— Зачем это?

Трубецкой расхохотался:

— Что значит — зачем? А «корректность», забыли? Чего ж все мужчины, мужчины? Пущай, значит, женщине тоже потрафим. И вспомним про матку. Потом про пузырь. Мочевой. Про печенку. — Он замолчал и красными воспаленными глазами уставился на Дашу. — Сказал ведь Господь: «Когда вы приходите являться пред Лицо Мое, кто требует от вас, чтоб вы топтали дворы Мои? Не носите больше даров тщетных: куренья отвратительны для меня, новомесячий и суббот, праздничных собраний не могу терпеть: беззакония и празднования, новомесячьи ваши и праздники ваши ненавидит душа Моя: они бремя для Меня, Мне тяжело нести их. И когда вы простираете руки ваши, Я закрываю от вас очи Мои, и когда вы умножаете моленья ваши, Я не слышу. Ваши руки полны крови».

— Откуда это?

— А, это? Их Книги Исаии. Мы все хороши. — Он быстро взъерошил остатки поседевших волос. — Они меня выгонят, денег не будет. Прасковья уедет, а Петра пойдет мыть полы. Я с горя подохну.

— Но вы говорите, что Сазонофф видела меня. При чем же здесь вы…

— Да, — с веселой готовностью закивал Трубецкой. — Я здесь ни при чем. Но ей показалось. Они психопаты. Они с Янкелевичем. Им безразлично. У них везде черти, чертихи, чертенки…

— Зачем я вернулась! — с сердцем прошептала Даша.

Трубецкой быстро и недоверчиво посмотрел на нее:

— А вы что, могли бы так жить?

— Как жить?

— Жить так, как живут остальные.

— Зато без обмана.

Он вдруг улыбнулся ей хитрой улыбкой.

— Ужасный обман! — громко и восторженно сказал Трубецкой. — Боюсь за детей. Страх мой вечный. Боюсь заслужить наказание детями. — Он громко, с особенным удовольствием произнес: «Детями». — А Петра моя абсолютно безгрешна.

Легкая брезгливость появилась в нижней части его большого лица.

— Но я не желаю такой чистоты! Вот так вот и так! Не желаю! — Крест— накрест Трубецкой обхватил себя за плечи, и шея в больших, влажных складках раздулась. — Да! Так! Не желаю! С нее… как сказать? Гладки взятки! А я? Прасковья вон давеча не ночевала. Домой не пришла! Обыскались. В полицию, в школу… Явилась под утро. Мне что, ее бить? Так меня арестуют! Кричу: «Где была? Ты где была, сука?» Она, слава богу, не знает, что «сука»… Что это ругательство, в общем. Была у бой-френда. Четыре утра. Ну, принял снотворное. Лег и лежу. А лучше сказать — помираю. И здесь вот, — он ткнул себе в грудь толстым пальцем, — как будто иголкой, острейшей иголкой…

3 ноября Вера Ольшанская — Даше Симоновой

Гриша улетает в четверг. Я начала складывать чемодан, положила много рубашек: не побежит же он там в прачечную! Смотрю: он все вынул, оставил четыре рубашки и две пары брюк.

— Зачем мне так много?

Прошлый раз, когда он вернулся из Москвы, все вещи были чистыми и выглаженными. Значит, у него кто-то есть.

Чувствую себя как собака, про которую вчера прочитала в Интернете. На железнодорожных путях где-то на севере заметили собаку. Сидит и сидит, не уходит. Полчаса сидит, сорок минут. Наконец удивились, посмотрели: собака, оказывается, примерзла. Она потому и не двигалась. А через семь минут должен был пройти поезд. Вот так же и я.

Любовь фрау Клейст

Вернувшись домой из больницы, фрау Клейст передала Альберту коротенькую записочку, в которой просила не приходить к ней «на уроки» еще три недели. У Альберта брызнули слезы от ярости. Стыд, который он испытал, прочитав записку, был таким сильным, что он опустился на корточки и, втянув голову в плечи, обхватил себя обеими руками. И тут же возникло решение.

В два часа ночи сосед фрау Клейст, выехавший на инвалидной коляске в свой маленький, душный от роз палисадник, заметил мужскую высокую тень, припавшую к двери соседки с желанием взломать ее с помощью силы. Страдающий бессонницей любознательный инвалид, радуясь приключению и чувствуя себя настоящим мужчиной, немедленно вызвал полицию. Альберта увезли в наручниках.

Фрау Клейст спала и ни о чем не подозревала. Две детские головы, свежие, как только что сорванные яблоки, сияли внутри быстрой лодки. Река стала лесом. И дальше пошла чепуха и нелепость. Какая-то женщина, вроде слепая. Которая ела детей. Ловила в реке их, как рыб, и съедала.

По утрам слепая входила в сарай и говорила детям, которые сидели в клетке:

— А ну-ка давайте сюда ваши ручки!

И щупала их тонкокостные руки. Сердилась, что руки такие несочные.

— Еще бы немножко! — мечтала слепая. — Вы ешьте побольше! Вам разве не вкусно?

Бросала им кур с вертела, сыр, конфеты.

— Да ешьте вы, ешьте!

Но Ганс — умный мальчик! Обгладывал кости от курицы, просовывал их через прутья, как пальцы.

— Да что ж вы такие худющие! — скрежетала ведьма. — Еще потерплю, а в субботу изжарю!

Фрау Клейст привстала на подушках. Она была дома, одна, в своей спальне. Луна смотрела на нее не так, как сияющее небесное создание смотрит на бледное земное существо, а так одна злая баба глядит на другую. С тоской, с омерзением, без всякой пощады. Пушистая верхняя губа на отечном лице ее была по-кроличьи приподнята.