Я так и не сказал ей, что на Колю пришла похоронка, а в первые дни хотелось.

Отец и Коля ушли от нас с Опочининой улицы на следующий день после суда.

Сперва жили у отцова приятеля.

Вскоре отец устроился в Петергофе завхозом в доме отдыха. Он тоже говорил: «Из-за сына», — поскольку Коле нужен был чистый воздух. Позже я спросил у отца: «А ты не мог из-за сына стать академиком, на худой конец врачом?» Он глянул как-то поверх моей головы.

— Голос у меня. Я пою. Это во-первых. А во-вторых — женщины. Они много времени отнимают.

Тот же вопрос я и матери задал, когда она сказала какой-то подруге, что вот из-за сына (из-за меня, значит) не вышла еще раз замуж. Она пошла пятнами. Пятна у нее возникали на шее и на груди.

— Гаденыш, — ответила она. — Я на тебя всю жизнь положила, а ты мне гадости говоришь. Сволочь ты, весь в своего батюшку.

Мне уже было шесть лет, когда я снова увиделся с братом. Рыжий летчик служил на Дальнем Востоке. Мама только что от него приехала.

Открываю на звонок дверь — отец стоит. Спросил про мать. Я говорю: «Она дома. Заходите». Мы уже давно в другом доме жили.

Он заходит — с арбузом.

Мать молчит.

— Анна, — говорит отец. — Это нехорошо, что ты не хочешь видеть Колю.

— Зато правильно, — отвечала она. — Ни тебя, паразита, ни сына-изменника.

Отец оставил арбуз и ушел. Мать вынесла арбуз на помойку.

Отец заявился на следующий день с бабушкой.

— Вот, — говорит, — пускай Екатерина Петровна скажет, я справедливее ее человека не знаю. Я бы и твоего брата Ивана привел, но он сейчас в Копенгагене.

— Ты как был подлец, так и остался, — сказала мать. — Маму привел! Ты у нее спроси, как она нам, голодным, холодным, щи каждый день возила.

— Я про сына говорю, — сказал отец.

— Про Колю, — сказала бабушка.

— Вы мне про Коленьку не поминайте — был у меня сын… — Мать упала на стол головой, потом упала на пол.

— Сумасшедшая, — сказал отец.

— Бешеная, — сказала бабушка. — Коля к тебе приедет в гости, и только попробуй его обидеть.

Коля приехал в костюме с галстуком.

— Чего не в пионерском? — спросил я.

— Еще только через год примут, — ответил он. Он пришел так легко и просто, как будто был у нас неделю назад. Он поцеловал маму в щеку. Она у стола сидела, и губы у нее задрожали. Я сомневался: выдержит, не заплачет? Она выдержала. Спросила:

— Это у вас в Петергофе такая мода, чтобы мальчики в костюмах ходили?

— Нет, — ответил Коля. — В Петергофе — в трусиках. Отец решил в город переезжать — жениться.

Мама губы поджала. Пошла на кухню разогревать еду. А Коля вытащил из карманов своего костюма шесть плиток шоколада и протянул мне.

— Я объелся уже, — сказал он. — К отцу отдыхающие дамы приходят в гости, а я должен этот шоколад есть. Сначала ел.

Изольда смотрела на меня из своей кассы, словно все обо мне знала — и про Наталью. Но ничего она не знала. И я не знал, что в свое время окажусь последним, кто видел Изольду живой…

Теперь город часто бомбили. Я часто ходил к Наталье. Больше мне, в сущности, ходить было не к кому — только к Марату Дянкину да еще к Музе.

Пошел к Марату. Его деловая мать мчалась навстречу мне с противогазной сумкой через плечо. В доме вещей прибавилось, даже картина в золотом багете — «Нагая у водопада».

У Марата вокруг глаз трехцветные синяки: фиолетовое, зеленое, желтое. Правда, еще не сильные, но уже заметные. Сидит, паяет какую-то штуку, похожую на каркас.

Спрашиваю: Что это?

Отвечает: Галактика.

Говорю: Дянкин, ты очень плох. Нельзя ли тебе куда-нибудь в Сибирь?

Говорит: Если случится тебе попасть на фронт, ты за меня врежь как следует.

Говорю: Не сомневайся.

Спрашивает: Ты, правда, не видишь, что это красиво? Галактика!

Вру: Я-то вижу. Но… Понимаешь — сейчас война…

Врет: Понимаю…

В общем: разговор у нас не получился. Я обнял его, прижал к груди, а он как из жердочек, и чувство у меня такое отчетливое, что я лично перед ним виноват. И мой шифоньер стоит в его комнате, как вампир, упырь, саркофаг. Как крест.