочной шапочке, долго хвалил Феликсовы декорации, а потом смущенно сказал, что хотел бы посоветоваться насчет своих картинок. Феликс накинул на левое плечо замшевую куртку (привез из Болгарии!), закурил трубку, и мы пошли смотреть картинки. Я, конечно, сразу увидела, что Платонов не большой мастер. Писал он в основном пейзажи, но не реалистические, не с натуры, а то, что представлялось воображению. На пейзажах были диковинной синевы моря, причудливые горы с пронизанными солнцем вершинами, розовые фламинго, желтые, как хорошо заваренный чай, пустыни. И все же мне было приятно смотреть на эти полотна, потому что они напоминали самого Платонова. Но Феликс! Он его уничтожил. Правда, дружески и от чистого сердца. — Коля, — сказал Феликс, пыхтя трубкой, как Гайавата. — Ты хочешь, чтобы я тебе подпевал, или ты хочешь правду? Платонов смутился до того, что на глазах его выступили слезы. — Так вот, — продолжал мой безжалостный муж. — С точки зрения живописи это мазня. — Я понимаю, — поспешно сказал Платонов, — но я думал, что с точки зрения… — Другой точки зрения нет, — отрезал Феликс. — Вопрос лишь в том, предрасположен ли человек к тому, чтобы писать маслом на холсте. Или ему лучше заняться чем-то еще… — Я понял, — пробормотал Платонов. — Это ведь для себя… — Для себя — пожалуйста, — смиловался Феликс. — Для себя это совсем неплохо, особенно морские куски… Тролль, Платонов и я поднялись на второй этаж по темной скользкой лестнице и вошли в комнату, которую Платонов называет мастерской. Все ее стены завешаны картинами. Не берусь судить с «точки зрения живописи», как говорил мой бывший, но, кажется, одна вещь точно удалась. Ни гор, ни морей на ней не было, а было семь всадников в черных капюшонах. Всадники медленно двигались, но не по ровной поверхности, а словно бы забирая вверх, к невидимому небу. И люди, и лошади были почти бесплотны. За спинами у всадников торчали приклады, головы в черных капюшонах были низко опущены, а лошадиные морды, напротив, высоко и тревожно задраны, словно лошади чуяли впереди опасность. — Молодец, — сказала я. — Как называется? — Это называется, — замялся Платонов, — «Дорога на Страшный суд». — Так это — мертвые? — спросила я. — Дорога-то после смерти? — В общем, да, — сказал он. — Я, собственно, это имел в виду. И тут я разрыдалась и закашлялась. — Коля, — сказала я. — Миленький! Я с ума схожу. Платонов испугался. Первым движением его было прижать меня к груди, но он остановился на полдороге. — Ната, — спросил он осторожно, — что с тобой? — Да что! — Слова расцарапали мне горло. — Что со мной? Никого нет — раз, старость пришла — два, смерть не за горами — три! Мало? Он хотел что-то сказать, но не решился. — Если ты мне посоветуешь верить в Бога, или надеяться на лучшее, или еще что-то в этом роде, — я повысила голос, словно Платонов был виноват в моих несчастьях, — если ты мне что-то подобное скажешь, я сейчас же уйду! — Но в Бога действительно нужно верить, — прошептал Платонов. — Иначе что же? — Ах, я не знаю! — закричала я. — Только ты мне не устраивай сцену из романа «Братья Карамазовы»! — Когда писались «Братья Карамазовы», — сказал он, — овец не клонировали и младенцев не выводили в пробирках. Времена были невинными… — Каких овец? — простонала я. — Ну, как? — задумчиво сказал он. — Тех, которые тоже будут на Страшном суде. Вместе с экспериментаторами. Ната! Ты что, не видишь, какое подходит Время? (Пишу слово «Время» c большой буквы, именно так он произнес!) — Время — чего? — спросила я. — Я думаю, конца света, — ответил Платонов. — А как же иначе понять эти приметы? — Коля! — вздохнула я. — Что ты, ей-Богу! Поговори со мной просто! — Но, Наточка! — испугался он и затряс бородой. — Куда уж проще! Вот ты говоришь «моя жизнь» или «его жизнь», а ведь отдельно от общей жизни ничего нет! А скажи мне: что произошло с общей жизнью в нашем веке и почему я лично думаю, что скоро конец? — Что произошло? — спросила я. — В нашем веке впервые появилась цена. — Он ярко покраснел и запнулся. — Цена на человека. — Не поняла, — удивилась я. — А во времена крепостничества? Платонов замахал руками: — Да при чем здесь деньги! Это другая цена! В нашем веке впервые пришло в голову использовать человека как материал, понимаешь? Использовать его телесно, извлекать пользу из его кожи, волос, костей! Вот я о чем! Ведь что делали немцы в лагерях? Ты скажешь: массовые убийства, камеры, холокост! Да, да, да! Но ужас в другом! Массовые убийства были и до немецких лагерей! Но посмотреть на человеческую кожу, как на кожу крокодила, из которой можно сделать сумку, — вот этого не было! Вот куда пробрался дьявол! Платонова колотила дрожь. — Ната, — простонал он и схватился обеими руками за голову. — Ната! Он подбирался к нам долго-долго, то с одного боку, то с другого, но никогда, ни в одной цивилизации ему не удавалось того, что нынче! Я уже жалела, что начала этот разговор. У меня на него нет ни сил, ни здоровья. Тролль уловил мое настроение и посмотрел вопросительно. «Уходим? — сказал его взгляд. — Или еще побудем?» — Все! — кричал седой и заросший друг моего детства, с которым мы лет пятьдесят назад ели незрелый крыжовник и играли в прятки. — Они скоро начнут выводить людей! Я читал, что в одном корейском университете уже начали такое клонирование! Они уже поместили человеческую клетку в пробирку, и она принялась развиваться! Тогда они ее уничтожили, потому что еще не знают, что с этим делать! Но скоро они узнают, скоро они узнают! Хотят отнять у человечества самую великую тайну! Тайну жизни и смерти! Но без этой тайны мир перестанет существовать! Он рухнет! Ты понимаешь? Любой идиот, у которого есть деньги и который больше всего на свете боится физической смерти, сможет заплатить, и для него выведут живое существо, в точности повторяющее его генетику! — И что? — спросила я. — Как — что? — расширил глаза Платонов. — Как — что, Ната? Ты понимаешь, как это делается? Берут одну клетку и удаляют из нее всю генетическую информацию, потом берут другую, сохраняя информацию, — и соединяют их! И вживляют это соединение куда угодно: в женщину, в пробирку! Получается существо! Человек! Но он заказан другим человеком на случай пересадки сердца, например! Или почек! Потому что его генетика точно повторяет генетику заказчика! Ты чувствуешь идею? — Ну? — спросила я. — Чем это отличается от опытов доктора Фаустуса? — По большому счету — ничем, — ответил Платонов. — Но ты ведь помнишь, кто пришел к доктору Фаусту? — Ах, Коля, — усмехнулась я (мне хотелось свести все к шутке). — Я, например, к тебе пришла чаю попить, а ты меня пугаешь… — Ничего нет, — умоляюще сказал Платонов, не слушая. — Солнышко мое! Ничего нет дороже жизни! Маленькой жизни! Не только человеческой, а вообще! Вот ты посмотри на него, — и он быстро дотронулся до головы Тролля дрожащей ладонью, — ведь тебе не важно, как он называется: собака, кошка, хорек! Ведь ты любишь конкретно его! И ты не допустишь, чтобы из него сделали шапку! …Мне вдруг вспомнился летний день. На ладони у меня неподвижно лежит толстая, словно бы меховая серая бабочка. Мы с Платоновым — оба семилетние — смотрим на эту бабочку и ждем, пока она оживет. Но бабочка не шевелится, значит, умерла. — Положи ее сюда, под дерево, — просит Платонов. — Здесь будет ее могила. Жаль, она была совсем молодой. Я кладу мертвую меховую бабочку под дерево, и Платонов накрывает ее листком. Потом мы забираемся в недостроенный сарай, где темно и прохладно, стоит верстак, с которого свисают локоны вкусно пахнущей стружки… Издалека доносится голос точильщика: «Точить ножи-ножницы! Точить ножи-ножницы!» Я боюсь этого точильщика, худого старика с тяжеленным колесом на плече, из которого сыплются искры. — Мы не вернемся домой, — вдруг говорит мне маленький Платонов, — если они не дадут нам честного слова никогда никого не обижать. Ни детей! Ни кошек, ни мух, ни гусениц, ни вообще никого! 10 мая. Вчера был День Победы. Нюра не предупредила меня, что к нам, вернее, к ним, собираются гости. Я была в своей комнате, как вдруг до меня начали доноситься запахи жареного мяса и каких-то специй. Я вышла на кухню. Ян стоял в черной майке — глаза окровавленные (сосуды, видать, от страсти полопались!) — и что-то помешивал в большом котле, которого у нас прежде не было. Дочь моя крутилась тут же, в кокетливом фартучке, напяленном поверх трусиков и лифчика. Мулен Руж. Я решила не вмешиваться и отозвала Тролля. Каково ему было дышать этими парами! Не успела я закрыть дверь, как Ян прорычал: «Эй, псина, давай сюда!» И Тролль радостно побежал к ним на кухню, а через пять минут вернулся счастливый, облизываясь. «Кости ему нельзя! — крикнула я на всякий случай, просто чтобы напомнить о себе. — От костей собака может погибнуть!» Никто мне не ответил. А вечером! Господи, что творилось у нас вечером! На этот самый плов привалила целая орда. Один страшней другого. Пришли двое с мощными бицепсами в черных свитерах, похожие, как сиамские близнецы, и такие же узкоглазые, с высокими скулами. Пришел какой-то расслабленный, старообразный, с большим синим камнем на указательном пальце, пришло несколько музыкантов, и каждый принес с собой по музыкальному инструменту, потом, очень торжественно, с большим букетом, ввалилась страшно знакомая физиономия, но я никак не могла вспомнить, актер он или еще кто. О женщинах лучше не упоминать вовсе. Приличной ни одной. Одеты как шлюхи. Юбки короче трусов. В конце кошмара, правда, появилась белозубая красотка, настоящая красотка — горбоносая, высокая, с тонкой талией, но так быстро, так безобразно напилась, что какая уж там красота! Не знаю, что они все-таки отмечали? Нюрину свадьбу? День Победы? Я сидела в своей комнате и плакала, а в доме у меня стоял страшный грохот пополам с музыкой, выкриками, тостами, топотом каблуков по полу. Тролль сначала лаял, набрасывался на дверь (мы с ним заперлись), потом сник и начал поскуливать. В десять я решила вывести его погулять и осторожно выглянула в коридор. Расслабленный с синим камнем прижимал к вешалке толстую блондинку и что-то икал ей в шею, а блондинка закатывала глаза и шарила жадными пальцами по его ширинке! Поскольку они не обратили на меня ни малейшего внимания, я тоже решила сделать вид, что мне наплевать, и прошла мимо них в ванную, думая умыться. Но там рвало лысого музыканта, который, очевидно, перепутал ванну с унитазом! Дверь в большую комнату была настежь, и я увидела свою дочь — красную, хорошенькую, сидящую на коленях одного из сиамских и слившуюся с ним в поцелуе! А зять мой, абсолютно пьяный, наигрывал в углу на гитаре. В комнате, кстати, странно пахло: вроде бы сигаретами, только сладковатыми. — Мамка! — закричала дочь, увидев меня, застывшую с собакой на поводке. — Будешь ужинать? Иди к нам! Мне хотелось провалиться сквозь землю. Мне хотелось завыть, зарыдать, избить ее до крови, выброситься в окно… В висках у меня застучали молотки, перед глазами поплыла красная жижа. — Дрянь, — закричала я, трясясь. — Вон из моего дома! Проститутка! — Ну, ну, ну, — сказал пьяный зять, отбрасывая гитару и делая шаг по направлению ко мне. — Нехорошо, девочку обижаете. Я не позволю. — Уйди! — закричала я так громко, что голос мой сразу сорвался. — Уйди от меня, подонок! Глаза его стали щелочками. — Придется успокоить женщину, — пробормотал он и вдруг скрутил мне руки за спиной. Тролль бросился на него, но он отбил его ногой в живот, и Тролль завизжал от боли. — Ян! — заорала Нюра, вскакивая с коленей сиамского. — Прекрати! Прекрати немедленно! — Цыц! — не повышая голоса, сказал зять и отпустил мои руки. — Успокоилась? Дальше я ничего не помню, потому что, наверное, со мной случился короткий обморок, от которого я очнулась на диване в кабинете Феликса. Кабинет был полон того же странного сладковатого дыма. Нюра прикладывала к моему лицу мокрое полотенце. — Ты стукнулась головой, — сказала она миролюбиво. — Теперь у тебя на затылке шишка. — Чем от тебя пахнет? — спросила я. — Что это за сигареты? — Это ликер, — соврала она. — Принести тебе? — Доченька, — я опять зарыдала, — ну, что же это такое? Что у нас происходит, Господи, Боже мой! Нюра пожала плечами, лицо ее потемнело. — Это я могу спросить тебя, что у нас происходит, — сухо сказала она. — Врываешься к моим гостям, черт знает что себе позволяешь! А потом удивляешься, что я не хочу иметь с тобой никакого дела! Рыдания душили меня. — Но как же? — давилась я. — Ты же у меня одна! Одна на всем свете! Ты же мое дитя! Хочешь, я покажу тебе шов от кесарева? Она сморщилась и встала с дивана. — Мама, — сказала она и сделала гримасу, будто ее сейчас стошнит. — Давай без анатомии. Противно! — Что тебе противно? — обомлела я. — То, что ты моя дочь, моя плоть и кровь? — Ненавижу я эти разговоры о плоти и крови, — скривилась она. — Ладно, хватит. Она ушла. Я услышала ее громкий смех, потом опять включили музыку, и пошло! Я добрела до своей спальни и рухнула на кровать, не раздеваясь. Засыпая, я вспомнила, что ничего не ела сегодня, кроме чая с хлебом, да и то рано утром. 15 мая . Все кончено. Моя дочь — наркоманка. Этот странный запах, который я тогда унюхала, был запахом марихуаны. Ян служил в Средней Азии и там привык. Он — наркоман со стажем, она — начинающая. Я жить не могу, конец, конец. Узнала случайно, подслушала, как она спросила кого-то по телефону: «Покурим травку?» Я стала трясти ее за плечи: «Говори, какую травку, говори сейчас!» Она меня оттолкнула. Я ударила ее по щеке. Она схватилась за щеку, и глаза ее стали ярко-розовыми. Так же бывало у Феликса, когда он выходил из себя. Она оттолкнула меня еще раз, сильнее. Тогда я вцепилась и выдрала у нее кусок воротника. Она бросилась в коридор и оттуда на меня плюнула! Она, кстати, часто плевалась, когда была маленькой, я хорошо помню, потому что из-за этих плевков нас с Феликсом вызывали в школу. В четвертом классе Феликс сводил ее к психотерапевту, и тот дал справку, что у нее невроз. Я побежала за ней, она закричала: «Не смей!» Тогда я упала перед ней на колени. Не знаю, как это произошло, что со мной случилось — почему я упала на колени перед ней, девчонкой, мерзавкой, только что поднявшей на меня руку? Кажется, она дико испугалась. Она не бросилась меня поднимать, но прижалась затылком к зеркалу и смотрела на меня с ужасом. А я стояла на коленях и говорить уже не могла, задыхалась. Это была сцена! Слава Богу, ее никто никогда не увидит, слава Богу — это останется между нами. — Мама, если ты не встанешь, — сказала она, — я вызову «Скорую» из психбольницы. Они тебя заберут. — Вызывай, — прошептала я и встала. — Еще что? — Ничего, — звонко ответила она. — Мы так больше жить не можем. — Какую травку? — спросила я. — Скажи правду, и я уйду. Какую ты куришь травку? — Господи, — сморщилась она, — да никакую! В Голландии марихуану продают в аптеках! Если мы один раз, в шутку, покурили с ребятами, это значит, что мы наркоманы? — Значит, да, — сказала я. — Значит, с вами все кончено. — Господи, дичь какая! — пробормотала она. — Судишь о вещах, в которых ты ничего не понимаешь! — Что мне понимать? — закричала я. — Ты не знаешь, что принят закон против наркомании? Ты не знаешь, что наркоманов сажают в тюрьмы, что их ссылают? Ты не знаешь, идиотка, чем это кончается? Ты думаешь, что из тюрьмы возвращаются? Она зажала уши ладонями. — Я найду на тебя управу, — прорыдала я и, кажется (совсем глупо!), погрозила ей кулаком. — Ты у меня попрыгаешь! — Ой, Боже мой! — захохотала она. Щека, которую я ударила, была ярко-малиновой. — Ой, как страшно! Да я тебя завтра упеку в сумасшедший дом! Ты — хулиганка и шизофреничка! Не зря папа ушел! Намучился! 20 мая . Мне нужно искать работу. Деньги кончатся — чем я буду кормить Тролля? Феликс не появляется, с Нюрой мы не разговариваем. Сегодня мне показалось, что кто-то шарил у меня на столе, пока я была в магазине. Интересно, кто и зачем? Нужно проверить, не ошибаюсь ли я. 22 мая . Я не ошиблась. Проверить, что у меня на столе был гость, оказалось проще простого. Cтарый испытанный метод: взяла волосок и положила его на одиннадцатую страницу. Потом засунула книгу с волоском под несколько других толстых книг. Вечером открыла: волосок оказался на шестой! Теперь нужно выяснить самое главное: кто этот гость и зачем ему мои книги? 