– Не прекращу. Еще немного, и ты станешь, как те дамочки, которые у тебя на полках. Дурилки картонные. Начнешь сама детективы писать…

– Не бойся, не начну. А ты… ты подумала бы над предложением Леонида…

– Нечего мне думать. Мой трамвай давно ушел. Скоро буду внуков, Настькиных детей нянчить… Это у кобелей стареющих все понты вокруг постельных дел крутятся. Если не телку молоденькую завалить, так хоть родить кого, самому себе и окружающим доказать. Как ихний мужской климакс начинается, так с ума сходят почище баб!

– В психологии принято считать, что мужчины в этом возрасте задумываются о смысле жизни, – сказала я. – Экзистенциальный кризис.

– Щазз! – зло расхохоталась Светка. – О смысле жизни! Ты-то уж не свисти! Кто послюнтявистей – тот уже только о бутылке и думает. Кто посильнее – о фирме своей гребаной, о девках для престижу или о наследниках… Ты только представь: намедни подкатывает со мне Сергей и говорит – с Настей я был неправ, разрешите загладить, искупить, а если ты хочешь экстракорпорально, то я тоже согласен… Ну ладно, говорю, так и быть, рожу, пожалуй, от вас с Ленькой по близнецу из пробирки и пошлю вас обоих на …. .

Потом я некоторое время держала трубку у уха и слушала светкины рыдания, похожие на рычание сумчатого тасманийского дьявола. Никаких утешений Светке не было нужно. Да их у меня и не было.

Когда мы со Светкой учились на втором курсе Университета, она интересовалась восточными религиями, проводила часть свободного времени стоя на голове, по утрам шумно фыркала, разгоняя прану по меридианам, а по вечерам беседовала со своей Кундалини, уговаривая ее не то подняться из крестца наверх, не то распуститься на месте тысячелепестковым лотосом. В это же время Светка посещала какие-то соответствующие посиделки единомышленников, каковых насчитывалось много, ибо тогда все это считалось очень модным и прогрессивным. Свет с Востока. Меня она звала с собой неоднократно, но я находилась в беременном Антониной состоянии и имела серьезную аллергию на все восточные благовония, возжиганием которых оные посиделки непременно сопровождались. Потому при начале светкиной Любви я не присутствовала.

Любовь звалась Романом и имела романтическую профессию свободного художника. А также – жену, тоже художницу, и трехлетнюю дочку Настю. Лет Роману было около тридцати. Светка сразу же заявила мне, что жену художник давно не любит и живет с ней только из жалости и из-за дочки, так как жена давно пьет и, кажется, даже употребляет наркотики. Про жену я ничего сказать не могла, так как никогда ее не видела, а вот сам Роман наверняка проделывал все вышеупомянутое, о чем я не преминула Светке сообщить.

– Ему слишком тяжело живется! – воскликнула Светка. – Это у нас с тобой шкуры толстые. А он, как все таланты, вообще без кожи. Он так остро чувствует несправедливость этого мира!

– Это Роман тебе сказал? – заинтересовалась я, ибо стиль высказывания светкиной обычной речи никак не соответствовал.

– Какая разница! Я все про него знаю без слов! У нас – одна душа на двоих. Он будет писать мой портрет…

Лицо Светки было как сад, полный цветов.

– Тяжелый случай, – вздохнула я и больше сама к этой теме не возвращалась.

Через три недели влюбленные поселились вместе в студии какого-то романова приятеля, непризнанного скульптора-авангардиста. Скульптуры этого друга, жутковато похожие на отходы прозекторской, спросом не пользовались, и, чтобы прокормиться, он попутно изготовлял дамские шляпы, которые, напротив, продавались очень хорошо. Шляпы были, как сказали бы теперь, – эксклюзив, и их покупали дамы из советской богемы.

Почти полгода Светка прожила в этой мастерской, где гипсовые обрубки человеческих тел венчали в меру авангардные шляпы с широкими полями и украшениями из перьев, лент и пуговиц. Шляпы были похожи на лица, а мастерская в сумерках казалась местом сборища диковинных уродов и их теней. Я начинала слышать голоса и еще по-всякому сходить с ума через полчаса пребывания в этой обстановке. Но, может быть, это беременность как-то повышала мою чувствительность.

Ванной и душа в мастерской не было, бачок в туалете сломан, и сливать унитаз приходилось из большой жестяной кружки. Вода, только холодная, текла тоненькой струйкой из проржавевшего крана, который открывался с помощью универсального гаечного ключа от велосипеда «Орленок». Еду готовили на электроплитке. Спали любовники на полу, на двух полосатых матрацах, в которых жили удивительные, размером с вишню клопы. Наверное, у Светки и впрямь была тогда толстая шкура. Или – для Любви нет преград! Кому как больше нравится…

Денег у Романа никогда не было. Хотя вообще-то он, когда был трезв и не под кайфом, работал много и старательно. И иногда кое-что из написанного им даже удавалось продать. Иногда даже за доллары, так как в мире тогда как раз нарастал интерес к Советскому Союзу, и русское искусство кому-то там казалось интересным и перспективным с коммерческой точки зрения. Но всё заработанное Роман отдавал жене и дочке, перед которыми испытывал чувство вины. Перед Светкой он вины не испытывал. Она смешивала для него краски и стирала ему носки в ржавой раковине, похожей на внутренность сгнившего апельсина. В этой же мастерской устраивались попойки, курили анашу и жевали промокашки с ЛСД. Часто кто-нибудь, мужчины или женщины, приезжие или местные, которым негде было жить, зависали в мастерской на неделю или больше. Мужчинам Роман покупал курево и портвейн. Женщин утешал и согревал своим теплом. «Понимаешь, – объяснял он Светке. – Тебя я люблю. А их – просто жалею». – «У него совершенно особенная душа, – объясняла мне Светка. – Нам с тобой, обычным людям, никогда этого не понять, хоть наизнанку вывернись. Ты же сама знаешь, гениев никогда не понимали плебеи…»