— Жаль, — сказал Гришка. — Ехали бы, чего же?

— Васька вместо меня поехал.

— Как?! — вскричал Гришка.

— Так. Ты вот знал, что он здесь обретается, а нам не сказал.

— Он плохой, — пробурчал Гришка.

Дядя Федя глянул на него жалостливо и снова в потолок уставился.

— Ты ещё товарищей накопить не успел, тебе их не жаль пока что. А мы уже почти всех потеряли… Васька был очень сильный физически, а вот становая ось у него слабая…

Дядя Федя засопел простуженно. К стене отвернулся. Но вдруг вскочил с кровати, достал с печки пишущую машинку. Громко поставил её на стол.

— Думаешь, я бесцельный и бесполезный пенсионер? А я вот буду литературным творчеством заниматься для пользы потомкам. — Дядя Федя сел за стол, засопел немного и напечатал заглавными буквами: «МЕМУАРЫ».

Гришка подумал:

«„Мемуары“ — слово красивое, как цветная бумага».

Дядя Федя написал под заголовком: «Воспоминание первое». И приказал Гришке:

— Не дыши возле уха, воспоминания мои заглушаешь.

Гришка, естественно, удалился. Послонялся вокруг избы. Воды наносил из колодца. Увидел, что дядя Федя уже не печатает на машинке — так сидит, голову рукой подперев, а глаза его беспокойные куда-то в одну точку уставились, далёкую-далёкую.

Гришка на цыпочках подошёл. Заглянул через дяди Федино плечо и прочитал, шевеля губами:

«Отчётливо помню свою любимую бабушку Дарью Макарьевну. Старушка была смиренная, богомольная. Меня жалела. Но таилась в бабушке зависть скрытая печаль, которая надрывала её доброе сердце. У соседки Анфиски на божнице стояло двадцать богов, а у бабушки только три, да и те старые совсем, от ветхости почерневшие.

Замыслил я сделать бабушке благое дело, чтобы радость у неё от количества богов появилась. Именно с этого решения и начинается моя сознательная автобиография. До того проживал я почти полных пять лет, как трава-бурьян, только для собственного бессмысленного удовольствия. Потому и не запомнил я свои ранние годы.

Однажды, когда моя бабушка ушла в соседнюю деревню Казанское на богомолье, я её иконы с божницы снял. Воткнул их в грядку на огороде. Навозом полил и водой. Сижу, жду, когда ростки будут, а за ростками и много других иконок появится. Может, снаружи, как огурцы, а может, в земле, как картошка. Земля у нас плодовитая. И божья матерь, в этом я был уверен, мне с небес поможет. Думал я, как обрадуется моя бабушка Дарья Макарьевна, поскольку икон у неё будет больше, чем у заносчивой соседки Анфиски. Представил я густую толпу богов и серафимов, свежих и ярких, как цветы полевые. И тут почувствовал я удар бабушкиной палкой по голове…»

На этом дяди Федины мемуары обрывались.

— А дальше? — спросил Гришка шёпотом.

Дядя Федя голову поднял, посмотрел на него тусклым взглядом. И так же тускло ответил:

— А что дальше? Когда я поправился, обрёл способность к передвижению, папаша отправил меня в Питер в обучение к своему дальнему родственнику. Бабушка моя меня на дух не хотела видеть. Какая в обучении у дальнего родственника жизнь, ты, Гришка, сам должен знать из классической литературы писателя Чехова: «А вчерась мне была выволочка. Хозяин выволок меня за волосья на двор и отчесал шпандырем…» Это, Гришка, с моей биографии написано.

Дядя Федя поднялся из-за стола. Затолкал пишущую машинку на печь, да так, словно она была в чём-то повинна.

— Не по моему характеру мемуарами утешаться. Вперёд, мальчик! — Дядя Федя сделал несколько физкультурных упражнений руками и поясницей. И сказал всё ещё грустным, но уже сильно окрепшим голосом: — Куда дел топор? Дров пойду наколю. Когда у меня нехорошее настроение, я всегда прибегаю к помощи колки дров. — Дядя Федя отыскал топор в сенях и уже с топором просунулся в комнату. — Думаешь, я зажирел? Неправильно думаешь. Знаешь, что мне Пашка настоятельно поручил? Он мне сказал: «Фёдор, без устали следи за нашим Гришкой. Нужно, чтобы становая ось у него была крепкая». И вообще… Какая у тебя становая ось? И не ври.

— Тонкая…

— Тогда иди бегай. Гуляй.

— Уже вечер.

— И вечером хорошо гулять. Вечер влияет на воображение.

Воздух в деревне пропах разнообразными сильными ароматами. Особенно хорошо пахло медовой травой. Небо переменило оттенок, подмешав в голубое немного краплака, — наверное, к ветру — и, опустившись вниз, перегородило деревню Коржи вертикальными плоскостями наподобие стеклянных дверей и зеркальных витрин. Гришка шёл осторожно. Он без дела гулял. Вернее, гулял и думал: «Не было у дяди Феди счастливого детства. Что же он вспоминает, когда приятное вспомнить хочет? Наверно, друзей…»

Подумал Гришка и о козле Розенкранце, до последнего времени одиноком: «Теперь козёл Розенкранц вместе с пастухом Спиридоном Кузьмичом проживает. Теперь их двое. И нас с дядей Федей двое. Ещё у меня мама есть и папа. А товарищей теперь у меня много». Представил Гришка всю свою группу из детского сада в разноцветной одежде. Посередине вообразил заведующую Ларису Валентиновну в зелёном платье. Рядом с ней с одной стороны посадил Пестрякова Валерия с футбольным мячом, с другой стороны — козла Розенкранца. Над их головами, в воздухе, вообразил воробья Аполлона Мухолова в тельняшке. Красиво получилось.