23 мая. Слава Богу, это не Нюра. Более того, это не Ян. Это тот тип, который был на их вечеринке. Один из сиамских. Нюра сидела у него на коленях, и он ее целовал. Он к ним заходит. Я подслушала телефонный разговор, в котором Нюра сказала кому-то, что Сеня (это он!) живет между Израилем и Бронксом. Я думаю, что за ним и его братом стоит крупная мафия. Просто уверена. Что-то очень страшное, темное. Я ведь ничего не знаю о жизни своей дочери. Откуда, например, у Яна деньги на ростбифы, марихуану и тряпки? Он подарил Нюре кожаные брюки. Ужасные, вульгарные, но, наверное, очень дорогие. Сидят как перчатки. А Ян ведь не из самых богатых. Это ясно, иначе не стали бы они у меня ютиться, сняли бы квартиру, и дело с концом! Сиамские гораздо богаче, так я думаю. Сеня ни разу не приехал к нам на метро, все время на машине. Мне с шестого этажа не разобрать, какая марка, но судя по всему — хорошая. Что за бизнес у него в Израиле и Бронксе? Как мне пробиться через этот ужас? 24 мая. Снился отвратительный сон. Как будто у меня начались месячные (а у меня их уже года четыре как нет!), и я плыву на пароходе вместе со своей служанкой. Да, со служанкой, может быть, даже с горбатой Тоней, которая меня вырастила. Хотя никто и никогда не применял к ней слова «служанка». Говорили только «няня» или «домработница». Короче, я плыла на пароходе, и вдруг из меня хлынуло. Я испугалась и показала свои пропитанные кровью трусы этой самой служанке, лица которой не помню. И она говорит мне: «Будет встреча. Увидишь родного». И языком пробует мою кровь на вкус. Я проснулась с криком! Боюсь открыть глаза и кричу, а потом чувствую — Тролль лижет мне руку. Как она страшно сказала: «Увидишь родного». Что такое есть в этих словах, от чего мне опять хочется кричать? Кто этот — родной? 1 июня . Сиамец хочет продать Нюру за границу в качестве проститутки. Я много читала и слышала об этих делах. Наших дурочек приманивают и потом как живой товар сбывают в Израиль, Грецию, Турцию. В Америку, наверное, тоже, я точно не знаю. Вчера он был у них в гостях. Ян ушел за сигаретами, и я услышала, как сиамец сказал ей: «С твоим телом в этой дыре делать нечего! Только время зря тратишь!» Она спросила: «Ты мне что-нибудь можешь предложить?» Но я не разобрала ответа, потому что он засмеялся и ответил, смеясь и понизив голос! Что он ищет на моем столе? Может быть, ее фотографии или какие-нибудь документы? Да, скорее всего, именно так. Ему нужно разослать ее фотографии по всему свету, по всем своим агентствам. Наверное, у него агентства в разных местах, и он хочет понять, где ему за нее больше дадут. У меня паника в душе, голая постоянная паника. Дышать нечем. Надо дозвониться Феликсу и сообщить ему. Он должен знать, она — его единственная дочь, он ее любит. Не мог же он перестать заботиться о ней только потому, что у него появилась какая-то сучка! Скорее бы прошла ночь. Завтра утром я буду звонить Феликсу в мастерскую. 2 июня . На удивление быстро дозвонилась. У него был кроткий голос, вежливый, словно я не жена его, а добрая знакомая или соседка по этажу. — Как дела? — спросил он. — Феликс, — сказала я, стараясь быть очень спокойной. — Нюра в беде. Я должна тебе все рассказать. — Нюра? — удивился он. — Я вчера видел ее, она ни на что не жаловалась. — Ты что! — закричала я. — Ты думаешь, я сочиняю? Или мне нужен предлог, чтобы с тобой встретиться? — Успокойся, — кротко сказал он. — Давай встретимся и поговорим. Зайди в мастерскую. Испытание: зайти в мастерскую! От нашего дома до мастерской — два шага пешком. Но тяжело мне это так, как будто он сказал: «Зайди в морг». Плохо, ужасно. Вся моя жизнь была связана с этой мастерской. Я пошла. Взяла Тролля, с ним мне легче. Пахнет сиренью. Вся Москва полна сиренью, лето наступило, а я сижу в городе! Но сейчас мне нельзя уезжать. Я должна быть рядом со своей непутевой дочерью. Странно путаются мысли… От голода, что ли? Я боюсь — из-за Тролля, конечно, — проесть последние деньги и поэтому экономлю: ем по чуть-чуть. Да и не хочется уже, отвыкла. Феликс открыл мне дверь. В прихожей темно, как всегда. Лампочка, как всегда, перегорела. Мне показалось, что он похудел. — Проходи, Наташа, — сказал он. (Ну точно как соседке по этажу!) Я вошла в комнату, где раньше было много моих изображений: фотографии c Нюрой и без, мой портрет, написанный одним из его приятелей в качестве дипломной работы, другой мой портрет карандашом, выполненный самим Феликсом, чьи-то шаржи на всех нас: меня, Феликса, Нюру… Ничего не осталось. Он все убрал. Кроме детской фотографии Нюры, ничто не напоминает о том, что мы прожили вместе двадцать шесть лет. — Наташа, — сказал он, пока я озиралась, — что у тебя с деньгами? Ну, это по-королевски! Ни слова об уходе, зато подчеркнул, что он не подонок: бросить — бросил, но не на голодную смерть, что вы… Я кивнула на Тролля: — Раз он сыт, значит, в порядке. — Нет, — сказал он, — я понимаю, что оставил тебе ерунду. В конце месяца получу некую сумму и тогда дам, сколько смогу. А пока вот… И он вытащил из кармана конверт. Опять конверт! Как на почте! Мне показалось, что внутри у меня, там, где сердце, налился огромный волдырь. Феликс протянул мне деньги. Я хотела сказать ему что-то откровенно нелепое, вроде «благодарствуйте» или «как это мило с вашей стороны», но у меня задрожал подбородок, и я ничего не сказала. Он откашлялся, избегая моего взгляда. — Так что с Нюрой? — сказал он. — Она попала в ужасную компанию, — ответила я. — С тех пор, как ты ушел, у нас в доме поселился мафиозник. — Ян? Ну, это мне известно, — сказал Феликс. Я ждала чего угодно, только не этого! Ему известно! Они все заодно! Значит, я не ошиблась: это заговор против меня. Может быть, Феликс даже специально ушел из дому, чтобы не присутствовать при том, как этот козел в черной майке начнет сживать меня со свету? — Так что с Нюрой? — повторил он. Меня тошнило от страха и больше всего хотелось убежать из этой комнаты, никогда не видеть его больше, спрятаться ото всех, спрятать от них свою собаку! Но я сдержалась. Теперь надо было разыграть дурочку. — Ты не хуже меня понимаешь, в каком мире мы живем, — холодно сказала я. — И в какое время. — Знаю, — раздраженно ответил он. — Можешь конкретнее? — Люди, которые приходят в гости к нашей дочери, — еще холоднее сказала я, — не соответствуют ее интеллектуальному и культурному уровню. Он дико посмотрел на меня. — Я бы хотела, чтобы она нашла себе других друзей и перестала бы валяться со всякой шпаной. — Что значит «валяться»? — пробормотал он. — Они жениться собираются. — Неужели? — захохотала я. — Это кто тебе сообщил? Ян? — Наташа! — перебил меня Феликс. — Ты сгущаешь краски. Никакой катастрофы пока — я подчеркиваю: пока! — не происходит. Тебе надо присмотреться к этому парню. Привыкнуть. Может быть, он и не так плох… — Ну, знаешь! — Я продолжала хохотать. — Ну, знаешь! Ты, значит, дожив до благородных седин, сам начал валяться (что это слово прицепилось ко мне, не понимаю, само выскакивает!), ты, значит, начал валяться с какой-то… — Я остановилась, подыскивая эпитет… — Хватит, — сказал он ледяным тоном. — Все. Мы расстались. Я не хочу ничего слушать. У меня нормальные отношения с дочерью, ясно тебе? Ты всегда нам мешала! Ты всегда хотела перетянуть ее на свою сторону! — А ты выгони меня! — прошептала я и близко подошла к нему (о Господи! Двадцать шесть лет!). — А ты спусти меня с лестницы! Зачем со мной церемониться! Он схватился за остатки своих седых волос, и я вдруг увидела, как он постарел, какая у него морщинистая шея и старые уши! — Наташа, — сказал он громко, как глухой. — Я не знаю, чего ты требуешь от меня. Вернуться я не могу. Постарайся справиться со своей жизнью сама. Я много лет брал на себя все, что мог. Это время кончилось, ты не девочка. Домой я возвращалась по Никитскому. Мне казалось, что даже земля пахнет сиренью, даже скамейки! Когда моя Нюра была маленькой, мы гуляли с ней на этом бульваре. Вон там, на детской площадке… Кто такой сиамец? 6 июня . Ночью я ворочалась без сна, все прикидывала: что же делать? Поняла, что делать нечего. Мир распадается. Вот я смотрю на людей: разве они нормальные? Да нисколько! Помню, несколько дней назад мы с Троллем вышли на Тверскую. И тут же все загрохотало, почернело, засверкало. Ливень обрушился, как стена. Мы спрятались под козырек дома, а мимо по улице бежали люди, перепрыгивая через потоки. Мне показалось, что, прежде чем Тверская опустела и целиком перешла во власть урагана, по ней — с визгами, криками — пронеслось несколько тысяч человек. Больше всего оказалось проституток. Они высыпали, как горошины, и покатились, сверкая ногами. Голые женщины, ярко накрашенные, с облепившими их длинными волосами, бегущие по воде в поисках пристанища! Библейская картина. Грешницы, спасающиеся от гнева Господня. А потом я увидела, как в двух шагах от нас, из двери ресторана, куда официанты торопливо затаскивали столики с улицы, появился Молох — огромный, заросший густой черной шерстью. Рубашка его была расстегнута, и через всю грудь сверкала тяжелая золотая цепь с массивным кулоном. Молох подставил под грозу жирное тело, раскинул руки, закинул голову и захохотал, зарычал! О, он не был человеком, не был, мы с Троллем это сразу учуяли, нас не обманешь! 8 июня. Нюра поругалась с Яном, и он ушел. Я проснулась в гробовой тишине — удивительной, потому что вчера наша квартира буквально сотрясалась — так они оба кричали! — Ты, ты, ты — сволочь, бездарность, ты предал меня, предал! — надрывалась моя дочь. — Блядь! — орал он. — Да скажи спасибо за все, что я сделал! Ты бы сейчас знаешь где была? Сука вонючая! «Концерт» продолжался до глубокой ночи, потом они оба затихли, и я заснула. Проснулась поздно. Такое впечатление, что дома никого. Вышла с собакой во двор, вернулась. Открываю дверь — Нюра стоит в дверях. Глаза — широко открыты, но меня не видят, тушь размазана по всему лицу. Cначала мне показалось, что она пьяна, но я ошиблась. Она была какая-то мутная, невменяемая, но не пьяная, потому что я подошла близко и принюхалась: спиртным не пахло. — Что случилось? — спросила я. Она не ответила. — Нюра! — Я повысила голос и легонько тряхнула ее за плечо. Она смотрела и не видела меня. — Нюра! Она отвернулась и пошла в комнату. Я бросилась за ней. В комнате — все вверх дном. Шкаф нараспашку, одеяло на полу, грязь, окурки, гадость! Она тихо легла на кровать и натянула на себя простыню. Я заметила на ее шее что-то вроде кровавого подтека. — Что это? — Я дотронулась до подтека пальцем, и она вздрогнула, словно я ее ударила. — Мама, — вдруг сказала она, — полежи со мной. Полежи со мной! Так она просила, когда была маленькой! Когда у нее болело что-нибудь и она не могла заснуть, или боялась темноты, или была разбужена плохим сном… Слезы хлынули из меня, словно кто-то открыл кран, и они вырвались на волю. Я осторожно сбросила туфли, легла рядом с ней. Нюра прижалась ко мне и закрыла глаза. — Спи, спи, спи, — забормотала я. — Спи, моя маленькая, радость моя… Я обняла ее и начала убаюкивать. — Спи, спи, деточка, — шептала я. — Ты устала. Мама с тобой, мама тебя не оставит… Волосы ее пахли дымом, тело — чужим мужчиной. Я чувствовала эти запахи не хуже собаки, но они не мешали мне. Я укладывала спать своего ребенка, свою единственную дочку, и ждала, чтобы она успокоилась. Наконец она действительно успокоилась и заснула. Я лежала рядом, боялась шевельнуться. Слезы продолжали течь, но я их не вытирала, потому что руки были заняты — обнимали и гладили ее голову. О, если бы Бог пожалел меня и остановил мгновенье! Если бы мне оставили только это: загаженную комнату, развороченную постель, на которой она спит, прижавшись ко мне! И больше ничего! Я ведь ничего не прошу, кроме этого! Через час она вскочила, бросилась к телефону, набрала номер. По всей вероятности, ей не ответили. Тогда она начала лихорадочно листать записную книжку. Неужели разыскивает его? — Нюра! — Я уже была в кухне и оттуда наблюдала за ней (жарила оладьи, хотела ее покормить). — Нюра! Кому ты звонишь? — Перестань шпионить! — крикнула она и изо всей силы захлопнула дверь. Вот тебе и «полежи со мной»! Потом я услышала, как она заискивающе спросила кого-то: «У вас Ян случайно не появлялся?» Потом еще кого-то, еще… Мне кажется, она обзвонила всю Москву! Его нигде не было. Или он прятался от нее, мерзавец! Когда она принялась за Институт Склифосовского, я не выдержала. — Нюра! — закричала я из кухни. — Где твоя гордость? Что ты, с ума сошла? — Отстань! — завопила она. — Сию минуту оставь меня в покое! Добилась своего, да? Добилась? Она зарыдала, потом опять начала звонить. И вдруг — я уж не знаю, куда она прорвалась, — но он ответил! — Ян! — громким детским голосом (наверное, от испуга) залепетала она. — Пожалуйста, прости меня! Чтобы так унизиться, дура! Он, наверное, бросил трубку. Она выждала десять секунд и опять позвонила. — Ян, — зашелестела она, — Януш! Ну прошу тебя! Ну хочешь, я все-все сделаю?! Нет, это просто черт знает что! Я стиснула зубы и решила не вмешиваться. Сейчас он ее пошлет окончательно. Она вбежала ко мне на кухню сама не своя: во рту незажженная сигарета, глаза блестят, щеки — огненные. — Мама, сделай для меня одну вещь, одну очень, очень важную вещь! — Какую вещь? — говорю я. — Что с тобой происходит, ты что! — Мама, позвони вот по этому телефону, — сует мне в нос какую-то бумажку, — и попроси его. И он подойдет. Тогда скажи, что меня забрали в больницу, потому что я выпила упаковку снотворных таблеток. Но не говори, в какую больницу, скажи, что я не велела, и положи трубку! — Ненормальная! — закричала я. — Ты не-нор-маль-ная! Я тебе сейчас неотложку вызову! — Мама! — шепчет она и даже протягивает ко мне руки, как бы умоляя (у нее и в детстве был этот жест, помню!). — Мама! Если ты не сделаешь этого, ты будешь моим врагом, слышишь! Cамым страшным моим врагом! Я тебе клянусь! У нее было такое лицо, что я перепугалась. — Подожди, — говорю, — положим, я скажу? Он же поймет, что ты наврала! — Не поймет, не поймет, — забормотала она, — вот этого он никогда не поймет! Как только ты ему скажешь, я уйду к Маринке и буду там сидеть два-три дня! А он пусть ищет меня по всем больницам! — Не хочу я звонить, — заявила я решительно. — Я не могу потакать твоим идиотствам! Слава Богу, что мы от него избавились! Я ему готова в ноги поклониться за то, что он тебя бросил! — Я без него не буду, — раздельно и внятно сказала она, раздувая ноздри и бледнея. — Я не буду без него! — Что? — испугалась я. — Что «не буду»? — Жить, — ответила она. — Вот что! — У тебя сексуальное помешательство, — заорала я. — Тебе надо бром давать! Дают же солдатам в армии! — А мне наплевать, как это называется, — она понизила голос, но произнесла это очень отчетливо. — Сексуальное? Тем лучше! Да, сексуальное! У меня вот здесь — болит! И показала мне пальцем, где именно… Я набрала номер, написанный на бумажке. Никто не ответил. — Ну? — спросила я. — Еще что прикажешь? Она помотала головой и ушла к себе. Наверное, опять легла. А вечером, уже часов в десять, явился сиамец! Я увидела в глазок, что это он, и первым моим побуждением было — не впускать! Но она выскочила в коридор и сказала мне: — Я сама. Я подслушала их разговор. Что еще оставалось? — Сеня, — сказала моя дочь. — Сделай, пожалуйста, чтобы он вернулся! Умоляю тебя! Сиамец захохотал. Она всхлипнула. — А может, мы его того? — спросил он. — На запчасти пустим? Я помертвела. Cтало быть! Cтало быть! Подтвердилось! «На запчасти» — значит «на органы», вот что! Я-то думала, что Нюру хотят отправить за границу в публичный дом, но я их недооценила! Они вынимают из живых людей почки, сердце, легкие и продают их! Я же читала, что существует