Чехи говорили о том же, но по-своему, мягко и проникновенно:

— Анка! Хорошая девушка! Мы готовы воевать за себя и за вас! Зачем вам мучиться вместе с мужчинами? Зачем? Мы лучше вам пришлем цветок из Татр, в конверте, самый красивый цветок, если мы будем в Татрах и если нам позволят посылать конверты с цветами…

Аня не могла сердиться на доброжелательных, веселых и смелых парней, которые, возвращаясь с полевых занятий, непременно приносили ей букеты ромашек. Она улыбалась им и снова шла к полковнику Выходцу:

— Я больше так не могу! Дайте работу!

— Работа одна — укладывайте парашюты. Как с рукой? Лучше? Вот это главное…

Затая обиду на всех, кому, как казалось ей, не было до нее ни малейшего дела, Аня в свободное от своих обычных забот время знакомилась с новинками минно-подрывной техники, осваивала мины самых последних выпусков и одновременно училась радиоделу. Это были дни, когда части Советской Армии с боями освобождали венгерские города и села, когда гремели затяжные бои на Дуклянском перевале, когда с курсов уходило особенно много людей.

— И ты? — с тоской обращалась Аня к уезжавшим. — И ты?

— Ну да, — хмурились ребята, замечая искреннюю тоску в голосе девушки.

Аня была занята укладкой очередного парашюта, когда вдруг ее вызвали к начальнику курсов.

Выходец задавал вопросы, Аня отвечала на них.

Помолчали.

Потом он вдруг проговорил не обычным своим официальным тоном, а просто заботливо:

— Рука не ерундит? Не обманываешь? Эх ты, девчоночка…

Помолчал, потом досказал:

— Хотим, Аня, предложить тебе одно задание… Ответственное.

— Хорошо.

— Задание сложное!..

— Понимаю.

Она стояла навытяжку, как и положено было стоять сержанту Малых, и глаза ее, синие, яркие, как у отца, у того отца, который еще умел видеть небо и землю, и не горел в танке, глаза ее глядели твердо. И все-таки это были девичьи глаза, которые могли и посмеяться, и быть ласковыми, и любить…