За одним из них (вернее, за одною) мне пришлось ехать в отдаленное село. Не просохшие за ночь молочные выплески возле хаты указывали, что здесь находится сепараторный пункт. На двери висел замок. Приехал я, по-видимому, слишком рано. Я решил побывать у председателя колхоза. Пригласили за стол.

— А знаешь, голуба душа, — говорил толстяк председатель, — воюем мы с нею. Жирность молока нам занижает. Ты ее припугни!

Та, с кем воевал председатель, была заведующая сепараторным пунктом Сушкова, женщина лет двадцати пяти, с острым, словно носок модного туфля, подбородком и резким голосом. Когда я попросил показать ведомости на закуп молока у колхозников, она стала нервно перебирать пробирки. Половина людей в этих ведомостях не имела коров. У Сушковой же они значились сдатчиками молока и получателями денег.

Я сказал, что ей придется поехать в прокуратуру.

— Теперь посадите? — спросила она упавшим голосом.

Шофер, который возил Степана Леонтьевича, рассказал, что в сепараторном пункте поселка Лозиновка директор был частым гостем.

— Только остановишь машину у крыльца, а она уже тюп-тюп каблучками, выбегает. Садится, будто по делам. А у какого-нибудь леска хозяин спросит: «Что-то у тебя, Алешка, вроде мотор чихает?» Ну, и ответишь ему, что, мол, в самом деле, Степан Леонтьевич, чихает. Станешь копаться в моторе.

— А мы, скажут, пока прогуляемся…

Далеко завели Сушкову сердечные дела. По совету Степана Леонтьевича она, принимая от колхозников молоко, занижала жирность, а накопленные этим путем излишки оформляла как приобретенные у населения (для этого ей выдавался специальный аванс). Подписи мнимых сдатчиков в ведомостях она подделывала, а аванс оставляла себе. Впрочем, львиная его доля шла Степану Леонтьевичу.

Шмыга вошел, красный и оживленный. Мокрые волосы были расчесаны на ровный пробор, лицо чисто выбрито. Камеру водили в баню. Начинали мы обычно с заводских и районных новостей. Когда новости иссякли, он спросил:

— Наверно, осуждают? Да? А сами, думаете, чистые? Грязь везде. Все кричат про общее, а каждый думает о себе. Я, конечно, дурак. Не надо было брать сразу. А честный кто? Главный инженер? Много он добился своей честностью? Ему бы в Москве заворачивать, а он всю жизнь на хуторе. Хорошо, еще не посадили его. А могли бы. Судили ведь. Скажете, что, мол, такие, как я, и посадить хотели? А вы думаете, другой бы на моем месте не очищал себя? Думаете, главного инженера спасал бы? Ему бы кресло оставил? Его бы орлом сделал, а сам в воробьи перешел? Как же! А меня пусть не жалеют. Вы думаете, погибну? Утону? Опять в экспедиторы пойду? Выплыву! И, может, не на таком заводе… А вещи мои конфискуют?.. Жалко. Человек без костюма — не человек. Вроде перед всеми виноват. Парнем был, мечтал о костюме и десятилетке. С ними можно все. Не дотянул я до десятилетки. Говорят, неспособный. Видел я этих способных. И они еще меня увидят…

От Шмыги я уходил без прежнего удовлетворения результатами двухмесячного труда. Работа мне показалась недоделанной. Я понял, что борьба продолжается, Я спрашивал себя: всплывет ли Степан Шмыга?

Анания Петровича Белоглазова я впервые увидел в землянском Доме колхозника. Склонившись над столом, он сосредоточенно что-то писал под копировальную бумагу.

— Эй вы, грамотеи, — неожиданно произнес он. — Кто это сказал «А воз и ныне там?»

Мой спутник-студент оторвался от книги и ответил ему. Потом с удивлением спросил, над чем Ананий Петрович трудится. Белоглазов сделал вид, что не расслышал вопроса, и углубился в бумагу. Через полчаса он убрал написанное в желтый портфель и поднялся с выражением исполненною долга.

Это был широкоплечий мужчина почти двухметрового роста с несоразмерно маленькой головой, одетый в добротное касторовое пальто. Пришла дежурная. Не попрощавшись, Ананий Петрович перебрался в соседнюю комнату, натопленную специально для него. Как только дежурная заглянула к нам в следующий раз, мы не удержались, чтобы не расспросить ее об ушедшем жильце.

— Агрономом работал здесь. Теперь, говорят, бухгалтером где-то в области.

— У него две специальности?

— Какое там…

Внезапно взгляд женщины упал на пепельницу, где после заточки карандаша осталась кучка графита.

— Он писал что-нибудь?

Услыхав, что писал, дежурная поспешно удалилась. Через минуту ее голос уже слышался в соседней комнате. Она хлопотала, чтобы гость устроился поудобнее.

Скоро я и студент возвратились в город и забыли о странном агрономе, ставшем бухгалтером.

Но однажды в городе дверь нашей комнаты открылась, и нашим взорам представилась мощная, гвардейского роста фигура с желтым портфелем в руках. Вошедший снял шапку, обнажив сдавленную с боков голову с вытертой, лысой макушкой. Сомнений не было. Перед нами стоял Ананий Петрович Белоглазов. По-видимому, он не узнал нас или сделал вид, что не узнает.

Получив заверение, что его приход в прокуратуру останется в глубочайшей тайне, наш землянский знакомый полтора часа докладывал о преступлениях, совершаемых в одной из областных контор. Время от времени он извлекал из желтого портфеля копии жалоб и ссылался на даты, цифры, фамилии. Иногда он улыбался, обнажая десны и редкие зубы.