такой бизнес! Об этом даже говорили по телевизору! Господи, помоги нам. Господи, если Ты есть (о, я кощунствую, Ты есть!), Господи, услышь меня и помоги нам! «Надо молиться, молиться, просить Его!» — думала я, а сердце стучало так, что было слышно на улице. Сиамец вскоре ушел, Нюра долго плескалась в ванне и, кажется, плакала. Потом погасила свет. Я не спала всю ночь. 9 июня . Страшно было оставлять ее одну в таком состоянии. Но в одиннадцать к ней пришла Марина, ближайшая подруга, они заперлись и начали шушукаться. — Марина! — крикнула я через дверь. — Ты у нас долго пробудешь? — Весь день! — бодро ответила она. Мне нужно было срочно увидеть Платонова и посоветоваться с ним. Больше довериться некому. Ни единому человеку. Тролля оставила дома. Лето, электрички переполнены, зачем его таскать! Подхожу к платоновской даче. В сторону своей даже не смотрю, не до того. На террасе у Платонова какая-то девочка лет четырнадцати варит в тазу варенье. Я поздоровалась и спросила, где Николай Константинович. — Я — Нина, — говорит девочка и разглядывает меня выпуклыми глазами. — Дядя в больнице. Маму к нему вызвали. Тогда я поняла, что это дочка его двоюродной сестры из Архангельска. — А что случилось? — испугалась я. — Заболел? — А вы, — удивилась она, — ничего не знали? У дяди же рак, он помирает! Мама там с ним, мы уже неделю как приехали. Я спросила, в какой больнице. В Первой Градской. Поехала туда. Пока ждала электричку, вспомнила, как на этой самой станции мы с Платоновым, молоденькие, ели пирожки с капустой. Неужели это все еще я? И тогда — с пирожком во рту, пятнадцатилетняя, веселая, была я, и сейчас — старая, страшная — тоже я? Платонов лежал в десятиместной палате на третьем этаже. Его кровать была у самого окна. Рядом, на стуле, сидела женщина — двоюродная сестра из Архангельска. Изменился он до неузнаваемости. И не в том даже дело, что вместо крупного, полного Платонова передо мной был скелет, обтянутый кожей, а в том, что вместо старого человека (а Платонов всегда казался старше, чем был!) лежал юноша — смуглый, с прекрасным длинным лицом, редкой бородкой и бескровными губами, которыми он что-то шептал. Когда я подошла, глаза его были полузакрыты, и сестра сказала, что он почти без сознания. У него боли, ему дают наркотики. Я опустилась на корточки перед кроватью. — Коля! — сказала я. — Узнаешь? Платонов открыл мутные глаза, которые косили гораздо сильнее прежнего, и поэтому казалось, что смотрит он не на нас, а внутрь собственного лица. — Солнышко! — сказал он еле слышно. — Где собака? — Бредит, — вздохнула двоюродная. — Весь в метастазах. — Да, — прошептал Платонов и сделал недоумевающее движение прозрачными пальцами. — Они вот везде. Они вот уже отсюда идут, метастазы… Он дотронулся до своего смуглого помолодевшего лба. — Вот, солнышко, — вздохнул он. — Вот они. Видишь? И идут, идут. Не могу остановить. — И добавил с удивленной почтительностью, словно чью-то знаменитую фамилию: — Ме-тас-та-зы… Ни боли, ни страха не было на его лице. Только это настороженное внимание к тому, что с ним происходит. — Родной мой! — сказала сестра, и я обратила внимание, что они с Платоновым слегка похожи (она была замечательной красоты женщина, несмотря на возраст). — Родной мой! Хочешь попить? Водички хочешь? — Водички? — эхом отозвался Платонов. — Хорошо, водички… Она попоила его через трубочку. Он попытался приподняться на подушках, но не смог, тяжело задышал и опять откинулся. Косящий взгляд его еще больше затуманился, веки опустились. — Спит? — спросила я. — Да не поймешь, — ответила двоюродная. — То так, то этак. Через пять минут проснется. Вчера вот тоже: мы думали, он спит, а он вдруг заговорил! — О чем? — спросила я. — Да о многом, — ответила она. — Он ведь чудной. Здоровым-то был — о простых вещах не думал. А уж сейчас! О зверях говорил. О птицах. Потом сказал: хочу две формулы вывести. Или не формулы, я не поняла. Другое какое-то слово. — Две? — спросила я. — Две, — усмехнулась она и провела ладонью по щеке Платонова. — Одну, говорит, яблока, а другую — судьбы. Не поймешь, бредит или на самом деле… — Коля! — сказала я. — Cлышишь меня? Платонов прерывисто дышал. Глаза его совсем закатились, из-под век было видно только узкую полоску белков. Рот открылся. Я вдруг испугалась, что он сейчас, при мне, умрет… — Родной мой! — попросила сестра. — Cмотри, кто к тебе пришел! Поговори с Наташей! Он открыл глаза, и я почувствовала, как к нему медленно возвращается сознание. Я взяла его истаявшую руку, пожала и слегка приподняла ее над одеялом. Рука была невесомой, прозрачной. И тут же он слабо и ласково ответил на мое пожатие. — Коляша, — прошептала я. — Спасибо тебе. — Хорошо, хорошо, солнышко, — торопливо забормотал он. — Cкоро увидимся, солнышко. Приходи ко мне. (Где — увидимся?) — Не бойся, солнышко, — шептал Платонов. — Не бойся, не бойся. Тебе все было некогда… — Он сделал паузу, словно вспоминал что-то. — Тебе было некогда, а теперь у нас с тобой… будет… время… — Пусть поспит, — прошептала сестра. — Мы его утомляем. Видите, как ему трудно говорить. Пусть отдохнет. Я встала, взяла со стула свою сумку. — Пойдемте, — сказала она. — Я вас провожу и заодно покурю там, во дворике. В дверях я оглянулась. Платонов смотрел мне вслед светлым, спокойным взглядом. Видел ли он меня, не знаю. 10 июня. Ян вернулся. Я присутствовала при этом событии. Она лежала у себя (три дня маковой росинки во рту не было, одни сигареты). Звонок в дверь. Я открыла. Он кивнул мне и прошел прямо к ней в комнату. Она закричала. Да, я не преувеличиваю: она закричала, словно ее поезд переехал. Он, по-моему, не произнес ни слова. Дверь захлопнулась, и о том, что за нею происходило, я могу только догадываться. Наверное, он сразу же лег, не раздеваясь. Дальше я слышала только свистящее дыхание. Ни один из них не вышел из комнаты до самого вечера. Что было вечером, не знаю, я заснула. 12 июня . Пытка моя продолжается. Сегодня утром они уехали, как сказала Нюра, «на дачу к друзьям». — Надолго? — спросила я. — Дня на три, — неохотно ответила она. — Будем кататься на яхте. Господи, на какой еще яхте! Где у нас тут кататься на яхтах! Нашли себе Ниццу! Я знаю, что все самые страшные мафиозные разборки происходят на таких вот дачах! Оттуда-то и спускают трупы в речку! Вчера к нам ввалились сиамские. Долго что-то втолковывали Яну. К чему-то, как я поняла, склоняли, а он не соглашался. Говорили они совсем тихо, но я расслышала несколько раз произнесенное слово «баксы». У Нюры бессмысленное лицо. Звонил Феликс, просит подождать с деньгами. 13 июня . Утром поехала на Ваганьково навестить родителей. Давно не была, стыдно. C утра накрапывал дождик, но к полудню прояснилось. Могила моих рядом с высоким черным обелиском. Посреди обелиска — имя: Евграфов Антон Васильевич (1864–1903). И чуть пониже наклонными буквами: «Врачу-человеку от товарищей». Девочкой я придумала себе целую легенду об этом Евграфове. Ему было тридцать девять лет, когда он умер. Скорее всего, он умер от какого-то несчастного случая, может быть, как чеховский Дымов. Или работал на холерной эпидемии и заразился. Иначе зачем ему написали эти слова: «врачу-человеку»? Сколько я себя помню, никто никогда не приходил на эту могилу. Зимой снег доходил до середины памятника, а потом медленно таял, оставляя грязные подтеки на мраморе. Сегодня я увидела, что на скамеечке за оградой сидит женщина. Меня это удивило и даже испугало немножко. Кто вспомнит о человеке через девяносто с лишним лет после его смерти? Я протерла мокрой тряпкой мамин камень, выгребла сгнившие листья. Женщина на скамеечке сидела неподвижно, словно застыла. Средних лет, бледная, худая, гладко причесанная, вся в черном. Выщипанные брови, руки в кольцах. Мы встретились глазами, и вдруг она кивнула мне, как знакомой. Я почему-то вся похолодела. Она говорит: — Спасибо, что вы за ним присматривали. — И указывает на памятник «врачу-человеку». — Я не присматривала, — ответила я. — Когда я присматривала? — …Ну, — усмехнулась она. — Вы еще девочкой, когда навещали свою мать, клали ему на могилу цветок или ветку, забыли? — Ах, это! — сказала я. — Да, действительно… Мы помолчали. Потом я спросила: — А вы что, родственница? А то странно как-то: старое захоронение, 1903 год, и вдруг вы пришли… — Что же тут странного? — сказала она. — Можно и через сто лет прийти. Время мы сами выдумываем… Я удивилась, не нашлась, что сказать. — У меня к вам есть разговор, — сказала она и поднялась со скамеечки. — Приходите завтра. — Куда? — не поняла я. — Сюда, на кладбище? — А что? — У нее вдруг стало презрительное лицо, словно я сказала глупость. — Что вам здесь мешает? Смерти боитесь? Так ведь смерть-то не здесь. Она там, в городе. У меня вдруг начала болеть голова, и эту женщину с выщипанными бровями я видела словно в каком-то тумане. — Приходите, приходите, — повторила она. — Я хочу вас поблагодарить за него. — И опять кивнула на черный памятник. — Вы меня знаете? — спросила я. — Вы меня раньше видели? — Завтра, завтра, — заторопилась она. — Все завтра. Встала и пошла по дорожке, не оглядываясь. Я вернулась домой — разбитая. Мигрень кончилась, но в голове стоит какой-то звон, и я плохо понимаю, что происходит. Нюры нет, она на «даче». На какой даче? Что с ней там делают? Позвонить, может быть, Феликсу? А где гарантия, что он скажет мне правду? Сейчас уже поздно, темно. Мой Феликс, наверное, лежит в постели с этой женщиной, из-за которой он нас бросил. Мне безразлично. Даже если бы я была там, в той же комнате, и видела, как он обнимает ее, мне и тогда было бы безразлично. Куда-то я собиралась пойти завтра… Ах да! На кладбище. Нет, не пойду. У этой, бледной, в кольцах, кстати, знакомое лицо. Я ее уже видела… 14 июня . Сегодня весь день лежу. Тролля выпустила на улицу и сказала: «Поешь и погуляй». Кормить его нечем. Но у меня еще остались деньги, завтра я встану и куплю ему яиц и овсянки. Он очень умный. Если я сказала «поешь и погуляй», он и поест (найдет что-нибудь!), и погуляет. Счастье мое. Через час я (как была, в халате) спустилась вниз, открыла подъездную дверь и впустила его. Потом опять легла. Где моя доченька? Ау! 15 июня. Утром позвонила двоюродная сестра Платонова. Он умер ночью. Похороны послезавтра. Говорит: «Слава Богу, что мы не успели проесть все квартирные деньги, а то не на что было бы хоронить». Хоронить будут у нас, на Ваганькове, в родительскую могилу. Я, конечно, пойду. Отпевание в десять. Вечером приехала Нюра со своим. Она заглянула ко мне в комнату. Слава Богу, жива. Но лицо тревожное. Что-то, наверное, случилось. Может быть, сиамец? — Мама, — сказала она. — Ян там мясо жарит. Принести тебе? Еще чего! Чтобы я из его рук хоть крошку взяла! Лучше сдохну! Надеюсь, они накормят собаку. 17 июня . В церкви было душно, работал вентилятор. Батюшка все время вытирал пот с лица. Батюшка молодой, но красный и толстый, как женщина. Пели хорошо, только — мне кажется — немножко торопились. Никто не плакал. Народу мало. Увидела несколько знакомых. Все постарели, не узнать. Меня поразило то, что Платонова в гробу не было. Лежащий там покойник не имел с ним ровно ничего общего. Это был просто какой-то умерший, я бы сказала, условный умерший, с восковым, как у всех умерших, лицом, с восковыми руками. Ни одной платоновской черты! Ничего, что напоминало бы полного, кудрявого Колю! Прощаясь, я наклонилась, поцеловала ледяной лоб, перекрестила его. Ко мне подошла двоюродная со своей дочкой, и я сказала: — Все, кого мне доводилось провожать, были похожи на себя, а он — нисколько. — Да, — быстро ответила она. — Так бывает. Душа покидает тело по-разному. Одна быстрее, другая медленнее. Чем она, знаете, меньше привязана к земному ко всему, к плотскому, тем ей легче. Некоторые — ох, как мучаются, пока оторвутся! А наш — сразу ушел. Ну вот. Платонов ушел, а я с ним ни о чем не успела поговорить. А он совсем ушел. Сразу. Ах, какая пустота, Господи! 20 июня (6 часов вечера). Этого не было, это неправда. По порядку. Тихо, по порядку! Я должна записать. Сегодня опять поехала на кладбище. Думала, к Коле зайду, цветы на родителях полью. Поехала. На докторской могиле сидит та же самая женщина в кольцах. Приветливая, спокойная. Все как тогда. Выщипанные брови. — Вот хорошо, — говорит, — что вы пришли. Мне вам нужно кое-что рассказать. Меня как ударило: про Нюру! — Нет, — говорит. — Не про Нюру, про вашего сына. — У меня нет сына, — говорю я. — Разве? — спрашивает она. — Нет, он у вас есть. Я подскочила. — Слушайте, — кричу, — бросьте мне голову морочить! Нет у меня никакого сына! — Ну, тогда давайте вспоминать вместе, — говорит она. — Май 1974 года помните? Роддом на Первомайской? Вас привезла «Скорая», так? Рано утром, в четыре? Вспомнили? У меня опять в голове зазвенело. Прошу ее: — Молчите, не надо… Она отмахнулась: — Слушай меня. Муж тебя вынес на руках, помнишь? Потому что тебе нельзя было двигаться, а ни носилок, ни санитаров не было. Из тебя хлестала кровь. И тут ты взяла да пошутила от страха, помнишь? Что ты сказала? — Не помню, — бормочу я, а в голове — звон, звон, сейчас разорвется! — Ты сказала: «Несешь меня, как Пушкина после дуэли». Кажется, да. Пошутила… — Тебя осмотрели и велели мужу ехать домой. А тебя — на стол. Помнишь? …Господи! — Повезли в операционную. Ты спросила: «Что будет с ребенком?» Помнишь, что тебе ответили? …да, я помню! — Тебе ответили: «О ребенке забудь». Ввели наркоз. И ты провалилась! …помню, помню… Я провалилась в голубую воду и поплыла в ней… — А когда ты очнулась, все уже было позади, ты лежала в палате и была не одна… …я была не одна. Рядом с кроватью стоял хирург, который делал мне кесарево… — И что он сказал тебе? Ну, вспоминай! …помню… я помню… — Он сказал: «Молодец, поздравляю, мальчик у тебя!» И ты заплакала. …отпусти меня, хватит! Она сделала паузу, словно что-то мешало ей… — Вечером, — тихо заговорила она опять, — в твою палату вошла врач-педиатр. Она была высокая красивая блондинка. Назвала тебя «мамочкой». Помнишь, что она сказала? …посмотрим, мамочка, куда ваш ребенок повернет… Очень слаб, весь в отеках. C большими проблемами. И мозг, и легкие. Так что, мамочка, особенно не надейтесь… — Ты не спала всю ночь. Просила дежурную няньку принести ребенка… …не надо! — Утром опять пришла блондинка и сказала: «Возьмите себя в руки, не отчаивайтесь, вы — молодая, здоровая… У вас еще будут дети». Помнишь, что ты сделала? …я вскочила с кровати, чтобы побежать туда, к нему. Я кричала: «Неправда! Покажите мне его!» Да, я кричала… — Блондинка не смогла с тобой справиться, ты вырвалась. Она испугалась, что ты сорвешь повязку, и позвала няньку — огромную мускулистую бабу… Нянька схватила тебя за руки, а врачиха за ноги. Ты рыдала на всю больницу! …пожалуйста, пожалуйста, покажите мне его! Пожалуйста! Ну что вам стоит! Я же только посмотрю! — В палату начали заглядывать другие больные, и тогда нянька гаркнула, обрызгав слюною твое лицо. Помнишь? …помню, помню… Она обрызгала меня слюной и проорала: «Свяжем тебя сейчас, хулиганка! Доиграешься!» — Потом пришел еще один врач, пожилой, седой. Приказал сделать укол. Тебе сделали укол, ты затихла. И он сказал: «Я с ней посижу…» …он пододвинул стул и сел рядом с кроватью. Он почти ничего не сказал мне, так, общие слова, но я его не забуду… — Тебя выписали на восьмой день, помнишь? Феликс встретил тебя с цветами. …ужасно! Он стоял в раздевалке — подтянутый, красивый, с большим букетом сирени. Вот почему меня преследует этот запах! Нянька — не та, страшная, а другая, молоденькая, поддерживала меня под руку. Я увидела его с этим букетом, и что-то оторвалось у меня внутри. — Ты подошла к нему. И он — помнишь? — обнял тебя и сказал: «Ну, ладно. Все будет хорошо. Первый блин…» …я чуть не ударила его, но сдержалась. В конце концов, кроме него, у меня не было ни одного родного человека… На Ваганьковском кладбище, кроме нас двоих, тоже никого не было. Я сказала себе: нет, это не так. Рядом лежат мои родители, в двух шагах — Платонов. У меня есть близкие люди, я не одна. Эта мысль принесла неожиданное облегчение. — Вот, — продолжала она, и я увидела себя, отраженную в ее зрачке. — Все, что могла, ты вспомнила. Остального ты просто не знаешь. — Чего остального? — спросила я. — Ребенок-то жив, — сказала она. — Тебя обманули. Я не закричала, нет, это точно. Я, кажется, решила убежать от нее, но осталась. Обхватила черный камень «врача-человека» и поползла на землю. — Ты мне лжешь, — сказала я, вжимая в камень лицо. — Признайся, ты лжешь! Кто ты? Она усмехнулась: — Не узнаешь? Я ассистировала при твоей операции. Да, лицо ее было мне знакомо, но ассистентка? Не было там никакой ассистентки! — Я принимала твоего сына. Он родился очень слабым. Но дело в том, что… — В чем? — спросила я. — Он был больным ребенком, неполноценным. — Почему мне его не показали? Кто его хоронил? — Он не умер, говорю тебе! — В голосе ее послышалось раздражение. — Его перевезли в специальный детдом. Твой муж подписал отказ. — Что? — спросила я. — Какой отказ? — Ну, он же всегда был предателем! — сказала она (где я слышала именно эти слова?). — Он предал тебя при первом же испытании. Решил за вас обоих. — Что решил? — Отказаться от своих родительских прав. Он обошел все законы. Тебе сказали, что ребенок умер. И ты поверила. У меня почернело в глазах. Я поверила! — Врешь! — сказала я ей. — Врешь, гадина! — Ищи, ищи, — ответила она. — Ищи сыночка, ищи! Я же нашла своего. — И показывает на черный памятник. — Но опоздала, видишь? Опоздала, не спасла. Без меня закопали, ищи. И смотрю: опять, как тогда — встает и уходит, торопится. — Подожди! — кричу я ей. — Стой! Подожди! Она не оглядывается. Я вскакиваю с земли, бегу за ней. Оборачивается. Страшные у нее эти брови, красные, вспухшие, зачем она их выщипывает? — Завтра приходи, — говорит она. — Завтра поговорим. — Подожди! — умоляю я. — Где он, ты знаешь? Она не отвечает, уходит. Гадина! Гадина! 