В спешке и в некотором смятении оставив Филкхар, он сел на первый корабль, уходивший из Расхила. Корабль этот доставил его в Джадмар, где Элрик, отдавая себе отчет в том, что делает, поддался на обман старого илмиорского пьяницы, продавшего ему карту, на которую был нанесен легендарный Танелорн. Как и предчувствовал альбинос, карта оказалась фальшивкой — она увела его далеко от обитаемых мест. Он решил было пересечь горы, чтобы добраться до Карлаака через Плачущую пустошь, но, сверившись со своей собственной каргой — более надежным мелнибонийским источником, обнаружил, что гораздо ближе Карлаака находится Кварцхасаат. Направившись на север на полудохлом от голода и жары жеребце, он нашел только высохшие русла рек и истощенные оазисы, потому что в мудрости своей для похода через пустыню выбрал время горячих ветров. Ему не удалось найти сказочный Танелорн, и казалось, ему уже не удастся добраться и до другого города, который в сказаниях его народа был не менее легендарен.

Для них это было своеобычно — мелнибонийские хроники демонстрировали только мимолетный интерес к поверженному противнику,— но Элрик помнил, что собственное колдовство Кварцхасаата и стало одной из причин гибели этой империи, хотя и грозило ее врагам-получеловекам. Как ему помнилось, все дело было в неправильно помещенной руне, произнесенной Фофеаном Далсом, герцогом-колдуном, предком ныне живущего герцога Рала, в заклинании, которое должно было привести к потоплению мелнибонийской армии в песке и возникновению вала по границам империи. Элрику еще предстояло узнать, как это происшествие толковалось в сегодняшнем Кварцхасаате. Возможно, они сочинили мифы и легенды, объясняющие поражение города злыми истечениями с острова Драконов.

Элрик размышлял о том, как собственная одержимость мифом привела его к почти неминуемой гибели.

«Мои ошибочные расчеты,— сказал он, обратив свои безжизненные малиновые глаза к Акториосу,— говорили, будто у меня есть что-то общее с предками этих людей».

Милях в сорока от павшего коня Элрика нашел мальчик, искавший камни и драгоценности, что время от времени оказывались на поверхности после песчаных бурь, которые были постоянным явлением в этой части пустыни и в известной мере помогали городу выжить. Этими же бурями объяснялась и удивительная высота великолепных стен Кварцхасаата.

Будь Элрик в лучшем состоянии, он бы не преминул насладиться монументальной красотой города. Эта красота покоилась на эстетических представлениях, оттачивавшихся столетиями, и отсутствии внешних влияний. Хотя множество неправильной формы зиккуратов и дворцов имели гигантские размеры, в них не было ничего уродливого или вульгарного. Они обладали какой-то воздушностью, особенной легкостью стиля, отчего казались (со всеми их цветами: красным — терракоты, поблескивающим серебром — гранита, белым — штукатурки, насыщенными синим и зеленым) словно бы по волшебству сделанными из самого воздуха. Их душистые сады теснились на удивительно сложных террасах, их фонтаны и каналы, питающиеся из глубоких скважин, издавали спокойное журчание и разносили благоуханные ароматы по старинным вымощенным улочкам и широким, с высаженными деревьями аллеям. И вся эта влага, которую можно было бы направить на выращивание урожаев, использовалась только для того, чтобы сохранять внешний вид Кварцхасаата таким, каким он был во времена своего имперского величия; при этом вода ценилась больше драгоценностей, ее использование регламентировалось, а похищение строжайше наказывалось по закону.

В обиталище же Элрика не было и тени великолепия — раскладная кровать, солома на полу из плитняка, единственное высокое окно, простая глиняная кружка и кувшин с небольшим количеством солоноватой воды, за которую он отдал свой последний изумруд. Доступ к бесплатной воде иностранцам был запрещен, а вода, поступающая в продажу, стоила чрезвычайно дорого. Вода Элрика наверняка была украдена из общественного фонтана. Об установленных законом наказаниях за такого рода воровство предпочитали не говорить даже в узком семейном кругу.

Элрику были нужны редкие травы, чтобы подкрепить его больную кровь, но даже если бы они здесь и продавались, то теперь ему были не по карману, в котором оставалось всего несколько золотых монет. В Карлааке это было бы целым состоянием, но они ничего не стоили в городе, где золото использовали для облицовки водоводов и сточных канав. Походы по улицам выматывали и угнетали Элрика.

Раз в день мальчик, нашедший Элрика в пустыне и приведший его в эту комнату, посещал альбиноса. Мальчик разглядывал его, словно Элрик был каким-то занятным насекомым или пойманным грызуном. Мальчика звали Анай, и, хотя он и говорил на всемирном языке, в основу которого был положен мелнибонийский, акцент у него был такой сильный, что нередко Элрик не понимал ни слова.

Элрик еще раз попытался поднять руку, но она тут же упала. В это утро он смирился с тем неопровержимым фактом, что никогда не увидит свою возлюбленную Симорил и никогда больше не воссядет на Рубиновый трон. Он испытал сожаление, но какое-то отчужденное, словно речь шла не о нем — болезнь странным образом наполняла его сердце ликованием

— Я думал продать тебя...

Элрик, мигая, вглядывался в полумрак комнаты — в тот дальний ее угол, куда не проникало солнце. Он узнал голос, но видел лишь неясный силуэт у двери.

— ...но, похоже, на ярмарке, что будет через неделю, я смогу предложить только твое тело и оставшиеся вещи.

Это говорил Анай, которого такая перспектива удручала не меньше, чем Элрика.

— Конечно, ты все еще большая редкость. У тебя лицо, как у наших древних врагов, вот только кожа почему-то белее кости. Я раньше никогда таких не видал.

— Мне жаль, что я не оправдываю твоих надежд,— Элрик с трудом приподнялся на локте. Он полагал, что было бы неблагоразумно говорить здесь о его истинном происхождении, и представился наемником из Надсокора, города нищих, который был известен тем, что давал приют любому отребью.