21 июня (6 часов утра). Сегодня моему сыну исполняется двадцать пять лет. Он родился 21 июня 1974 года. Я все продумала, все восстановила. Эта женщина не врет. Она сказала мне правду. Потому что все, что она сказала, — было. Так и было. Значит, вот что: Феликс меня обманул, потому что не хотел быть отцом слабого, больного ребенка (что значит: «неполноценного»? Чушь!). Он предал нас: меня и моего сына. Моего единственного сына. Я всегда чувствовала, что он жив, сыночек, я знала! А Феликс старался, чтобы я ничего не поняла! Он думает, что я ему поверила! Ха! Феликс! Я тебя разоблачила! Напрасно ты встречал меня с сиренью, напрасно! И напрасно ты вился ужом в первые дни после больницы! «Наташечка, Натулечка! Что тебе принести? Хочешь ягодку? Клубнику?» Принеси мне моего сына, Феликс. Теперь самое главное. Я должна сосредоточиться и не терять головы. Главное: он жив. Господи, благодарю Тебя! Cын мой жив. Буду его искать. Не думаю, что это так уж трудно. Куда они сдают больных детей? Москва невелика. Сколько в ней подобных домов? День и час его рождения знаю точно: 5 часов 30 минут утра, июнь, 21-е, год — 1974-й. Фамилию мы не меняли. Имя? Как же его там, без меня, назвали? Сергеем? Может быть, Александром? Искать, искать, искать, Наталья! План мой таков: разыскиваю сына и немедленно забираю его домой. Феликсу даже ничего не говорю, пусть потом удивляется! Они думают, что меня хоронить пора, что я — тень, а — вот вам! У меня сын есть, и этому сыну нужна мать. И мать для него костьми ляжет. Нюру я должна буду поставить перед фактом: так и так, девочка, вот твой брат, познакомьтесь. Папочка, правда, посчитал, что тебе лучше одной, но ты ведь хотела братика, так? Вот тебе братик. И придется вам с Яном потесниться. Моему сыну нужна отдельная комната, он уже намыкался по детдомам! О, я буду вести себя решительно, они меня еще узнают! С чем я воевала-то прежде, чего я добивалась? Чтобы Феликс, лысый старикашка, мне не изменял? Да на здоровье! Чтобы Нюра перестала спать с кем попало? Ах, это же ее жизнь, не моя! Пусть себе спит, лишь бы не убили, в Турцию не продали. А у меня — свет появился в жизни, свет. Тороплюсь на кладбище. Она должна там быть. У меня к ней много вопросов. 21 июня. Весь день прождала ее на могиле «врача-человека». Не пришла. Забыла, что ли? Или она меня нарочно мучает? Неужели не понимает, что мне каждый час дорог? Я решила, кстати, изменить тактику: нужно постараться расположить к себе Нюру, ее бородатого и даже сиамца. Потому что сейчас, когда самое главное — это разыскать сына, я должна беречь силы для него. Не распускаться по мелочам, копить энергию. Вечером позвонил Феликс. Спрашивает, как у меня с деньгами. Я услышала его голос и задохнулась от ненависти. Но ничего не поделаешь. Деньги нужны для сына. Плюс собака. О себе не думаю, не пропаду. Феликс спросил, может ли он «заглянуть» завтра, занести мне «пособие». Сказала «да», но только после семи. (Кладбище в шесть закрывают, а мне еще добираться!) Он удивился: — У тебя что, дела? (Привыкли, что я сижу дома, небо копчу!) — Да, — говорю, — у меня дела. 21 июня (6 часов вечера). Умираю со смеху, просто катаюсь. Пришел мой благоверный. А я причесалась, кофточку надела, щеки напудрила. Посмотрелась в зеркало: что надо! Пришел. Смутился. Замялся в прихожей. Я ему говорю спокойно: — Проходи, дорогой, кофе выпьешь? Он глаза выпучил, снял кепку. — Когда ты так приглашаешь, с удовольствием. — Но мы же, — говорю, — друзья? Ведь друзья? Пошла к плите, вильнув бедрами. Он покраснел, начал смотреть в окно. Конечно, ему неловко: пожилая женщина, и вдруг — такие сигналы! Думаю: что бы еще? Как мне его добить? Чем? У меня прекрасный голос. Я в детстве училась петь. Феликс всегда любил, когда я пела. Беда только в том, что жизнь наша поворачивалась в сторону, противоположную вокалу. И вот я вожусь с кофейником, а сама напеваю: — «Песнь моя летит с мольбою…» Он совсем растерялся. Смотрит не в окно, а на меня, прямо в мой поющий рот. — «Песнь моя, о песнь с мольбою…» (Я уж и слов-то не помню, бедный Шуберт!) Сервировала кофеек. Ничего лишнего: две лазоревые чашечки (от балерины-покойницы, свекрови моей!), сахарный песок, лимончик. — Что-то с тобой произошло, Наталья? — говорит он полувопросительно. — Я не ошибся? Я кивнула. Он сделал слишком большой глоток и закашлялся. — Можно узнать, что именно? — Именно, — хохочу я, — нельзя. — Уж не влюбилась ли ты? (Краснеет, как петушиный гребень! Ах ты, подлец! Тебе, значит, можно на старости лет спать с молоденькой, бросить жену-старуху, дочь-идиотку, дом, собаку, все бросить, все растоптать, когда вокруг и так все растоптано, а ты, скотина, образина лысая, что ты на меня выпучился, ты лучше скажи, где ребенок мой!) — «Песнь моя летит с мольбою…» — пою, пою из последних сил, пока кофе горячий. Феликс на меня странно смотрит. — Как ты себя чувствуешь, Наташа? — Прекрасно, — говорю, — а что? — Нет, — бормочет он, — я просто так спросил. «Пора сменить пластинку, — подумала я, — не в оперу пришел!» Перестаю петь и спрашиваю: — Любви все возрасты покорны, дорогой? Все-все? Он закашлялся. Я смеюсь — заливаюсь: — Феличка! (Когда я его так последний раз называла?) — Фелюша! Просрали мы с тобой жизнь, а? Он подавился. Наверное, на мою неизящную речь (он очень изящно выражается, никогда ни одного грубого слова! Мама — балерина!). — Надо было, — продолжаю я, — хотя бы детей побольше сделать! Нюрка-то, может, оттого эгоисткой выросла, что одна! Молчит, удивляется. Подхожу к нему вплотную, расcтегиваю на себе верхнюю пуговку и шепчу — низко так, сексуально: — Дорогой, а может быть, еще не все потеряно? Где двое деток, там и третий уместится… Он вскочил и даже рукой меня отодвинул. — С ума сошла! — говорит он испуганно. — Разыгрываешь ты меня, что ли? — Почему разыгрываю? — удивляюсь я. — Я тебя люблю, всю жизнь, двадцать шесть лет с копейками, люблю, при чем тут розыгрыш? — Какая любовь? — бормочет он и покрывается испариной. — Какие детки? Ага! Наконец-то! Услышал меня! — Феличка, — говорю я (а кофточку все не застегиваю, смотри, смотри, сволочь, у меня грудь — четвертый номер, а форма, как у кинозвезды! Забыл, наверное? Я тебе напомню!), — Феличка, мне только одно нужно: адрес детского дома или — как его? — приюта. Скажи адрес. Он опустился на стул и смотрит на меня с ужасом. Конечно, решил, что я сошла с ума: откуда ему догадаться, что я все знаю? — Феличка! — Я прижалась к его лицу сосками (надушены «Шанелью № 5», взяла у Нюры, полфлакона вылила!). — Ведь не все еще потеряно, правда? Я ни на что не сержусь, только адрес! Адрес, и объясни, почему ты так поступил? Тебе разве не жалко меня было? А ребенка? Сыночка нашего? Я думала, он разрыдается и все скажет, потому что истеричный, мужчина ведь. Но он не разрыдался, а наоборот, встал со своего стула, крепко взял меня за руки, словно мы с ним танцевать собираемся, отодвинул меня на шаг и говорит: — Наташа, у тебя какая-то фантазия. Я ничего не понимаю. Что за ребенок? Какой приют? Слава Богу, что я сдержалась! Не закричала, не выплюнула ему все в лицо! Тайну свою, нашу с сыном тайну не выдала! Высвободила руки, положила их ему на плечи, головой прижалась к его плечу. Странно — ничего! А ведь как на меня раньше действовало! Короткое замыкание! Он меня осторожно обнял, словно боялся обжечься, жалостливо погладил по голове. Тогда я прижалась крепче, оплелась вокруг него, раскрыла губы и раскрытыми губами плюс языком — не целуя — провела по его горлу. Реагирует или нет? С ума я схожу, что я делаю… Он замер. Напрягся! Ответил на мой поцелуй. Испуганно, но ответил. Чмокнул меня в щеку. Я закрыла глаза, вернее, сделала вид, что закрыла, а сама из-под ресниц вижу, как он бледнеет. Нет, это никакие не эмоции, ему просто не по себе. — Милый, — говорю я ему, — это была наша единственная ошибка, единственная. Дети. Люди детьми связываются, а мы — развязались. Тут он опять отпрянул от меня. — Наташа, тебе надо проконсультироваться с доктором. Что-то тебя тревожит, я чувствую. (Ты чувствуешь! А я чувствую, что тебе наплевать на меня, и ты рад-радешенек убежать и бросить меня здесь «не-про-консуль-тиро-ван-ную»! Но я тебя обманула. Ты не понял. Ни про приют, ни про детей — ты ничего не понял!) Вслух же говорю: — Не обращайте внимания, маэстро! У меня большая любовь. Вот так. А все остальное, конечно, шуточки. — Неправда, — кричит он и вдруг грозит мне пальцем, как учитель арифметики (кто из нас с ума сошел?). — Ты меня обманываешь! Тебе нужен врач! — Читателя, — пою я низким, сексуальным голосом и подхожу к нему, танцуя танго, — читателя! Советчика! Врача! На лестнице колючей разговора? Он схватился за голову, бросил на стол свой проклятый конверт и выскочил. Наутек! Причем не к лифту, а по лестнице! Я перегнулась через перила и кричу (а у нас подьезд гулкий, как колодец, сталинская постройка): — «Я влюблена, шептала снова Фелюше с горечью она! Сердечный друг, ты нездорова!» Но тут за ним захлопнулась подъездная дверь. Я упала на диван, свалилась, словно меня заставили площадь вымыть! Голова гудит, как лес перед грозой. Итак, хладнокровно: я ничего не выиграла, но ничего и не проиграла. Феликс не раскололся. Почему? Врал, врет и будет врать? Или он так спрятал все это от самого себя, что ему действительно кажется, будто ничего не было: ни сына, ни детского дома, ни обмана. Не было, и все! Вообще я давно убедилась, что человек есть набор химических элементов. К сожалению, я не психиатр и не могу объяснить это с медицинской точки зрения. Все эти сложные движения души только кажутся плодами высшего происхождения. А на самом деле — химия, одна химия! И страхи, и страсти, а главное, объяснения, которые дают люди! Никакой одной-единственной правды нет и быть не может, всегда и во всем — минус объективность! Гениальный это был фильм — «Расемон», просто гениальный. Пять версий одного и того же события. Кто говорит правду? Где она? Лжем мы, все мы лжем! А я? И я лгу. Феликс, конечно, мерзавец, в аду будет гореть за моего ребенка, но в то, что он выдавил этот кошмар из памяти, перечеркнул, — в это я могу поверить. Химическая реакция. Что это я так разболталась? 21 июня (11 часов вечера) . Я отпраздновала твой день рождения, сыночек мой. Двадцать пять лет. Отпраздновала. Папашу твоего в гости пригласила. Видишь, что вышло? Папаша у нас неудачный, не обижайся. Завтра пойду тебя искать. Сегодня напрасно прождала весь день, не вышло. 22 июня (3 часа утра) . Тебе двадцать пять лет, сыночек. У тебя кудрявые волосы, как у Феликса, но похож ты на меня. Плечики у тебя широкие, как у моего отца, и такая же, как у моего отца, косолапая походка. Ты краснеешь так же, как я, — не только от слов, но и просто от мыслей. Ты — моя копия, ребрышко мое, косточка. Потерпи, мальчик, потерпи, мама тебя найдет, мама все сделает, следующий твой день рождения мы проведем вместе, поедем на дачу, я ее вымою, позовем твоих друзей, я всего наготовлю, у нас будут деньги, я устроюсь на работу, так что о деньгах не беспокойся, мама все сделает, и напеку, и наварю, сыночек, ты понимаешь, им этого не надо, Нюра меня никогда ни о чем не попросит, чужая совсем, а с тобой у нас все будет иначе, я будут покупать тебе мороженое, выжимать морковный сок, у нас сломалась соковыжималка, купим новую, только ты подожди меня, подожди, не плачь, деточка моя… 22 июня (вечер). Провела весь день на кладбище, ее нет. Хотя она оставила знак — на могиле моих родителей стоит стакан, обыкновенный граненый стакан, пустой и чистый. Что она хотела этим сказать? Что скоро наступит праздник? Сын найдется? Но почему тогда стакан пустой? Налила бы туда хоть каплю чего-то: вина, чая. А то пустой стакан — это страшно. Я боюсь пустоты. Мой ад — пустота. Если Бог захочет наказать меня за грехи, он пошлет меня в ад. Но там — я это знаю — никакого огня, никаких сковородок. Одна пустота. НИЧЕГО нет. 26 июня. Я напрасно ждала ее на могиле несколько дней подряд. Она не приходит, хотя — мне кажется — вчера я видела ее на автобусной остановке. Она тоже заметила меня, подняла руку, остановила такси и уехала. Значит, она не хочет помочь мне, и надо добиваться всего самой. С чего же мне начать? Завтра поеду в роддом на Первомайскую, может быть, там сохранились какие-то бумаги. 27 июня. Сегодня утром ко мне в комнату вошла Нюра — никогда она не встает так рано! — и села напротив меня в кресло. Розовая, щеки горят. Ночи любви! Как бы не забеременела! Пусть, пусть, мне не до того! — Мама, — говорит моя дочь. — У Яна есть друг, он очень хороший врач. И, между прочим, учился в Англии. Мы хотим пригласить его в гости. Ты согласишься с ним побеседовать? — Я? — говорю я. — С чего бы это? — Ну, — говорит она, а глаза становятся злые, как у волка, желтые (сейчас она мне покажет!), — мы думаем, что у тебя начинается депрессия… — У меня? — ахаю. — Депрессия? Да ты что? Я отлично себя чувствую! — Это неважно, — шипит она (вот-вот кинется и разорвет!). — Тебе нужно, слышишь? Тебе нужно поговорить с врачом! Я посмотрела на нее, и вдруг меня стукнуло: неужели эта растрепанная злая баба лежала у меня внутри? И сосала мое молоко? Она приподнялась с кресла и двинулась ко мне. Я зажмурилась. — Ты что? — закричала она. — Ты думаешь, мы слепые? Мы же тебе помочь хотим! Ты обязана поговорить с врачом, обязана! Я улыбнулась прямо в ее красное, раздувшееся от ненависти ко мне лицо. — Хорошо, — говорю я тихонечко. — С врачом? А кто ему будет платить? У меня ведь денег-то — кот наплакал! — Не бойся, — говорит она. — Это дружеский визит, это бесплатно. Как бы они меня не упекли куда-нибудь! А что? Тогда им достается вся квартира! Все четыре комнаты! А-а, вот в чем дело! Как же я сразу-то не догадалась! Вот вам и диагноз! Депрессия, шизофрения, невменяемость еще какую-нибудь отыщут! Делать нечего, придется маскироваться! Хотите мне врача из Англии? Да ради Бога! Хоть из Африки! Я быстренько выпроводила ее из комнаты, даже по плечу похлопала (горячая она какая-то, вся пылает), собралась, напудрилась и поеду сейчас на Первомайскую, в роддом, где родился мой олененочек. Хорошо, что я взяла себе за правило все записывать. Так у меня в мыслях появляется порядок. Я ничего не упускаю. Еду сейчас на Первомайскую. 27 июня (полночь) . Никто ничего не знает. Даже и разговаривать не захотели. Я просила, умоляла: «Посмотрите свои архивы! У вас же должны быть документы!» Послали меня почему-то в бухгалтерию. Я туда не пошла, а разыскала главного врача. Мальчишка совсем молодой, чуть старше моего. Глаза наглые, губы порочные. С такими губами только женщин осматривать! Сказал, что подобного «эпизода» просто не могло быть. Не бывает, и все. Если матери сказали, что ребенок умер, значит, ребенок умер. Я ему говорю: «У вас, наверное, тоже есть мама?» — «Нет, — говорит, — я сирота. У дяди воспитывался». Прикусила язык. Сирота! Поэтому он меня и не понимает! Спрашиваю его: «Вы врач, у вас в руках человеческие жизни (польстила сосунку!), помогите мне. Я мать. Сердце мне подсказывает, что ребенок жив. А сердце не ошибается. Куда мне теперь обращаться? Как его искать?» — «Подождите, — он весь сморщился, — подождите! А кроме сердца, у вас какие основания так думать?» Тут я замялась. Сказать, что у меня все сведения от их бывшей медсестры? И пусть тогда ищут в своих архивах, кто у них ассистировал на операциях двадцать пять лет назад! Или не говорить, не впутывать чужого человека? Хотя мне ведь так нужно ее найти, хоть бы фамилию узнать! Я все-таки решила не говорить. Уехала домой. В метро рыдала. Никто на мои рыдания внимания не обратил. Да и то сказать: одна я, что ли, рыдаю! Придумала вот что: утром на кладбище, а вечером, попозже, опять в роддом. Найду там самую старую няньку, которая в этом роддоме всю жизнь прогорбатила (должна же быть такая!), и попробую ее разговорить. Опишу, как выглядит ассистентка. И вдруг мне повезет? На все деньги нужны. Эти старухи — они же нищие. Что она там получает? 28 июня. На кладбище — никого. Приехала опять в роддом. Няньки — ведьмы. Наконец нашла одну, самую старую. Она гладила пеленки. Подумать только — ничего не изменилось! Такие же вот пеленки — застиранные, в бурых пятнах, выдавали — по две на день — женщинам после родов, чтобы подкладывали в промежность. Неужели им до сих пор не разрешают белье в больницах? Наверное, нет. Подхожу к этой бабке: — Миленькая, вы здесь сколько лет работаете? — Да увсю жись! У меня сердце подпрыгнуло. — Я разыскиваю подругу. Она была медсестрой в этой больнице. — Ну? — рычит «миленькая». — А мне чего? — Помогите мне ее найти! Вы ведь, наверное, всех помните! Я вам ее опишу. — Делов у меня других нет — подружку тебе искать! Достаю бумажку, сую ей в карман халата. — Помогите, миленькая, в долгу не останусь! У нее сразу другое лицо. — Ну, какая она у тебя? — Я ее молодой не знала, так получилось. Расскажу, какая она сейчас. По виду — лет пятьдесят восемь — шестьдесят. Узкие глаза, брови она выщипывает, росту среднего, волосы негустые. Голос хрипловатый. Нос широкий, прямой. Ходит очень быстро, почти бегает. — Не знам, не знам, — говорит нянька. — Как ты толкуешь, так это Лена Потапова должна быть. Но она померла. — Да вы что! — кричу. — Какое померла! Я ее неделю назад видела! — Видела, — говорит, — так чего опять ищешь? — Это, — отвечаю, — долго объяснять. А кроме Лены кто еще? — Глаза, — спрашивает, — узкие? И сама такая юркая? — Да, да! — Ох, — тужится она. — Голову ты мне, женщина, ломаешь! Стара я для таких загадок! Опять сую бумажку. — Погодь, погодь, — говорит она. — Так тогда это Антонина. Точно! И голос хриплый, как у мужика! Ну? Антонина! — А где она теперь? — Теперь-то? Да она на пенсии. Мужа схоронила, в лифтершах сидит. — Как мне ее найти? — Не знаю, не знаю, — говорит нянька. — Она сама больная, людей боится, никого к себе не подпускает. Ей платить надо, чтоб она тебе дверь отперла. — Я заплачу! Только отвезите меня к ней! — Утром, у пять, смена кончится, тогда поедем. — Мне вас тут подождать можно? — Где тут ждать! — хмурится. — Главный увидит, шкуру с меня спустит! — Да я тихо посижу, — говорю. — И вот вам… — Опять сую. — Лан-нно, — кивает, — идите пока отседова. Отводит меня в какой-то закуток возле ординаторской. Там кресло и пыльный стол. Больше ничего. — Подремайте, — говорит. — Чайку захотите, я принесу. Я ведь целый день не ела! Забыла совсем. — Спасибо, — говорю, — чаю очень хочется. И тут меня как током ударило: Тролль! Тролль — не дай Бог — там один дома! Кто с ним погуляет? Кто ему воды нальет? Я уж не говорю — кто покормит! — Можно, — спрашиваю няньку, — мне от вас позвонить? Она заводит меня в ординаторскую. — Быстро звони, а то мне за тебя башку оторвут! Набираю номер. Нюра подходит. — Слушай, — говорю я. — Я сегодня ночевать не приду. Погуляй с собакой. — Что-о-о? — Ничего. — Мне стало смешно: ясно, какая глупость ей пришла в голову! — Я имею право на свою жизнь, доченька? — Ян! — кричит она (слышу, как он грохочет по коридору!). — У матери крыша поехала! Она не придет ночевать! — Ну, и… с ней! — хрипит мой зятек. — Что ты бесишься? — Мама! — говорит она в трубку. — Где ты? — Я? — смеюсь. — В роддоме! — Мама! — Она, кажется, испугалась не на шутку. — Я сейчас за тобой приеду! — Роды принимать? — шучу я. — Не стоит. Ложись спать. Но погуляй с собакой. И покорми его. У меня там в холодильнике овсянка и две сосиски. Она еще что-то лопотала, но я уже повесила трубку. Теперь она позвонит отцу, и они решат, что у меня завелся любовник. Пусть. Так даже лучше. Надежный отвлекающий момент. Хорошо, что у меня с собой в сумке всегда эта тетрадка. Вот я и записала сегодняшние дела. Жду, пока у старухи кончится смена. 29 июня . Вчера был странный день. Каждый мой день теперь — странный. …Бабка закончила дежурство, и мы отправились. Ехали куда-то долго, с пересадками. Она дремала. Голова ее — растрепанная, с круглым гребнем, болталась из стороны в сторону. Вышли из метро. Пасмурно, дождик накрапывает. Фонарь при выходе из подземелья похож на волдырь. Прохожих немного. В подъезде зеленого дома, обвешенного костлявыми балконами, бабка мне говорит: — Ждите меня тут. Я вам гаркну. — Что вы мне гаркнете? — Гаркну, пускает она или нет. Стою, прислонившись к холодной батарее, жду. Через пять минут она мне кричит, перегнувшись через перила: — Женщина! Подымайтесь! Можно! Я бегом — по ступенькам. Дверь в квартиру открыта. На пороге стоит — не она! У меня голова закружилась. Не она, не она! Все напрасно. Я забормотала что-то, слезы хлынули. Хотела сразу уйти, ноги подкосились. Опустилась на грязный пол. Женщина в розовом капроновом халате надо мной наклонилась. Лицо блестит от крема. Глаз почти не видно, вся в складках, как бульдожка. Они вместе с бабкой меня подняли, повели в квартиру. Квартира — комната и кухня. По стенам — иконы. Бумажные цветы в пузатых бутылках — везде, даже на полу. Горят две свечи на трюмо и пахнет какими-то — не пойму, чем — маслами, травами? Бабка шамкает: — Ну, чего вы так, женщина? В слезы-то сразу? Хошь, Тоня вам погадает? — Да, — говорит бульдожка. — Давай я тебе погадаю. У меня зубы стучат, голова раскалывается, и еще что-то со мной… Да, я словно бы соскальзываю куда-то. Если меня не удержать, я соскользну, провалюсь в преисподнюю! Вцепилась в бабкин подол. Та вырвалась: — Ты, женщина, сдурела? — Погоди, — (это бульдожка в розовом!). — Что с вами? Плохо вам? — Держите меня, — шепчу, — держите, ради Бога! — Припадочная! — (это бабка!). — Прости меня, Тоня, свалились мы тебе на голову! Бульдожка вдруг взяла меня крепко за лицо, за обе щеки, приблизила ко мне свой глянцевый лоб, пористый нос и понюхала меня, как собака. Господи, да ведь она и есть собака! Ну, конечно, вон как хвостом виляет под халатом! А я не поняла сразу, отчего это у нее зад такой откляченный. Смешно. — Гадай, — говорю, — берешь-то сколько? Она опять под халатом хвостом вильнула. — Не трусь, — говорит. — Не ограбим. И правда взяла с полки колоду, начала раскладывать. — Говори свое главное желание. Что у тебя на сердце? — Это ты мне говори, — отвечаю я. — Тебе виднее. — Болезнь, — говорит она. — К святому угоднику тебя везти надо. Порча на тебе. — Ну нет! — говорю я. — Откуда на мне порча? Что я такого сделала? — Этого я не знаю, — отвечает она и шевелит своими бульдожьими складками. — А сглаз — вот он. Езжай к Сергию Радонежскому в Троицкую лавру. Слушаю — и мне не страшно, только зло берет. — Я, — говорю, — к святым не езжу! Язычники вы все! Чмок, чмок! Я с Христом в губы не целуюсь! Чувствую, что на крик перехожу и не могу остановиться. — Да провалитесь вы все! — кричу. — Провалитесь! К угоднику! Не нужно мне вашего угодника! Тут она размахнулась и ударила меня по щеке. — Будешь хулиганить? — спрашивает она. Я опомнилась. Словно бы и не кричала. — Женщина, — говорит она вдруг. — Я тебя вылечу. Перебирайся ко мне. — Антонина! — икает бабка. — Да ты что! — Ладно, — говорит Антонина. — Что мы, некрещеные, что ли? Жалко ведь. Перебирайся ко мне, женщина. У меня очень болит голова, очень. — Я пойду, — говорю я. — Мне надо сына искать. — Какого сына? — говорит она. — Нету никакого сына! Я поняла, что они все между собою связаны: и Нюра, и Феликс, и эти старухи. А те, которые были за меня, те ушли. Все они там, где Платонов, здесь никого. Антонина быстро переглянулась со старухой. — Иди на кухню, — вздохнула она. — Чаю выпей… Я пошла за ней в кухню, потому что почувствовала, что до дому после такой ночи не доеду. Она налила мне крепкого чаю, достала из хлебницы сдобную булочку — голубь с изюминками вместо глаз, — намазала маслом, и тут кто-то позвонил в дверь. — Димуля! — Она вся вспыхнула и быстро вытерла полотенцем крем с лица. — Что это он так рано! В кухню вошел такой высокий парень, что у меня заболели глаза, когда я подняла их наверх, чтобы увидеть, где кончается его голова. Он был очень худой, с длинными, почти до самых плеч, светлыми волосами, перехваченными кожаной полоской поперек лба. Я уже давно заметила, что есть лица, которые по своему строению напоминают черепа умерших. Что-то такое в костях лба, в провале рта… У этого парня было именно такое лицо. Он поздоровался, пододвинул табуретку к столу, сел — стал немного ниже — и уставился на меня. — Кто такая? — спросил он. Антонина пожала плечами, а бабка, торопливо евшая варенье из блюдечка, махнула рукой: — Да мы сами не знаем! Пришла вчера в больницу, сына своего ищет. — Где ваш сын? — спросил меня гость. — Ну, — сказала я, улыбаясь. — Я же у вас не спрашиваю, где ваша мама. — Умерла, — отвечает он спокойно и глаз не отводит. Ах, как голова болит! Все сильнее, сильнее. Что же это такое! — Женщина, — говорит между тем бульдожка. — Вы лучше ему откройтесь. Он — целитель. А сама садится к нему вплотную и смотрит на него влюбленным взглядом. — Да я и так все вижу, — произносит он. — И так все ясно. — Не дается, — вздыхает бульдожка и — вижу — раздвигает колени под халатом. — Я уж, ты знаешь, к себе даже позвала, говорю: перебирайся, а то пропадешь! Не хочет! — Ну, что делать, — говорит он. — Насильно мил не будешь. — Вы что, — спрашиваю, — врач? — Я лучше, — говорит он. — Лечу телесным электричеством. Я ничего не ответила, даже не удивилась. — Вот вы, — продолжает он, — очень одиноко живете… Ваше тело выпало из общего тепла. Так случается при одиночестве. — Да какое одиночество! — смеюсь я. — У меня дочь дома! Зять вашего возраста! Собака! Муж был совсем недавно! Месяца полтора как сплыл! Какое там одиночество! Бабка доела варенье и встала, вытирая губы носовым платком. — Ну, Тоня, у тебя хорошо, а домой пора. Вечером Машу привезут, надо сготовить, прибрать надо. Вижу: Тоня ей показывает глазами на меня, забирай, мол. Но я и сама поднялась. — Спасибо, — говорю я весело, — хоть вы и не та, которая мне нужна, однако доброе слово, как известно, и от кошки, и от мышки, и даже от крокодила приятно. Так что будьте здоровы, всего вам самого… Димуля вдруг тоже вскочил: — Вы где живете? Я вас провожу. Бульдожка так и вскинулась: — Как провожу? А что же я? «Господи, — думаю, — да ведь он тебе в сыновья годится! Ты посмотри на себя в зеркало! Что этому парню двадцатилетнему с тобой, старой бабой, делать?» А она, бедная, забыв про стыд, надвигается на него своей капроновой грудью и шепчет: — Я с тобой поеду. Или лучше — знаешь что? — оставайся! Они и так доберутся! — Нет. — Он нахмурился, но отодвинул ее резко и решительно. — Сказал — нет, и хватит! Она заплакала, как припадочная, навзрыд, затряслась. А у меня так болит голова, что еще немного — и я упаду! — Я тебе, Тоня, вчера сказал, что жить мы с тобой больше не будем. — Он нахмурился. — Сказал ведь? — Димочка! — простонала она и опустилась на стул, словно ноги ее не держали. — Да что же я тебе плохого сделала, любонька моя! — «Любонька»! — передразнил он. — Ты когда со мной, пьяным, в койку ложилась, ты соображала, что я тебе во внуки гожусь? Любонька! — Так ведь… — залепетала она, — ты ж моя сыночка, ты солнышко моя… Другого-то я не нажила… Он промолчал. Бабка сидела — настороженная, поджатая, доскребывала из банки остатки варенья. Антонина продолжала плакать. — Держите, — не обращая на нее внимания, сказал мне Дима и протянул бумажку с телефоном. — Захотите позвонить, звоните, не стесняйтесь. Я вам главного не сказал: мы ведь моделируем людей. Вас как зовут? — Наталья, — усмехнулась я. — А отчество? — Николаевна. — Так, — сказал он, — так, Наталья Николаевна, я вас могу привести к полной гармонии по формуле «тело — дух — душа», хотите? — Что? — ахнула я. — А какая же разница между душой и духом? Он даже крякнул от досады: — А какая разница между дьяволом и чертом? А между чертом и сатаной? Тоже не знаете? Тут я не выдержала. — Слушайте, — говорю, — я в Бога верю. — А сама пытаюсь вспомнить: верю ли я? — При чем здесь сатана? — Во! — кричит Димуля. — В самую точку попали! В самую, Наталья Николавна, точку! А с Господом Богом кто, по-вашему, борется? Он-то и борется, имени не называю, он и борется! За вашу, между прочим, бессмертную душу он-то и борется! Меня опять затошнило. — Молодой человек, — говорю я, — не надо меня моделировать. Что вы все, как сговорились, — моделировать, клонировать… Он неистово замотал головой: — Время подходит, Наталья Николаевна, время! Спасаться надо! Мы вывели формулу Бога. Дайте мне сюда хоть папу римского, хоть патриарха Алексия, и я ее им докажу. Как дважды два! Что такое душа, вы спрашиваете? А знаете, сколько миллиардеров велели себя заморозить после смерти? — Заморозить? Антонина громко, как вишневые косточки, сглатывала слезы. Старуха копошилась в сумке. Нужно было встать и уйти. Как я попала к этим мутным людям, зачем они мне? Куда я вообще попала, где я и что со мной? — Заморозить! — вскричал он. — А потом разморозить! Тело тленное вернуть к жизни! Только ничего из этого не получится! Ничего! — Он погрозил пальцем. — Ничего! Потому что душа-то где? Нету ее! Улетела! — Можно я полежу? — спросила я. — Полчаса полежу и уйду. Будь добра, Тоня. — Иди ложись, — Антонина махнула рукой, — там плед есть, укройся. Я пошла в комнату, рухнула на кровать, завернулась в вытертый плед. Комната, отраженная в зеркале, плыла прямо по моим глазам, царапая их ножками стульев. Почему-то мне показалось, что за окном пошел снег, засверкали новогодние искры… Сна не было. За стеклянной дверью, ведущей в кухню, двигались тени. Сначала их было три, потом осталось две: старуха ушла. Дима сидел, ссутулившись и уронив голову на грудь. Антонина стояла перед ним на коленях, уткнув лицо в его живот. Я не поняла, что она делает… Вдруг он оторвал голову от стола, закинул ее и обеими руками надавил на ее затылок. Она задвигалась энергичнее, быстрее, и тут же Дима издал ликующий вопль, ни на что не похожий, кроме одного… Тот же вопль я слышу по ночам из нашей детской. Господи, да что же это? Парень на кухне кричал, как молодой осел, а она, грешная, старая, грузная, стояла перед ним на коленях, уткнувши лицо в его ширинку! Господи, да что же это? У меня подступила рвота к горлу, и я рывком села на кровати. Крик на кухне сменился стоном, бесстыдным, благодарным. Дима обхватил голову Антонины обеими руками и несколько раз торопливо поцеловал ее. — Миленький, — услышала я. — Не бросай меня, деточка! — Да ты что, Тонь, когда я тебя бросал, кто у меня ближе… «Как она смеет! — Я вся корчилась под чужим пледом. — Как она смеет!» Смеет — что? Я не могу выразить, не могу, но я же чувствую: что-то тут не так! Что-то ужасное я только что услышала! Что? Не знаю! И вдруг меня словно пропороли! Она сказала: «ДЕТОЧКА!» Боже мой, ТЫ слышишь это? Да какая же он ей — ДЕТОЧКА? Это у меня — дети, деточки, а у нее?! Я провалилась. Проснулась через час, как мне кажется. Никакого снега за окном, снег мне померещился, но дождь льет как из ведра, и даже в комнате пахнет водой и деревьями. Надо мной стояла Антонина в хорошем белом платье, длинном, как у невесты, причесанная, подкрашенная. — Я к подруге иду, — сказала она грубым мужским голосом. — Ты оставайся, никто тебя не гонит. — Ни-ни! — испугалась я. — Меня и так уж, наверное, разыскивают, беспокоятся… — Кто тебя разыскивает? — вздохнула она. — Кому ты нужна? Я вдруг обиделась до слез. — Что значит: кому я нужна? А ты кому нужна? — Я? — удивилась она басом. — А я нужна! — У нее побагровело толстое лицо. — Ты думаешь, я не знала, что ты за нами подглядываешь? Подглядывай, мне не жалко! Думаешь, мы стесняемся? Да нам плевать! — Стыда у тебя нет, — зачем-то сказала я. — Стыда? — завопила она. — А кого мне стыдиться? Что я такого стыдного тебе сделала? — Извращенка ты. — Я сжалась под одеялом. — С молокососом связалась. Он тебе в сыновья… Она не дала мне договорить: — Сыновья? Не дал мне Бог сыновей! Муж от водки подох, три выкидыша, вот мои сыновья! — Что ты орешь? — спросила я. — Мне-то что? Я тебе не судья. — И никто не судья! — Она вдруг перешла на шепот. — Я и объяснять никому не буду. А Дмитрий мне — все. И сын, и Бог, поняла? И отец, и муж, поняла? И Святой Дух! И любовник! Вдруг она рывком стащила с меня одеяло: — Проваливай отсюда, проваливай, чтоб ноги твоей! Не судья она мне! Да если он, не дай Господь, меня бросит, я на этом крюке в ту же минуту повешусь! Не помню, как я оделась, как вышла на улицу. Дождь льет проливной, я без зонта, уже вечер, куда мне идти? Дотащилась до дому. Тролль меня всю вылизал. Собака моя ненаглядная. Записываю все, что могу. Писать мне легче, чем не писать. Если не запишу, в голове паутина. Гадость. Черное. 30 июня. Дочка моя. Она меня искала, оказывается. Они меня искали с Яном. Я такого не ждала! Вот как было: я спала, прижавшись к Троллю, который меня грел своим телом, в доме холодно, ни горячей воды, ни отопления, лето, все отключили. Дождливо, пасмурно. Спала, наверное, долго, и мне мерещилось (снилось?), будто на меня смотрит человек, весь спеленатый, с головы до ног, как египетская мумия, очень высокий. Похож на сегодняшнего Дмитрия. И я боюсь, что он откроет лицо, ужасно боюсь! Тяжелый сон. Смерть, наверное, приглядывается ко мне, у смерти ведь закрыто лицо. Проснулась в слезах. И тут же в комнату ворвалась фурия, гроза с молнией. Моя Нюра. Она была в своих несусветных кожаных штанах, тапочках на босу ногу и старой отцовской майке. Брови дико сведены, щеки пылают. Красавица моя. — Мама! — бросается ко мне. — Мама! — Что ты? — пугаюсь я. — Что с тобой? — Нет, это с тобой — что? — кричит она. — Где ты была, мама? За спиной ее появился Ян — как всегда, крокодил крокодилом, и лицо такое, что придушил бы меня, если бы не Нюра. — Я думала, ты под машину попала! — визжит моя ненаглядная, — разве так можно! Ма-а-ама! И тут всю меня залило светом, просто крылья выросли. И я сделала глупость. Я от счастья вдруг потеряла всю осторожность. — Я ищу твоего брата, — объяснила я. — Твоего брата, моего сына. Они переглянулись, и я заторопилась. Пришлось обнародовать, что пару недель назад встретила на кладбище одну женщину. Нюра стала белой как снег. — Ты что, — зашептала она, — ты что? Какую женщину? Я сказала, что эта женщина присутствовала при моих родах (Нюра не знала ничего об этом и ахнула!), но ребенок не умер, как я думала, а был переведен в приют. Но тут Нюра замахала на меня обеими руками, и я ужаснулась тому, что наделала. Как я могла так разболтаться при Яне? — Где вы были всю ночь? — строго спросил Ян. Слава богу, что я все записываю. И вот почему. Я абсолютно не помню, как и почему я попала к старухе. Все это, к счастью, есть в моих записках, стало быть, я посмотрю и пойму. Но в тот момент, когда Ян задал мне этот вопрос и я решила быстро придумать что-то и быстро наврать, я вдруг поняла, что действительно не знаю, не помню! Откуда взялась старуха, которая утром отвела меня к Антонине? Это, конечно, мелочь, пустяк, простая перегрузка памяти, но то, что я запуталась и не знала, как ответить, меня спасло. Они решили, что все это галлюцинации, или как там это называется, и меня нужно лечить! Но они не поняли, насколько существенную информацию я им только что случайно доверила. И они не перенесут ее Феликсу, и Феликс не успеет принять меры, чтобы отнять у меня сына! Значит, вот так и надо себя вести: путаться. Не знаю, не помню, не скажу. А если скажу, то полную чушь. Лучше пусть лечат, чем узнают правду. — Вам следует побыть хотя бы несколько дней дома, — сказал Ян. — Иначе все это может плохо кончиться. Я промолчала. Они вышли в коридор и закрыли за собой дверь. Я опустилась на подушку, закрыла глаза. «Если Бог захочет помочь, Он поможет, — вдруг подумала я, — все в Его власти». Никогда эта мысль не приходила мне в голову. Я никогда не обращалась к Нему! Нет, неправда. Обращалась. Нюре было два года, у нее начался приступ ложного крупа. Мы жили на даче. Конец августа, холодно. Она задыхалась и кашляла. Я носила ее на руках, а Феликс на велосипеде под проливным дождем помчался на станцию вызывать «Скорую». Телефона у нас на даче нет. И вот тогда — помню как сейчас — я подошла к окну. Черный дождь, ночь, ни одной звездочки. Нюра хрипела и задыхалась, выгибаясь на моих руках. Я знала, что она умирает, я была уверена, что сейчас потеряю ее, и все во мне было стиснуто, словно меня связали в один узел — руки, ноги, глаза, волосы, все! Я смотрела на это черное, беспросветное, что было и небом, и водой, и шумящим садом одновременно, и молилась! Я смотрела в черноту и шептала Ему: «Помоги нам, Господи, помоги нам!» Потом я подумала, что нужно непременно попросить Богоматерь, и стала просить ее, потому что — это впервые осенило меня тогда — потому она ведь была матерью, Его матерью и, стало быть, должна была услышать меня. Потом Феликс приехал одновременно со «Скорой», и нас с Нюрой забрали в больницу. Мы пролежали там неделю. Но я никогда не забуду эту ночь, когда ее спасли мне. Да, я уверена, что тогда меня услышали. 1 июля. Давно ничего не писала, вчера весь день проспала, не знаю даже, кто гулял с Троллем. У меня страшная слабость, ни рукой, ни ногой не могу шевельнуть. В среду они возили меня к врачу. Я решила не сопротивляться. Всю ночь мне снилась женщина с бородой и усами. И словно бы кто-то, дурачась, сказал мне, что теперь это разрешается. Женщинам — носить усы и бороду. Бред отчаянный, эти мои сны. Записываю их просто так, чтобы ничего, ни-че-го не потерять. Так вот: поехали мы на сиамце, на его голубом «Вольво». Я смело села на заднее сиденье рядом с Нюрой, а Ян с ним, на переднее. Как у меня стучало сердце, как выпрыгивало! Я все-таки не была до конца уверена, что ничего ужасного не случится, но заставляла себя казаться спокойной. Кажется, никогда в жизни я столько не притворялась, даже с Феликсом. Я много притворялась с Феликсом, это правда. Я врала подругам, что у нас все в порядке, я изображала счастливую семейную жизнь, хотя на самом деле мы иногда по неделям не разговаривали, я заставляла его ходить со мной по гостям, хотя чувствовала, что он неверен мне и у него кто-то есть. Ах, сколько я притворялась, безобразно, безобразно! Теперь эта ложь, это притворство многолетнее, все это меня теперь и доканывает! Хорошо. Задним умом крепка, как говорится. Я заметила, что сиамец быстро поймал в зеркальце Нюрины глаза и она ему ответила таким же быстрым взглядом. Ох! А что, если ее уже развернуло от бородатого к сиамцу? Она ведь у меня влюбчивая, как кошка! И потом — если Ян уже приручен и сидит тихо — зачем ей Ян? Ей новые ощущения нужны, новые победы! У нее — нельзя так говорить про своего ребенка, но я скажу — у нее ужасные задатки. Она любит мужчин, но людей она не любит, она не умеет их «полюблять». Чье это слово? Не помню, кого-то знаменитого. Так вот: «полюблять» моя дочка не умеет, и если она уже решила переспать с сиамцем, ее ничего не остановит, никакой морали у нее нет! А у меня какая мораль? Прожила двадцать шесть лет с мужем, который меня предал! Пролгала всю жизнь! Минут через сорок мы доехали. Институт Сербского. Знаю, много раз проходила мимо, хотя никогда не обращала внимания. Входим через какую-то заднюю дверь вроде проходной. Сидит страшная бабища, людоед в косынке. Ян ей называет фамилию, и нас пропускают. Специально пишу подробно, боюсь перепутать! Заходим в маленькую приемную. Я начинаю дрожать, мне холодно. Нюра держит меня под руку. Белая вся, волосы распущены. Девочка, как мы с тобой здесь оказались? Пожалей маму! Не пожалеет, наверное. Плоть и кровь моя… Но я ведь не знаю главного! Главного-то я не знаю! Чья душа в тебе, плоть моя? Кто в тебя вселился, доченька? У меня паника, я чувствую, что схожу с ума, у меня путаница, паутина, не помню, почему мы здесь, кто это рядом с Нюрой… Я взяла себя в руки и заставила — я заставила — себя успокоиться. Вошел длинный, смуглый, сутулый, с острой черной бородой. Черт в халате. Поздоровался со мной за руку. Имени я не запомнила. Начали беседовать. Я уже не дрожу, мне не холодно, мне почти не страшно. Он хотел побеседовать наедине, Нюра и Ян вышли, мы остались. Он какой-то странный, как загримированный, как из оперы. А вдруг он и не врач? А кто же? Он спросил, чувствую ли я подавленность? Чувствую, но тебе не скажу. Что такое — «подавленность»? Если у человека отняли одного ребенка, и непонятно, что завтра случится с другим ребенком, и мужа нет, и работы нет, что прикажете чувствовать? Вдохновение? Я ему сказала, что у меня климакс. Он кивнул головой и поставил вопрос иначе: чувствую ли я себя хуже и беспокойнее, чем раньше, скажем, полгода назад? Мне опять страшно: а вдруг он меня не выпустит отсюда? Зачем они закрыли дверь? Почему он прогнал Нюру с Яном? А если — это… Мне страшно, страшно, но я не должна кричать, я ничего не покажу, потому что тогда они меня точно не выпустят! Если бы только голова не болела так сильно! Он похлопал меня по руке. Поймал мою дрожь. Я стиснула зубы, чтобы не закричать. — Давайте успокоимся, — сказал он, — я хочу вам только добра, у вас сильное нервное истощение… Скажите, вы читаете книги? Газеты? Ходите в гости? В театры? Я поняла, что надо быстро и решительно лгать. Только это меня спасет! Какая пытка! — Я очень много читаю, — сказала я, — я много смотрю телевизор. У меня много друзей, и я очень люблю театр. — Я вам задам личный вопрос, но меня вы не должны стесняться, — сказал он. — Вы ведь расстались с мужем, как я слышал? Как давно прервались ваши интимные отношения? — Не помню, — сказала я, стуча зубами (ничего не могу поделать!). — Ну, примерно? — спросил он. — Год, — наврала я, — может быть, чуть-чуть меньше. — Кто был инициатором, можно вас спросить? — сказал он. — Я, — наврала я. — Почему? — спросил он. — Я перестала любить своего мужа, — наврала я. — Вы увлеклись кем-то другим? — спросил он. — Нет, — сказала я. — Тогда почему вы? — спросил он. — Вы не были удовлетворены своим мужем? — Да, — наврала я. — Не была. Он сверлил меня круглыми черными глазами. Страшно мне. Когда выпустят? Я сейчас закричу. Но они не выпустят меня, если я закричу. Терпи, терпи, Наталья. — Бывают ли у вас, — он сделал паузу, — бывают ли у вас сексуальные фантазии? — Нет, — сказала я. — А вообще фантазии? Сны? Представления? — Нет, — наврала я, — сплю как убитая. — Как вам живется в семье? — Я что, обязана отвечать на этот вопрос? — спросила я. — Нет, — сказал он спокойно, — но я думал, что вам самой хочется поговорить об этом. — Я не очень люблю разговаривать с незнакомыми людьми на подобные темы. — Понимаю вас, — кивнул он, — конечно, конечно. Но если вы не хотите о семье, давайте… — Давайте не будем, — попросила я. — Давайте, — согласился он, — я могу предложить вам попринимать кое-что… Но на один вопрос я все же попрошу вас ответить… — Хорошо, — сказала я. — Думаете ли вы о смерти, и если думаете — то кажется ли вам, что смерть была бы для вас… Он на секунду запнулся, словно подыскивая слово. — Выходом? — спросила я. — Ну, если хотите, то да, выходом. И тут я поняла, что нельзя говорить правду — совсем нельзя! — Нет, — сказала я, — никаких таких глупостей я не думаю. Никогда. Он облегченно усмехнулся. Достал из кармашка рецепт, что-то на нем нацарапал, приоткрыл дверь в коридор, и тут же появились Нюра с Яном. Он протянул Яну рецепт, а Нюре сказал: — Побеседовали мы с вашей матушкой. Ей нужна спокойная домашняя обстановка. Она вспыхнула и разозлилась. — Советую ей несколько дней побыть дома, не волноваться, не выезжать никуда и ни с кем посторонним не встречаться. У меня было ощущение, что он чего-то недоговаривает, но вот — чего? Он пожал нам руки, нахмурился и быстро ушел. Вернулись домой на сиамце. Я прошла в свою комнату и сразу легла. Тролль завилял хвостом, но не поднялся мне навстречу. Что с ним? Нюра принесла мне таблетку и стакан воды. Ну уж дудки! Откуда я знаю, что это за таблетка? Все что угодно может быть! Нюра стояла надо мной в ожидании, брови сведены. Я положила таблетку под язык. — Запей, — сказала она. Я сделала вид, что глотнула. Она мне поверила и ушла. Кончаю записывать, голова. 4 июля . Боюсь, что мне что-то подмешивают в еду. Все время хочется спать. Вчера Нюра была целый день дома и сторожила меня. Сделала мне бутерброд и сварила манную кашу. Каша подгорела, готовить она не умеет. Я виновата — не научила. Я сказала, что хочу позвонить Адочке. Она сказала: «Звони», но осталась стоять в столовой, где у нас телефон. Никому я не собиралась звонить! Какие теперь подруги, зачем и откуда? Пришлось сделать вид, что набираю, а там занято. И вдруг мне пришла в голову другая мысль. Я позвонила в мастерскую. Подошла женщина. Я знала почему-то, что подойдет эта женщина, хотя раньше Феликс терпеть не мог, чтобы посторонние торчали в мастерской. На всякий случай изменила голос, это я умею. — Будьте добры Феликса Алексеевича, — сказала я. — Он занят, — сказала она. — Занят? — удивилась я. Нюра подскочила и хотела нажать на рычаг, я не дала. — Пожалуйста, передайте ему, что звонила жена, — сказала я уже своим голосом и бросила трубку. — Зачем тебе отец? — прошипела Нюра. — Мало тебе нас с Яном? — Когда-то, — сказала я, — мы с твоим отцом составили завещание. Я хочу внести в него кое-какие изменения. Она странно посмотрела на меня. Поверила! Я, кажется, додумалась до чего-то стоящего! Это отличный ход! Деньги! Заманить Феликса деньгами! Добром все равно ничего не получится, можно только силой или хитростью. Или страхом. Сделаю все, что смогу. Вечером опять обманула Нюру с таблеткой. Выбросила в уборную, спустила воду. В девять она ушла, сказала, что ненадолго, и закрыла дверь на ключ. Я не могу выйти, моего ключа нигде нет. Терпи, Наталья, терпи! Они с тобой не справятся. Завтра я покажу ей, как меня запирать! Мне, кстати, вот что приходит в голову: для того чтобы добиваться своего, нужно быть хорошо одетой и хорошо выглядеть, а у меня ничего нет. Все сносилось. И сама вся — в морщинах. По телевизору недавно показали, что морщины можно убрать с помощью лазера. Это очень дорого, но есть места, где это делают. Если бы мне вернуть мою молодость и мое лицо! Денег нет, это страшно. И носить нечего. Пересмотрела свой гардероб — ужасно. Раньше я не обращала на это такого внимания. Почему сейчас? Неужели эта история со старухой Антониной и мальчишкой? Ян пришел вечером, Нюры еще не было. Я лежала с Троллем у себя. Ян заглянул и спросил, где Нюра. Мне захотелось сказать ему что-то очень насмешливое, но я испугалась. Я боюсь их всех, и Нюру боюсь, которая меня заперла. Надо сделать вид, что я ничего не заметила, или высмеять ее. Терпи, Наталья. 5 июля. Феликс позвонил и спросил, что случилось. Значит, эта его дамочка ему передала. Я сказала, что решила продать дачу. Он почти взвизгнул. Нервишки, старенький уже! — Как дачу? — удивился он. — Ты же не собиралась? — Я передумала, — сказала я, — но если ты хочешь, ты можешь мне помочь в этом. И тогда я, конечно, отдам тебе часть денег. Процент отдам, как агенту. — Наташа, — сказал он гневно, — я не ожидал от тебя… Это твоя дача и твои деньги! Но мне, конечно, было бы легче знать, что ты подстрахована, потому что тянуть две семьи… О, мерзавец, мерзавец! Он говорит мне про две семьи! С каким удовольствием я убила бы его, если б могла! На кусочки бы разрезала! — Да, — сказала я, — если бы у меня были эти деньги, я была бы подстрахована. Ты уже стар, Феликс, тебе трудно. Он разозлился. — Дело не в возрасте, — сказал он, — дело в обстоятельствах. Я не ворую и не торгую. И тут я сказала то, что придумала. — Феликс, — сказала я. — Дача принадлежала моему отцу. Его нет в живых, но это неважно. Мне будет уютнее (я так и сказала: «уютнее»!), если мы встретимся с тобой на его могиле, и я передам тебе все бумаги. — Что за бред, — прошептал он. — При чем тут могила! — При том, — сказала я. — Я уже давно чувствую, что мертвые мне ближе, чем живые. Мертвые меня не предают. Почувствовала, как он испугался там, на том конце провода. — Наташа, — сказал он, — все это так странно. Ты слышишь себя? — Это мое право, — сказала я, — пусть тебе оно и покажется странным, но иначе я не согласна. Я буду знать, что отец присутствует при нашем разговоре, что я делаю этот шаг с его согласия… Ты ведь помнишь, как он любил дачу. Я знала, что Феликс пойдет на любое условие, каким бы диким оно ему ни показалось! Он хочет, чтобы я продала дом и обеспечила себя! Он мечтает, чтобы у меня появились деньги и я оставила бы его в покое! Но это не все. Я знаю, что совесть его царапается, и ему стыдно, что он бросил меня на старости лет, больную и нищую, со старой собакой! А тут деньги, и я останусь с деньгами, и он поможет мне получить эти деньги, и можно будет спокойно наслаждаться семейным счастьем с молоденькой. («Две семьи»! Никогда не забуду!) — Ну? — спросила я (якобы нетерпеливо, а он-то на крючке, попался!). — Хорошо, — он вздохнул тяжело, — хорошо. Если это каприз, мне стыдно за тебя. — Как ни назови, — засмеялась я, — пусть каприз. Так завтра? В десять? Ты помнишь, где наша могила? — Думаю, что найду, — сказал он, — но, может быть, я за тобой заеду? — Нет, нет, — нарочно испугалась я, — Нюра дома, да и этого, лохматого, никакими силами не выкуришь. Лучше уж встретимся там, на месте. Да, кстати! (Сделала вид, что только что вспомнила!) Кстати! Скажи своей дочери, чтобы она меня не запирала. — Запирала? — удивился он. (Значит, она ему ничего не рассказала ни про то, что я не ночевала дома, ни про поездку в сумасшедший дом! Стесняется она его, что ли?) — Почему Нюра тебя запирает? Зачем? — Ну, Господи, — сказала я устало, — мало в ней дурости, что ли? Сегодня ей показалось, что будет лучше, если мать посидит взаперти. Чем бы дитя ни тешилось… — И ты так спокойно говоришь об этом? (Он ничего не понимает. Ура!) — А как ты хочешь, чтобы я об этом говорила? На стену мне лезть, что ли? Вот этим-то я его и провела! Он решил, что я понимаю Нюрины выкрутасы и реагирую на них спокойно, как разумный пожилой человек, который видит в своей дочери экзальтированного подростка! А раз так — значит, я здорова, и можно поверить в то, что я продаю дачу! Ура! — Я поговорю с Нюрой, — сказал он, — действительно, это нелепость… Он не был уверен, что это так, но ему ужасно хотелось! Потому что — деньги! Деньги и спокойная совесть! А иначе — просто жуть малиновая: старуха, брошенная и вдобавок — запертая! Ух! 7 июля (утро). Пишу, как есть, спасаю от самой себя, от своей головы, больной, дырявой. Сейчас Нюра принесла мне таблетку. Я положила ее под язык и сделала глотательное движение. У Нюры глаза бегают, мне кажется — ей не до меня. — Папа сказал, что вы хотели встретиться, — сказала она осторожно, — он сказал, что у тебя к нему важное дело… — Да, и оно имеет к тебе отношение, — кивнула я (таблетка кислая, боюсь случайно проглотить!). — Я же упоминала про завещание… — Мама, — перебила она нетерпеливо, — я ничего не понимаю в ваших с папой делах и — честно говоря — не хочу понимать! — Напрасно, — говорю я, — напрасно. Не хочешь же ты весь век висеть на шее у Яна! — При чем тут Ян! — вспыхнула она. — Ян здесь ни при чем! Ах, вот как! Хорошо. Я так и думала: у нее другой на подходе. Или уже! — Вы что, расстаетесь? — сказала я кротко. — Почему расстаемся? — Глаза ее стали синими, как васильки, и забегали, забегали! — У тебя нет денег, потому что ты ничего не зарабатываешь и зарабатывать не будешь. Тебя должен содержать мужчина. Но поскольку ты не умеешь долго спать с одним и тем же мужчиной, а времена у нас непростые, я хотела бы, чтобы у тебя были свои деньги. Ты — мой единственный ребенок. Она не отреагировала на это нелепое слово: «единственный»! Она забыла, что у меня есть сын, о котором я сказала ей! Она забыла! Никто не хочет помнить! Ну, вы у меня попляшете! — Откуда ты возьмешь деньги? — спросила она. — Помнишь, — сказала я, — анекдот про нового русского? Новый русский спрашивает у мужичка: «Откуда, мужичок, у тебя деньги?» А тот ему отвечает: «Кроликов развожу». А новый русский спрашивает: «А у них откуда?» Она даже не улыбнулась, вылупила на меня глаза и сильно покраснела. Она всегда краснеет, когда пытается понять что-то важное, а у нее не получается. Прекрасно, прекрасно! Запертая мать анекдоты травит! — Так откуда же деньги? — повторила она упрямо. — Я продаю дачу, — сказала я. Она так и подпрыгнула. Дача — это же кость в горле у них с Феликсом! Это предмет наших самых жестоких споров! Ни одному из них не нужна дача, и сколько раз они давили на меня, чтобы я ее продала! И вдруг — держите! Деньги буквально плывут в руки! Она просияла, но недоверчиво, с оглядкой. — Что так? — радостно спросила она. — Я, кажется, объяснила: ты — мой ребенок, тебе нужны деньги. Я — старая женщина, но мне тоже нужны деньги, я нигде не работаю, а на твоего предателя отца надежды слабые. Я могу заболеть, могу влюбиться, на все нужны деньги! — Влюбиться? — Она опять вылупила глаза. — А что? — надменно сказала я. — А вдруг я решусь на подтяжку? — И я двумя ладонями приподняла щеки: — Разницу видишь? Она совершенно обомлела. Смотрит на меня, как на лунное затмение, открыв рот. Я засмеялась. — Короче, — сказала я, — обсуждать тут нечего: дачу я продаю. Твой отец этим займется. Пусть хоть немножко посуетится, а то что же? На все готовое? Мне нужно встретиться с ним сегодня и передать ему документы. Я ему доверяю. И доверенность дам. Вот так. Она все не могла опомниться. — Так что ты уж будь любезна: не запирай меня сегодня. — Я сказала это легко, небрежно. Прекрасно сказала! — Не запирай свою умалишенную мать, она тебе еще пригодится. Она покраснела сильнее. — Никто тебя не запирает, — сказала она. — Просто ключ завалился за зеркало. Можешь идти, куда хочешь. — Сейчас сколько? — спросила я. — Половина девятого? Чудно. Тогда я пошла. В десять у меня свидание. — Свидание? — вскрикнула она. — С кем? Я откинула голову, как в оперетте, и захохотала. — С отцом моего ребенка! — захохотала я. — Пока что — только с ним! Она выскочила, хлопнув дверью. Потом у них с Яном началось крикливое объяснение, но я не стала слушать и ушла к себе. Теперь надо объяснить, откуда у меня возникла идея кладбища, а то забуду. Во-первых, я надеюсь, что опять увижу эту, с выщипанными бровями, и если со мной рядом будет Феликс, устрою им очную ставку. Это первое и главное. Но кроме того — на кладбище мне помогут МОИ, и Феликс уже не отвертится. Я в это верю. Ведь вот если человек осеняет себя крестным знамением, нечистая сила сдается, верно? Так и здесь. Одна я с Феликсом не справлюсь, значит, надо привести его туда, где я не одна. ОНИ мне помогут. Я и так слишком долго тяну. Время будет упущено, не наверстаешь. Что с моим сыном? Записала, что могу, еду на кладбище. 7 июля (2 часа дня) . Почему все время так темно? И в комнате темно, и на улице? Голова уже не болит, но в ней стоит постоянный мелодичный звон. Потрясешь ушами, как собака, — звон громче. И темно, все время темно. Что было утром? Я все время боюсь сделать что-то не то, не туда поехать, не то надеть, перепутать, забыть. И все время куда-то выскальзываю, соскальзываю, шатаюсь. Никогда ничего подобного не было. Может быть, у меня давление? Не знаю. Итак, что было утром? Вот что: приехала, иду по главной аллее. Вижу ее спину на скамеечке. Сидит! Сидит, как всегда, на своем «враче-человеке»! Господи! Я заторопилась, бегу. И никак не могу найти свою тропинку. То в одну сторону подамся, то в другую — нет! Кресты и камни вокруг, не продерешься. Не наступать же мне на могилы! Спина у женщины неподвижна, сама как каменная. Я тороплюсь, чуть не падаю, а она сидит! И вдруг вижу: встала и уходит. Куда-то в другую сторону, прочь от меня. Я кричу: «Подождите!» Она — опять, как тогда, не оглядывается. Ушла, исчезла. И тут я (сама не знаю, как!) вышла прямо к могиле родителей. Вот папа, а вот — мама. Цветы засохли, давно я не была. Ее нет. На «враче-человеке» — свежие колокольчики, синие. Значит, она только что ушла. Земля теплая, пестрая и так спокойно пахнет. Я опустилась на корточки, положила руку на отцовский бугорок. Совсем не страшно. МОИ рядом, смотрят на меня. Слышу голос Феликса: — Наталья! Я обернулась: стоит. Послушался. Зачем я его вызвала? Ах, да! Деньги, дача! Сына надо спасать. На Феликсе — хороший серый свитер. Ботинки — старые, еще мной когда-то купленные. Вид потасканный, а в то же время заметно, что за собой следит, хорохорится. Убийца детей моих. Сыноубийца. — Вот, — говорю я. — Увиделись все-таки. Он стал серым, как его свитер. — Я так и знал, — шепчет, — ты больна, Наталья. Наталья… Я глажу его по щеке грязной, в земле, рукой. Он отшатывается. — Идем домой! — Да что ты! — говорю. — Какой там дом! У меня к тебе дело. И протягиваю ему доверенность: «Я, Мартынова Наталья Николаевна, проживающая по адресу: Никольский переулок, дом 7, квартира 310, доверяю продажу своей дачи и получение денег Мартынову Феликсу Алексеевичу и т. д.» Число и подпись. Он молчит, смотрит на меня. Со страхом смотрит. Ноги меня не держат, опускаюсь на скамеечку. Он надо мной возвышается. — Бери, — говорю я. — Бери и действуй. Деньги твои. — Ничего я не возьму, — отвечает он. — Ты не отвечаешь за свои поступки. — Ты возьмешь, — сморщилась я, — еще как возьмешь! Это же пятьдесят тысяч, не меньше! Вспомни, какой там дом! Папочка, — и глажу бугорок, — каждую половицу вылизал! Мне деньги не нужны. — Что? — спрашивает он, — что тебе нужно? — Ты знаешь, что, — говорю я. — Феликс! Все деньги — твои! — Наташа, — он схватил меня за плечи, — что с тобой? — Возьми, возьми деньги, — шепчу я, — мне ничего не нужно. Я вдруг зарыдала. Он сел рядом. Щека — правая, повернутая ко мне, — в земле. Я испачкала. Мой муж. Мой муж. Не мой муж. Муж, не мой. Объелся груш. Висит груша — нельзя скушать. Скушно. Пиши, пиши. Что было потом? — Я помогу тебе, — шепчет он. — Но давай поговорим серьезно. — О чем? — спрашиваю я. — Наташа, — говорит он, — я не хочу тебя пугать, но как человек, тебе не посторонний, и отец нашей с тобой дочери… Я опять сморщилась. Но тут же мне пришло в голову, что надо обязательно удержать его здесь, просидеть с ним здесь, на могиле, сколько можно, потому что — она вернется! Почему-то я была уверена, что она вернется. — Ты видел нашего сына, — говорю я, — мертвым? Он вскочил: — Опять! — закричал он. (Разве можно так кричать на кладбище?) — Что — опять? — говорю я. — Простой вопрос: смотри! — И достаю из сумки то, что мною было припасено — несколько фотографий из нашего семейного альбома (я ведь приготовилась к этой встрече!). — Смотри. На первой фотографии — мы с ним в Сочи. Начало января. ТА моя беременность. Месяца четыре. Пляж, ни одного человека, я в плаще, со вздыбленными ветром волосами, он — в куртке-ветровке, наброшенной на голову, обхватил мои плечи и состроил рожу тому, кто нас снимает. Кто нас снял — не помню! Кто-то третий был с нами. Если всмотреться, то уже видно, как плащ топорщится на моем животе, как мой живот натягивает ткань, и там, под тканью, дитя мое, наверное, шевелится, наверное, толкает меня изнутри своей горячей ножкой, и поэтому я так радостно и блаженно смеюсь, привалившись к своему мужу. — Смотри, — говорю я и ногтем очерчиваю круг на фотографии, на своем выпуклом животе, — смотри, дорогой. Видишь? Это наш сын. Он ведь был. Ты видишь? Смотрит на меня страдальчески. Смотри, смотри. Достаю следующую фотографию (как хорошо, что они сохранились!). К Феликсу в мастерскую привели какого-то француза или итальянца, не помню. Была небольшая вечеринка с русским угощением (я делала винегрет и пекла блины!). И кто-то нас всех сфотографировал. В центре — француз (или итальянец), кудрявый, как овца, в маленьких очках, с хищным носом, а по бокам — четверо художников, приятелей Феликса, потом кто-то неизвестный, который и привел в мастерскую этого француза-итальянца, и я — с большим животом, который возвышается над кудрявой головой иностранца, как круглая диванная подушка. Итальянец и художники сидят на полу, а мы с Феликсом стоим, и потому мой живот оказался в самом центре фотографии и сразу же притягивает к себе внимание. — Вот, — говорю я старому, лысому, страшному, бросившему меня Феликсу. — Это уже перед самыми родами, начало июня. Видишь, какой мальчик большой? — И опять обвожу ногтем свой живот на снимке. — Видишь, сколько его? Так где же? Внимательно слежу за его лицом. У него дрожат губы. Помогите мне, мои родные, помоги мне, Платонов! Сейчас он должен сказать мне все, как было, он должен отдать мне ребенка. — Ты помнишь, — говорю я, — что сына я все-таки родила, с кесаревым, но родила! Живот мой пуст, его там уже нет! Двадцать пять лет, как нет! Беру его руку и кладу на свой живот. Осторожно, но настойчиво. Руку не убирает, смотрит на меня со страхом, весь — серый. — Так вот, — говорю я, — простой вопрос: где он? Вдруг Феликс вскочил и рывком поднял меня со скамеечки. — Наташа, — забормотал он, — пойдем домой. Тебе надо лечь, ты устала. Дома поговорим. Дома. Я не стала сопротивляться, не стала. Почему? Стыдно произнести. Стыдно! У него были такие добрые, такие родные руки, и он так нежно, так крепко сжимал мои плечи, и так близко было его старое, ужасное, любимое лицо! Теперь я понимаю, что он опять обхитрил меня, опять обвел меня вокруг пальца, нас всех — моих родных и Платонова — всех обхитрил, всех! Я что-то не помню, что было дальше… Что? Да, лавочка, с лавочки он меня поднял. Что потом? Он сказал: «Прошу тебя, пойдем домой…» Я замотала головой. Уперлась. Думала, он будет тащить меня насильно, но он был страшно нежен и заботлив. Он гладил меня по голове, по спине, он целовал мои руки. И весь дрожал, весь. «Пойдем, пойдем, Наталья, — бормотал он, — ты устала, пойдем…» Ах, вот оно что! Ему стало стыдно. Понимаю. Еще бы! Но ведь, чем тащить меня домой и причитать, сказал бы адрес детского дома, и дело с концом! Ах, какой ты хитрый, Феликс! Хитрый, предатель. Хорошо, пойдем домой, голова кружится. Я и так очень многого добилась сегодня: у него проснулась совесть, значит, еще немного, и скажет. Я тоже должна быть похитрей. Нельзя настаивать. Пишу все это дома. Я у себя в комнате, они с Нюрой в столовой. Говорят так тихо, что ничего не разберешь. Почему так темно? Дождь, наверное, будет. Мой муж дома, моя дочка дома. Моя собака дома. Странно. Еще недавно это было моей настоящей, совсем несчастливой, но все-таки жизнью. Сейчас я словно бы играю роль в спектакле, который идет на незнакомом языке. Кстати, Тролль какой-то вялый, почти не лает, не прыгает. Жара, должно быть. И влажно, как в бане. Я записала, кажется, все. 8 июля . Я дома. Нюра тоже дома. Она ходит по квартире, злая и встревоженная, в трусах и лифчике. Жара ужасная, как в Ашхабаде. Нюру что-то беспокоит. Мне кажется, что она следит за мной. Она все время смотрит на телефон, потом на меня, словно мое присутствие мешает ей позвонить кому-то. Я сделаю вид, что сплю. Записывать буду потом, ночью. Кто-то стучит в дверь, звонок у нас сломан. Я знаю, что мне нужно быть ужасно осторожной, потому что они следят за каждым моим шагом. Для чего? Ах, как мне тяжело, как я путаюсь! 8 июля (ночь) . Все время молюсь. Странно, я раньше считала себя человеком, верящим стихийно и малоосмысленно, а сейчас из головы не выходит одно: «Помоги, Господи!» Вся надежда моя. Думаю, как же Его мать пережила такое? Знаю, знаю, что Бог и Сын Божий, знаю! Но ведь на кресте мучился — человеком! Ведь плотью мучился! А мать была женщиной и любила Его, как женщины любят детей. Как я люблю своего сына. Маленького, больного своего ребеночка, отнятого, потерянного. Помоги, Господи, Пресвятая Дева, помоги мне. Я сегодня многое поняла. Нюра думала, что я сплю, она несколько раз входила ко мне в комнату, я притворялась, даже похрапывала. Она поверила, ей не до меня. Пришел сиамец. У них был разговор, я подслушала. Вернее, так: дочь моя не умеет долго шептаться, она не из самых скрытных, не из самых терпеливых, она возвышает голос, крикунья, и очень избалована, ей на все плевать. Но я многое поняла, многое. Сейчас постараюсь записать. Сиамец колошматил в дверь, она открыла. Как была — в трусах и лифчике. Это страшный знак. Значит, они в отношениях. У нее фигура, как у Софи Лорен. Открыла дверь и повела его сразу в детскую. Но сначала посмотрела, сплю ли я. Я сплю. Детская у нас самая прохладная комната, в столовой невозможно находиться, она — на солнце, кухня тоже. Из детской доносился сначала их шепот, и я ничего не могла разобрать, потом слышу — повысили голоса, не выдержали! Он ей говорит: «Разберись уже, с кем ты! С ним или со мной!» Потом она — ему: «Я тебе то же самое могу сказать!» Он: «Я с ней не сплю!» С кем — с ней? Женат он, что ли? Она: «А этого я не знаю!» Он: «Зато ты меня знаешь!» Она: «Ты меня тоже!» Он: «Врунья! Ты мне наврала даже про то, как тебе целку разорвали! И хочешь, чтобы я после этого тебе верил! Ты еще две недели назад по нему с ума сходила! Куда все делось!» Она: «В другого вляпалась! Отмыться не могу!» Он: «Ни одному слову твоему не верю!» Она: «Ну и проваливай! Не заплачу!» Потом был какой-то грохот, стул упал, наверное, потом опять ее крик: «Не смей до меня дотрагиваться!» И его голос: «Блядь ты, вот что!» Потом все затихло, но через пять минут она выскочила проверить, сплю ли я. Я захрапела, и она вернулась в детскую. Я боялась шевельнуться. Потом сиамец сказал: «Давай отвалим». Меня холодный пот прошиб. Он: «В Штаты, к моим. Хватит говно месить». Она: «Ах, скажите! А там ты кем будешь?» Он: «Там ребята помогут. И поеду не с пустыми руками». Она ему: «Козел, ты хочешь посидеть в американской тюрьме?» Он: «Там тюрьмы не такие, как у нас. Там курорт, а не тюрьмы». Тут началось торопливое чмоканье, кто кого целовал, я не поняла. Потом она громко прошептала: «Подожди, ко мне деньги плывут, не хочу терять. Большие». И что-то сказала совсем тихо. Я знаю — что! Она сказала ему про дачу. Вот какие деньги она не хочет терять! Ну, конечно, про дачу, потому что он ответил: «Не смеши меня, какие это деньги!» И она обиделась: «Для меня — большие, я наркотой не наживаюсь». Потом опять чмоканье. Значит, это он ее зацеловывает. Она сказала: «Ты что, не видишь, что здесь творится! У матери крыша поехала». Он, наверное, что-то спросил, потому что она ответила полную чушь, что-то про маниакальную депрессию. Ага, вот и диагноз! Не дождетесь. «Так ты, — говорит он, — будешь теперь всю жизнь ждать, пока она копыта откинет?» И тут — раздался звук! О, какой звук! Сладостный! Звук удара руки о щеку. Моя дочь дала ему по физиономии. И я еле удержалась, чтобы не закричать от радости. «Проваливай! — сказала она. — И больше не приходи». — «Я его убью, — сказал он, — предупреждаю». Кого — его? Яна, что ли? «Испугались тебя, — сказала она, — проваливай». — «А кто тебя трахать будет? — спросил он. — Не я, так кто?» — «Проваливай! — закричала она, забыв про всякую осторожность. — Пошел вон, я кому сказала!» — «Ну, считай, что ты его своими руками похоронила, девочка, — сказал он. — Будешь жалеть, учти!» И она испугалась, испугалась! Я была права, я же чувствовала, что она попала к уголовникам! Она вдруг сказала просительно: «Я надеюсь, ты шутишь?» — «Это ты себя спроси, — ответил сиамец. — Шучу я или взаправду». — «Я надеюсь, ты его не тронешь?» — «Еще как трону! — сказал он. — Не сомневайтесь». — «Но он же тебе друг!» — завопила она. «Ладно, — сказал он, — я тебя предупредил». И ушел. Слышу — дверь хлопнула. Она закрылась в детской, ни звука. Я решила «проснуться», вышла, зеваю. Страшно мне, сил нет, кричать хочется. Постучалась к ней. Ни звука. Открываю дверь, она сидит перед зеркалом, красится. Уже одетая, в каком-то синем джинсовом сарафане. — Ты уходишь? — спрашиваю я. Она повернула голову. На лице густой слой белого грима, губы были замазаны чем-то коричневым. Я вскрикнула. Не ее лицо, вампир. — Слушай, — говорит она, — мама, слушай: ты это пошутила, да? Про дачу? О, вот оно! Ей нужны деньги! Она же без копейки, а тут этот кошмар! Ян, угрозы, наркота! Но ведь и мне нужны деньги! На того, брошенного, больного ребенка! Я сперва думала разыграть их с дачей, пообещать, чтобы только Феликс сказал мне, где сын, поманить, но не выполнить, но теперь поняла, что не имею на это права! Не смею я ее дурить, когда она на самом краю, когда у нее лицо вампира! Но несчастного вампира, дикого, глупого! Ребенок мой бедный в вампировой маске! — Я не шутила, — сказала я, — я тебе помогу, только обещай мне… — Что? — вскинулась она, — что «обещай»? — Ты их выгонишь всех: и волосатого, и этого… Ты выгонишь их всех, и останешься со мной и с… Прикусила язык. Чуть было не произнесла, идиотка! — Мама, — сказала она хрипло. — Мне плохо. Мне очень нужны деньги. Продай дачу. — Хорошо, хорошо, — заторопилась я, — это мы решили! Я хочу, чтобы твой отец этим занялся завтра же, я написала ему доверенность. — А все остальное приложится, — сказала она, — мне нужны деньги, иначе… Иначе не знаю, что… И тут же она взглянула на меня подозрительно. Я увидела, как в глазах ее появился вопрос, потом сомнение, потом — пустота. — Тебе пора таблетку пить, — сказала она брезгливо, — подожди, я тебе дам. Вспомнила, что на идиотку-мать нельзя полагаться! Дура! А кто у тебя есть, кроме матери! И у тебя, и у твоего брата? Я выплюнула таблетку, она не заметила, конечно. — Покажи мне доверенность, — сказала она. Я показала. — Ты можешь дать ее мне, я сделаю копию? — спросила она осторожно. Они у меня в руках! Они оба: и Нюра, и Феликс! Эти пятьдесят тысяч (дача не стоит меньше, прекрасная дача!), даже, может быть, больше, а они знают, что я никогда не цеплялась за деньги. Что я отдам, отдам, тридцать, сорок тысяч отдам им обоим и не оглянусь! Ах, как просто! Вот вы и попались! Как я раньше-то не догадалась, что за козырь у меня в руках! 21 июля . Я не притрагивалась к этой тетрадке тринадцать дней. Голова болит, но лучше. Не могу глотать, спазмы. Хорошо, что не надо есть. Насильно не заставят, не буду, не могу. Я ухожу. Ах, если бы это было так просто: ушла, и все. Ушла — исчезла. А ведь тут-то только и начнется. Там, у ЕГО престола, меня ждет суд. Я к этому не готова, хочу еще побыть здесь. Но хватит, хватит, пора. Что я делаю? Зачем пишу? Допишу — и начну собираться. Почему мне хочется дописать? Кому я пишу? Душе, частью которой стану? Нет, другое что-то. Я хочу помочь. Я чувствую: помочь хочу, помочь. Сыну своему, дочери своей. Они — маленькие, слабые, им не справиться. Я помогу, допишу, договорю. Тринадцать дней назад умер мой Тролль. Вот и произнесла. Стало быть — приняла и поняла. А то один туман был во мне. Как вспомню, что он умер, так меня заволакивало, и сразу — эта боль. Через всю голову. Тролль был моим последним детенышем. Я принесла его домой десять лет назад. Комочек шерсти, пахнущей сиренью. Да, сиренью. Я прижимала его к лицу, я помню этот запах. Сиренью и кислым молоком. Он был со мной все эти десять лет и любил меня больше всего на свете. Стало быть — не смею я жаловаться на нехватку любви. Не смею я никого укорять. Был Тролль, любивший меня каждую минуту. Сколько минут пробежало за десять лет? Много! Вот сколько любви выпало мне. Все сбылось, все я получила. Ночью, тринадцать дней назад, он подполз к моему изголовью и заскулил. Я не поняла, что с ним. Тогда он начал лизать мою голову, и боль, мучившая меня весь день, почти ушла. Но он опять заскулил, и я зажгла свет, чтобы посмотреть, что с ним. Он дрожал крупной тяжелой дрожью и прижимался мордой к моим рукам. Он надеялся, что я помогу ему. — Хочешь пить? — спросила я. И тут его вырвало прямо на мою постель. Он ужаснулся этому, он подумал, что я буду ругать его. Он еще успел ЛЮБИТЬ меня и тогда, когда пришел ко мне умирать, он успел испугаться, что огорчил меня! Собака моя. Родная собака моя, вернись ко мне. Ах, Господи, что я пишу! Его вырвало еще раз — чем-то желтым, и он начал ловить воздух открытым ртом и хрипеть. Тогда я бросилась к Нюре, распахнула дверь в ее комнату. Было очень душно, и я увидела их обоих — голых, спящих спинами друг к другу. Мне показалось, что теперь у них обоих такие же белые мертвые лица, как у Нюры было днем, когда она просила меня продать дачу. Я закричала, и они вскочили. — Иди сюда, — кричала я и цеплялась за них, горячих и голых, не проснувшихся до конца. — Скорее! Ян завернулся в простыню, а она так и выскочила, не прикрывшись. Тролль хрипел на ковре в моей комнате, изо рта его ползла пена. — Дай воды, — сказала Нюра, — немедленно воды дай! Ян принес воды, и они начали насильно поить его. Но он не мог пить, все выливалось. Тогда Нюра побежала куда-то звонить и стала объяснять по телефону, что у нас умирает собака. А я лежала рядом с ним на полу и прижимала его к себе, и целовала его. И — вот, чего я никогда не забуду: он лизал мои руки. Хрипел, захлебывался, лапы дрожали, но продолжал горячим своим языком лизать мне руки, потому что все еще чувствовал меня и благодарил меня за то, что мы с ним прожили. Собака моя. Вернись ко мне, вернись ко мне, вернись ко мне. Не знаю, сколько прошло времени, час, может быть, или двадцать минут, не знаю. Приехала ветеринарная неотложка. Нюра сказала, что это она упросила, потому что неотложка почти и не выезжает на вызовы, у них чего-то там нет — людей, бензина, не знаю. Они приехали и оттащили меня от него. Но он был теплым, он еще дышал! Вижу все это, вижу. Он лежит — лапы вздрагивают, зрачки закачены — и на глазах моих становится все меньше и меньше, он уходит от меня! Исчезает! Врачиха в балахоне — сером или черном, как инквизитор, стоит на коленях и засовывает ему в рот трубку. Рядом Нюра и Ян, завернутые в купальные простыни. Два привидения. Держат меня за руки, хотя я не вырываюсь, я не вырываюсь, я просто прошу, чтобы врачиха перестала засовывать эту трубку в него, не надо его мучить, не надо. Что вы с ним делаете, оставьте его, я лягу рядом, прижму его к себе, мы заснем, отпустите. Потом черная поднялась и обернулась к двери. Вошли двое помощников с большим мешком. Да, синим, большим. И они взяли его и засунули в этот мешок. Я кричала, да, я помню. Я кричала, а Нюра зажимала мне рот, плакала: — Мамочка, мамочка, не надо! Ой-ой! Мамочка! Они унесли его, черная похлопала меня по плечу и оставила в столовой какую-то бумагу. Зачем я все это так запомнила? Его унесли. Вернись ко мне, вернись ко мне. Деточка моя, деточка моя родная, вернись ко мне. Тринадцать дней прошло. Я много думала, я все время лежала и думала. Нюра сидела у меня в ногах и рыдала. Что она рыдает так жадно? Словно дорвалась. Ян ушел. Сиамец не появляется. Я спросила, где они все. Она оскалилась, как ведьма, махнула рукой. Они ее выпотрошили, мою дочку, они ее выпили, обескровили. А мама твоя уходит, девочка, мама кончилась. Я была бы рада остаться, но чувствую — не могу. Пора мне. Так тихо у нас в доме без Тролля. Тихо, беззвучно, телефон молчит, за окном — дождь и ветер, темно, сумрачно. Какое дождливое выдалось лето! Нюра принесла клубнику, попыталась накормить меня насильно. Я не стала есть, не могу. Посиди со мной. Вчера я видела сквозь сон, что приходил Феликс. Потоптался надо мной, потом сказал: — Обещали через пару недель… О, надо торопиться! Что-то ему обещали через пару недель! Что-то он предпримет по моему поводу! Ухожу. Моя дочка осиротеет, а мой сын так и не встретится с матерью. Подожди, Наталья, подожди. Ночью страшно важная мысль пришла мне в голову, самая важная, и надо напрячься, вспомнить ее и записать. Что это было? Да, вот что: я наказана тем, что по сей день не знаю, где мой сын и что с ним. Но я заслужила это наказание. Я его не хотела, сына. Я все время лгала. Мальчика своего я не хотела. Я испугалась беременности, я испугалась — избалованная идиотка — своего собственного ребенка, мне нравилось играть в куклы. Феликс повез меня на аборт. У меня была записка к главврачу гинекологического отделения одной больницы, не помню номера, где-то на «Войковской», и конверт с деньгами в сумке, и зубная щетка, потому что после аборта я должна была провести в больнице ночь. Это было в декабре, до Нового года. Мы шли по аллее больничного парка ранним утром, часов в восемь. Было темно и холодно, и я не догадывалась, что иду убивать, и мальчик мой не знал, что я задумала и куда я так тороплюсь. Или он знал? Ах, как страшно! Наверное, он плакал и просил меня не делать этого, а я скользила по снегу, вцепившись в руку Феликса, и ничего не слышала, торопилась, торопилась. Что он чувствовал тогда, мальчик мой? Что он думал тогда обо мне, своей матери? Вдруг пошел снег. Феликс сказал: «Беда, барин, буран». Мы искали корпус номер восемь, но не могли его найти. Никого не было в больничном парке, только два раза за голыми деревьями мелькнула чья-то фигура в сером халате поверх пальто, толкающая перед собой нагруженную тележку. Что было в тележке, не знаю. Мертвый, которого перевозили в морг, котел с кашей? Не знаю, не знаю. Мы так долго искали корпус номер восемь и так закоченели, что я вдруг сказала Феликсу: — Знаешь, что? Хватит. Поехали домой. Он уставился на меня, не понял. Я ли это произнесла? Не знаю. Хранитель мой говорил моим голосом. Я вдруг стала непреклонной, не похожей на себя. Снег шел все сильней и сильней, уже ничего не было видно — ни корпусов, ни деревьев — одно белое сплошное месиво, словно там, наверху, делали все, чтобы я не нашла корпус номер восемь, не выполнила того, что задумала. — Хватит, — повторила я. — Мы оставляем ребенка. Мы вышли из парка, поймали такси и вернулись домой. Я успокоилась и больше никогда не вспоминала ни это утро, ни этот снег, ни фигуру в сером с нагруженной тележкой. А сейчас — вспомнила. Грех мой вернулся ко мне. Ничего случайного нет и не было. Бог лишил меня сына, потому что я не хотела его. Я сама навлекла на себя горе. …Если ты жив, дитя мое, прости меня за то, что я не сумела найти и спасти тебя. Женщина на могиле «врача-человека» пришла слишком поздно, у меня не хватило сил. Если же ты мертв, дитя мое, прими меня к себе, даже если грехи будут тянуть меня во тьму тьмущую. Возьми меня в свой свет, дитя мое, пожалей меня. Я ухожу. Нюра остается одна, в пустой квартире, без родителей и без собаки. Я буду помогать ей оттуда так же, как мои родные помогали мне. Я ее не оставлю. Бостон. 1999–2000 г.